АЛМАТИНСКАЯ АНОМАЛИЯ

Абдуллаев Евгений Викторович — поэт, прозаик и критик. Родился в 1971 году в Ташкенте. Стихи и прозу публикует под псевдонимом Сухбат Афлатуни. Окончил философский факультет Ташкентского государственного университета. Лауреат «Русской Премии» (2005), молодежной премии «Триумф» (2006). Живет в Ташкенте.

Евгений Абдуллаев

*

АЛМАТИНСКАЯ АНОМАЛИЯ

О новой русской литературе Казахстана

В Алма-Ате есть одно место. Дорога идет в гору. У машины выключают двигатель. Но, вместо того чтобы скатываться назад, она движется вперед, вверх.

Место назвали «алматинской аномалией».

Такие же места есть вроде бы в Тбилиси и где-то в Крыму.

В этом очерке речь пойдет, однако, не о геофизических аномалиях, а о литературных. О той литературной аномалии, которую я уже лет десять наблюдаю в Алма-Ате.

С одной стороны — как и в других бывших республиках после 1991 года — падение интереса к серьезной литературе, сужение сферы русского языка, отсутствие господдержки для развития русской литературы.

С другой — литераторы из Казахстана последние десять лет присутствуют в каждом длинном и почти в каждом коротком списках «Русской премии», по количеству уступая только украинцам (среди авторов из постсоветских республик). А по количеству публикаций в «Дружбе народов» за прошлый, 2014 год — на первом месте. Но и за пределами «Дружбы...» и «Русской премии» казахстанцев достаточно. Их публикуют «Знамя», «Воздух», «TextOnly». Как «страновыми» подборками — так и по отдельности.

«Машина», иными словами, неуклонно движется вверх. Несмотря на выключенный мотор и наклонную дорогу.

Одно предуведомление.

Мой взгляд на современную русскую литературу Казахстана — взгляд внешнего наблюдателя. Что-то для меня не видно; что-то видно не так, как если смотреть изнутри. Какие-то имена будут названы, какие-то — возможно, не менее важные — нет. Больше будет сказано — в силу мой собственной специализации — о поэзии, чем о прозе. На реестр имен и направлений очерк не претендует^[1].

Ольга Маркова и другие

«Ольга Борисовна создала то, что оказалось не под силу могущественному министерству культуры Казахстана, — новую литературную волну»^[2].

Создавать литературную волну, замечу, не входит в обязанности министерств культуры. Даже самых могущественных и эффективных.

Волны создают одиночки.

В остальном эта некрологическая строчка вполне справедлива.

Ольга Борисовна Маркова была прикована к инвалидной коляске. В ней она сидела, как королева на троне. Всегда безукоризненно одета, причесана, корректна.

В 1993 году она стала издавать журнал «Аполлинарий». В 1998 создала фонд «Мусагет». Стала организовывать литературные семинары, мастер-классы, круглые столы. Вначале — местными, алматинскими силами. В 2000-е приглашала людей из Москвы, Киева, Ташкента.

Средства находились с трудом; помогали зарубежные фонды. Других структур не было. Союзы писателей находились в анабиозе, меценаты пока не народились, чиновники самоустранились (но и не мешали). Российская поддержка забрезжила только с середины 2000-х; но так на стадии туманного рассвета и зависла^[3].

Помогал Фонд Сороса, даже более активный на литературном поле в Казахстане, чем в России; поддерживал литературные конкурсы^[4]. Например, конкурс «Современный казахстанский роман» (2001 — 2003), победителями которого (среди пишущих на русском авторов) стали Николай Веревочкин и Илья Одегов. Кстати, оба прозаика участвовали в «мусагетовских» мастер-классах и оба затем станут лауреатами «Русской премии». В литературе, как и в природе, ничего не возникает из пустоты.

Итак, феномен «алматинской аномалии» несколько проясняется. Появляется человек с современным литературным мышлением. Объединяет вокруг себя людей, находит средства под свои проекты. Появляются структуры, которые эти и другие проекты готовы поддерживать (Фонд Сороса, нидерландский Hivos).

Не все было гладко. С тем же «Аполлинарием». Заметные тексты соседствовали с массой малоинтересных, порой беспомощных. Любительская графика, которой иллюстрировался журнал; невнятная верстка. И тем не менее: «Аполлинарий» стал для многих стартовой площадкой, первым выходом «на бумагу». Не говоря уже о книжной серии «Мусагет», в которой вышли, например, дебютные сборники стихов Айгерим Тажи и Ксении Рогожниковой.

Оживление литературной жизни на постсоветском пространстве в начале 2000-х затронуло и Алма-Ату. Начинает выходить газета «Книголюб», ставшая затем журналом. Публиковала информацию из казахстанской Книжной палаты, рецензии и статьи местных авторов, интервью... Важное начинание, заполнившее нишу с литкритикой и литобозрениями (в «Аполлинарии» печатались лишь коротенькие обзоры текущих литературных событий — в основном связанных с «Мусагетом»). Редактировала «Книголюб» прозаик Лиля Калаус; печатало на свои средства издательство «Искандер» (выпустившее также сборники Бахыта Кенжеева, Вадима Муратханова, Юрия Серебрянского…) Опять же, можно предъявлять — по гамбургскому счету — претензии: и к качеству некоторых обзоров, и к оформлению. Но закрытие журнала в прошлом году воспринял с печалью — и, думаю, не я один.

С середины 2000-х стремятся самостоятельно заявить о себе авторы, группировавшиеся вокруг «Мусагета». В основном молодые. Усилиями поэтов Павла Банникова и Равиля Айткалиева выходят три сборника стихов и прозы: «Картель Бланшар» (2006), «Гран Фри» (2007) и «Сорок. Четыре» (2008). Первый — более широкий по числу авторов и жанрам; последний — наиболее цельный и продуманный.

В 2006 по инициативе прозаика Михаила Земского возник «Среднеазиатский литературный фронт». В него вошли шестнадцать молодых авторов (Илья Одегов, Айгерим Тажи, Ксения Рогожникова…).

В 2008-м ушла из жизни Ольга Маркова. Закрывается «Мусагет». Возникает вопрос, будет ли что-то дальше. Как оказалось — будет.

В конце 2009 Михаил Земсков создает «Открытую литературную школу» для молодых авторов. Выпускники «мусагетовских» мастер-классов уже сами пробуют себя — и довольно успешно — в роли преподавателей. Илья Одегов, Дина Махметова, Елена Клепикова, Юрий Серебрянский… (Хотя Серебрянский не был выпускником «Мусагета», его вполне можно к этому кругу отнести.) «Литфронт» провел несколько сезонов поэтического слэма «Поэтические бои без правил», еще много чего. Возникли новые авторские проекты: поэтические чтения «Литсостав», выставка-перформанс «Наглядная поэзия»…

Начинает — с того же 2009 — выходить литературная газета «Ышшо Одын». Организуются ежегодные литературные фестивали — «Созыв» (2012, 2013), «Полифония» (2014, 2015). Появляются новые люди, готовые оказать поддержку этим начинаниям, помогать находить средства. Например, Дюсенбек Накипов, известный танцовщик, автор медитативной прозы. Проведение «Полифонии» поддержано правительством Алма-Аты. Хороший знак.

«Мусагетовский круг»

Выделять «алматинскую» школу я бы поостерегся. Времена локальных школ закончились в начале 2000-х; экспансия интернета мгновенно размывает всякую локальность. Некоторые общие черты тем не менее прослеживаются.

Прежде всего это большее тяготение к верлибру — либо к стиху на грани верлибра.

Традиционная силлаботоника представлена, пожалуй, только у Ербола Жумагулова. Жумагулов, возможно, наименее «мусагетовский» из нынешней алматинской плеяды. Скорее — продолжатель неоакмеистической линии, «Московского времени».

Слепых созвездий рой осиный, луны фруктовый леденец.

Висит над городом осенней грозы дамоклов кладенец.

О ноябре — черна как сажа — листвою жухлою ропща,

бормочет ночь, белье пейзажа в холодных лужах полоща.

Деревья призрачные шатки и беззастенчиво голы,

и ветер облачные шапки срывает неба с головы.

Витийствуй, непогодь, покуда густа тумана пелена,

а неба грязная посуда похлебки ливневой полна.

Морозом пахнет воздух пресный: легко им дышится, пока

на горле осени окрестной зимы сжимается рука^[5].

В стихах Ксении Рогожниковой и Айгерим Тажи каркас силлаботоники ломается, менее строгой, порой почти исчезающей становится рифма. Акцентируется хрупкость, ломкость бытия, ломкость лирического я поэта.

Из Ксении Рогожниковой:

Словно математическая задача —

еще секунда и — отведешь глаза…

На какой стадии стирка, знают в прачечной;

что происходит внутри тебя, знаю я.

Для тебя я меняю не только цвет,

но — форму тела, состав молекул;

легкий звук воздух колеблет, задет,

таинственный инструмент, зовущийся человеком^[6].

Лирика Тажи более «объективна», обращена к внешнему миру. Но и в ней — то же ощущение импрессионистической зыбкости. Узкая, но довольно важная линия в современной лирике. На память приходят стихи Марии Марковой (ровесницы Тажи) и более старших поэтов — Хельги Ольшванг и Инги Кузнецовой.

Из Айгерим Тажи:

Дернется кто-то в ветвях, испугавшись кашля,

и сорвет покрывало с кроны. Статуя дерева.

Брызнет морозной солью, вопьется в кожу.

Кто ты, безвестный скульптор в белом плаще?

Кто ты, зашивший черные раны на зимней реке

после вечернего потепленья?

Тихо на берег другой по свежему шву,

перебирая ногами метры прозрачных недр.

Листья впаяны в карамельную глубину,

и внутри все стеклянно, лишь дернется нерв

и расколет слой.

Птица выпорхнет из-под ног, улетит домой^[7].

Это — промежуточный между силлаботоникой и верлибром вариант — то, что Юрий Орлицкий назвал гетероморфным стихом^[8]. В целом же в стихах алматинцев преобладает верлибр и поощрявшийся на «мусагетовских» семинарах эксперимент. Верлибр разнообразный. Есть медитативный, близкий визуальной, «кинематографической» поэтике — как, например, у Марата Исенова:

…Прошел дождь и тетушка

кутается в голубую болоньевую куртку

с потолка капает в старый таз

желтая эмаль по краю отбита

конец дня начинается с горизонта…

…После дождя глиняный двор

серо-голубой с темными пятнами навоза

улитки под молодыми вишнями

лопухи и кислица а воздух

как минеральная вода и солнце садится…^[9]

Или — тяготеющая к объективизму поэзия Павла Банникова, урабанистичная, активно работающая с социальными и политическими образами. Обрывки чужой безличной речи, рекламных слоганов, интернет-сленга создают сложную полифоническую ткань.

декабрь водит

по лицам автомобильной сажей

водит меня пешком по улицам нечищеным тротуарам заново вводит

в активный лексикон слова этнокультурный мизогиния трансфобия

девальвация сепаратизм дефолт постмодерн междисциплинарный

авторское сознание социальный заказ нео-

модернизм консерватизм -изм -изм подчеркнуть

нужное на фоне казахстанского бидермайера

отрицание гнев торг депрессия принятие постоянная

недоговоренность постоянное договаривание

терминов переваривание

происходящего и происходящих растворяющихся

в смоге на расстоянии прикосновения…^[10]

Эта же работа с «голосами Другого»^[11], но более субъективная, — у Ивана Бекетова. На грани саморазрушения стиховой ткани и ухода в молчание, в косноязычие, в невыговариваемое.

/…/

с вечера в небе лилось

/ утром трое принесли подарки /

она краснела

преклонив колено

делали предложения

/ словно первые ряды

стреляли /

/…/

/ не хочу ничего объяснять

не нужно ничего объяснять /

лампа где уютный угол

мягкий призмический угол палитр

/ локтевидный нажим языка на край /

тусклый словно усталость там можно сидеть

думать о словах и даже ничего не писать

/ тетеря заглотать не способен /

глагол спит в нем с утра^[12]

Или — минималистический, несколько суховатый верлибр Алексея Швабауэра:

Из чаек может получиться

Божественный суп.

Об этом писали

В кулинарной книге,

Но не приводили

Соотношения ингредиентов:

Чайки, океан, тоска^[13]…

Пока были названы только поэты. И то — не все (а есть еще — Мария Вильковиская, Заир Асим, Дмитрий Колчигин…). Но — достаточно пока о стихах. Стоит, хотя бы конспективно, сказать и о прозаиках.

Это прежде всего Михаил Земсков, автор, условно говоря, «маканинской» линии, в чем-то близкий Павлову или Сенчину (не без их «фирменной» депрессивности). Это Юрий Серебрянский (как прозаик), автор легкой и точной «полудневниковой» прозы. Это Илья Одегов, с его короткими, психологическими рассказами. Это Лиля Калаус, также успешно работающая в жанрах короткого рассказа и эссеистики. Стоит еще назвать Николая Веревочкина, мною не разгаданного (его метафорически «густая» проза мне не слишком близка), но тоже интересного…

Скрытый гений места

Где-то до конца 2000-х я с удивлением отмечал почти полное отсутствие каких-либо казахстанских реалий у молодых алматинских поэтов^[14]. Большинство текстов, выходивших из «мусагетовского круга», могло, казалось, быть написано и в Москве, и в Нижнем Новгороде, Риге… Не было напряженного ощущения авторского «двоемирия», принадлежности двум культурам.

Возможно, это объясняется космополитическим духом Алма-Аты, где «давление» местной культуры ощущается слабее, чем, скажем, в Ташкенте или Тбилиси. Или отсутствием взаимодействия с казахской литературой. (В то время как русские поэты в Риге, Тбилиси, Ереване или Ташкенте успели выпустить по одной антологии переводов, в Алма-Ате подобных проектов не наблюдалось.) Осталась Алма-Ата несколько в стороне и от такой важной постсоветской гуманитарной тенденции, как выстраивание локального текста. Аналогии «крымскому», «уральскому», «одесскому», «ташкентскому» и прочим текстам в Алма-Ате не возникало. Хотя, казалось бы, необходимый для этого материал присутствует. «Воспоминательный», фольклорный, исторический…

Есть, разумеется, исключения. Особенно — в последние пять лет. Интересный цикл Юрия Серебрянского «Город, выросший в стеклянного дядьку»^[15]. Тонкие, почти акварельные «виды» и «типы» Алма-Аты 80-х, увиденные глазами ребенка. Каждая названа именем какого-то места: улицы, магазина, кинотеатра.

Озеро «Сайран»

Наталья Владимировна повела наш класс

на тот берег.

Асфальтированные дорожки.

Красивые желтые листья.

Все по-другому, лучше, чем на нашем берегу.

По ее совету начал собирать гербарий.

Собрал три листа.

Где-то в книгах.

Алма-Атинский зоопарк

При входе в зоопарк странный художник.

Худощавый, с кожаной повязкой вокруг головы.

Стучит в бубен.

Какие-то значки на деревянных досках.

Подписи с непонятными объяснениями.

Мы торопимся смотреть медведей.

Город все еще остается непроявленным, в нем пока нет ничего «собственного». И название озера можно, кажется, без потерь заменить другим. И зоопарк такой в другом городе встретить. И все же — город начинает просачиваться в стихи.

«Фоновое» присутствие Алма-Аты заметно в новых стихах Павла Банникова^[16] и Марии Вильковиской^[17]. Уже не ностальгической, а нынешнего мегаполиса с пестрой смесью азиатского, постсоветского и «глобального». Из Марии Вильковиской:

девушка с обложки книжки

Каната Нурова о нац. идее

напоминает мне леди Ди

дедушка с обложки той же книжки

напоминает мне моего

самого первого свекра

эти образы в моем сознании никак не

складываются в образ страны

которая существует только на карте

политических интересов и бизнес-воображения

.................................

Суши с кониной в ресторане JQ

скульптура местного фюрера в парке его же имени

с зороастрийскими крыльями за спиной

окупай Абай в России

новая речка и расстрел нефтяников

и мое

совершенно непредставимое будущее

на этом фоне^[18]

Но, в целом, можно согласиться с Павлом Банниковым: «Общая черта у казахстанских поэтов — это обращенность вовне, незамкнутость поэтического сознания на географии»^[19].

У алматинских прозаиков «география» более выражена. У Михаила Земскова — в «Алма-Атинских историях», в романах «Микророман в письмах», «Когда „Мерло” теряет вкус»^[20]. У Ильи Одегова — в рассказе «Овца», написанном как бы изнутри казахской деревни. В тревелоге Юрия Серебрянского «Destination», где после мелькания праг, стамбулов и паттай появляется, ближе к концу, Алма-Ата.

Еще есть Астана

За пределами Алма-Аты русская литература присутствует скорее точечно. В Усть-Каменогорске — прозаик Владимир Шапко, букеровский финалист 2013 года. В Павлодаре — Василий Колин, автор интересной документальной прозы. С поэзией — хуже.

Но есть еще Астана — столица, выросшая за двадцать лет под продувными степными ветрами. Пока еще голая архитектура; местами — китч, местами — с проблесками вкуса. Город, еще не надышанный изнутри. Литературного подшерстка, как в Алма-Ате, здесь пока нет. Тем не менее и здесь что-то движется и происходит.

В начале 2000-х в Астану перебрался Канат Омар. Поэт, заявивший о себе уже в конце 90-х. Соединение предельной тонкости, визуальной текучести образов, их фантасмагоричности — с обыденностью; бормотания, почти глоссолалии — с прозаической прозрачностью.

вагон качнулся и заскрипел

сквозняк глубоко вздохнул

и присел на корточки

дерево деревенская девушка

залопотало в замасленной раме

и воздух вдруг засвистел затенькал

сотворив из ничего

даже не дудочку в равнодушных пальцах

легчайший комочек

с сердцем булькающим в горле^[21]

В Астане живет и пишет Ануар Дуйсенбинов. Соединение линии, идущей от позднего Бродского, с рок-поэзией. С рефлексией своего «двоемирия», русско-казахского языкового «пограничья». «Очень странно переживать за казахский по-русски / ностальгировать по кумысу после ламбруско…» («Метаморф»). С отражением «места и времени», новой столицы и ее монументальных фантазий. Из стихотворения «Зимнему Байтереку»^[22]:

Хочу сказать, у нас хорошо с начальством, рыба не гниет с головы.

Рыба здесь пожирает икры многоглазье, костями торчит из травы.

И чешуйки ее, отколовшись, с налету разбиваются тротуаром.

А утопленник-тополь из мировой реки выглядывает драккаром.

Ах, развесить бы на ветвях его непатриотов заботливыми руками!

Ах, смотрелись бы, белоснежные, хрустели как оригами!

Хочу сказать, что люди болеют гриппом, строения — лишь грибком

кондиционеров, с нелицевой налипших. Спасения нет ни в ком.

Неоспоримые в своем абсурдном праве белого в белом,

чайки летят против ветра, чайки летят под снегом…^[23]

«В Астане формируется творческое пространство, — пишет Павел Банников. — Появилась аудитория, готовая воспринимать поэзию. Появилось сообщество пишущих людей, которые читают друг друга и готовы обсуждать тексты, воспринимать их критически»^[24]. Проводятся (усилиями Дуйсенбинова) поэтические чтения «Post Poetry». Которые, возможно, дадут начало новому поэтическому фестивалю или еще чему-то.

И все же говорить об астанинской литературе пока рановато. Слишком тонок слой, слишком мала критическая масса. Пока русская литература в Казахстане — Алма-Ата. Здесь есть талантливые авторы. Здесь есть институты, создающие достаточную «тягу» для развития литературы. Есть общая, достаточно либеральная социальная среда. На фоне несколько поблекшего постсоветского литературного ландшафта то, что происходит в Алма-Ате, обнадеживает. Сопротивление энтропии. Или — возвращаясь к «картинке», с которой я начал этот очерк, — «алматинская аномалия». Хотя на одном из поэтических вечеров «Полифонии-2014» из зала и прозвучала реплика, что и публики маловато, и формат действа слишком камерный, оснований для пессимизма пока нет. Аномалия наблюдается, машина едет.