КСЕНИЯ

Заир Асим (Заир Асимов) родился в 1984 году в Алма-Ате. Прозаик, поэт. Печатался в журналах «Знамя», «Новая Юность», «Волга», «Дружба народов», «Лиterraтура» и других. Автор книг «Осиротевший крик сирени» (Алматы, 2010), «Письма в никуда» (Алматы, 2013). Живет в Алматы. В «Новом мире» печатается впервые.

Заир Асим

*

КСЕНИЯ

Повесть

«Весной я дома…»

1

Я встретил Ксению, когда мне было двадцать шесть, а ей девятнадцать. В то время я знал себя лучше, чем она себя. Работал учителем математики в частной школе, писал стихи в рифму. Скрывал смутную, но непоколебимую уверенность в собственном таланте. Мы ходили учиться игре на африканских барабанах. Заканчивался очередной учебный год. Я был недоволен недостатком времени, необходимого для поэзии и прогулок, мало читал, плохо писал и потому собирался уходить из школы. У меня не было никаких планов на будущее кроме желания написать книгу, которую можно читать с любого места. Шел пятый месяц, как я незаслуженно послал к черту бывшую девушку, и уже сильно хотелось секса.

Ксения была очень яркой, высокой и стройной. Тогда в ней еще не выразилась та обособленная чуткость, что делала ее красоту исключительной. Она курила, была активной в общении и открытой для знакомств, выразительно красилась, ходила в кедах, обильно носила этнические украшения. На левой руке — от локтя до плеча — татуировка. Абстрактный рисунок, вьющийся, как лоза, с цветами, похожими на лучезарное солнце, какое обычно рисуют дети.

Все называли ее «Кения». Мне нравилось это имя, но не нравилось, что все им пользуются. Мы были в разных группах. Я пришел к ней на занятие умышленно, увидев в интернете фотографии. Многие парни уже окружили ее замысловатым вниманием, поэтому я держался в стороне. Не помню, чтобы для пробуждения интереса к себе приходилось прикладывать особенные усилия, настоятельно ухаживать или много говорить. Все случалось почти авансом. Со школьных лет был избалован девичьим вниманием. Если ничего не происходило, оставался спокойным. Это не метод обольщения и не страх отказа. Просто я всегда был полноценно занят собой, тем невысказанным сгустком, который к тридцати годам успел обрести определенную форму. Ксения первой обратилась ко мне, задала вопрос. Мы шли к выходу. На крыльце все попрощались, и через несколько минут я уже провожал ее домой. Мы оба любили гулять и пошли пешком. От места занятий она жила достаточно далеко. У нас было много времени для разговора. После барабанов я был возбужден, молниеносен и красноречив. По дороге любовались трепетом листвы, весенней свежестью жизни, очарованно дышали. Чувствовал, что сбывается мечта последних месяцев. Стояли на мосту, где она рассказывала, как слушает ветер, свистящий в кольцах уха. Голосами и словами подкрадывались к душам друг друга. Я был удивлен, что ей всего девятнадцать. Меня соблазняла разница в возрасте. Когда мы зашли в подъезд с деревянной лестницей и стали прощаться, я стремительно посмотрел в ее глаза, ожидая реакции. Она сама поцеловала меня в щеку и поднялась на второй этаж. Я был доволен.

Позвонил через день или два. Тогда я очень дорожил уединением. Первая запись в дневнике 30 мая 2010 года. Появилась Ксения. Позвонил, предложил приехать. Она не захотела. Может, «выпрямляла волосы» и не могла выйти. Дело не в этом. Дело в том, что попросил. Чувство отвращения за совершенный звонок. Рваться из себя — позор. Осторожничать — трусость. Понятно, что отказ разозлил меня, и поэтому так закончил. Это было четыре с половиной года назад.

Несколько дней не виделись. Я снова пришел на занятие, дождался ее и провожал домой. Сели в сосновом парке. Шел мелкий дождь. В полумраке любовался ее красивым лицом. Ксения это чувствовала и смотрела вдаль. Во время беседы она всегда смотрела вдаль и внимала, как тишина. Медленно курила, разглядывая что-то перед собой. Я прочитал свои стихи. Ей понравилось. Разговаривали, не нарушая внутреннего молчания, с долгими паузами, оглядывая шелестящую темноту крон. Естественно, меня уже тянуло к ней. Не решался поцеловать. Не из робости, а из привязанности к уединению, из нежелания хотеть постороннее тело. Я постепенно приближался к лицу, вдыхая ее запах. Возможно, так боится алкоголик сделать первый глоток после долгого перерыва. Дрожь, трепет кожи, судорожное дыхание. И мы поцеловались. После поцелуя во мне вспыхнуло половое неистовство. Пространство утратило тишину и пределом сошлось в точку. Слова обрели цепкость и силу рук. Тело действовало по заложенному природой плану. Пальцы искали наготу, рот и кисти пробовали юную плоть. Я сжимал ее в объятиях, словно после вечной разлуки. Блаженная ночь. Дождь усилился, и мы побежали под ее платком в укрытие. Воодушевленные сексуальным желанием, сели в ближайшее кафе. Я продолжал необузданно говорить, она — удивленно слушать. Звонила ее мама, беспокоилась. Вернулись поздно — почти рано.

Что было дальше? Вспомнить бы этот сон. Пропасти между абзацами — бессилие памяти. Сколько животрепещущих мгновений потеряно. Я был очень требовательным к себе и уже 2 июня писал: Стихотворение черно-белое, как береза. Постоянное чувство вины. Это как-то связано с ней? Допустим, вы сегодня встретитесь. Снова требовательные поцелуи, вопросительные беседы, ответы, лишенные содержания. Если сыт, значит хорошо лгал. В эти дни начал «Книгу дней». Неожиданная влюбленность мешала.

Я стал часто заходить к ней на страницу и с раздражением смотреть на прошлую жизнь. В обществе других она менялась. Меня это отталкивало. Через пару дней (количество дней уже не важно) в парке состоялся выпуск ее группы. На траве под свежей новорожденной листвой собралось много самобытных людей, ищущих любви и свободы в танце, в огненных ритмах, в сообществе. Я был чем-то недоволен и держался холодно. Всю страсть выпускал в звонкую окружность джембе. Ксения, имея в этом талант и небольшой опыт, раскрасила всех, как африканцев. Остались фотографии этого дня: она там — дивный цветочек, комментарии мужчин слетались, как пчелы. Тусовка пульсировала и близилась к вечеру. Мы не пересекались. Потом все переместились в «безумную чаевню». Я наблюдал за ней, хотел обособиться, но никак это не показывал. После всего мы пошли уже привычной дорогой через сосновый парк и сели на ту же скамейку, где впервые поцеловались. В ней читалось некоторое смятение. Она избегала сближения. Тут все прояснилось. Ксения ждала другого, который был в отъезде, и сказала, что нам лучше не встречаться. Так отчего же смятение? Я хладнокровно ответил: «Хорошо». И почувствовал себя освобожденным для ненаписанной книги. Она удивленно произнесла: «И это все?» Так я и думал. И резко одним рывком поцеловал ее, будто ничего не слышал. «Я знала, что ты так поступишь».

После этого раза мы не разошлись окончательно. Это произошло в ночь, когда мы шли после очередного языческого пиршества. На перекрестке Ксения вновь засомневалась и задумалась о выборе. Я взорвался, развернулся и ушел. Если бы это была комната, хлопнул бы дверью, но вокруг была упоительная пустота летней ночи с легкомысленным дуновением ветерка. Я шел целеустремленным энергичным шагом. Под ногами росла бессмертная земля, уносящая в неизведанное будущее. Головокружительный воздух воли проникал с каждым вдохом в мою широкую, распахнутую грудь.

2

Книга писалась медленно и неудачно. Дни проходили в отрадном безделье, в чтении, с систематичными посещениями тренажерного зала. Каждый вечер в самозабвенном одиночестве гулял по городу. Мы виделись в общественных местах несколько раз. Я вел себя гордо и не разговаривал. При хрупкой встрече Ксения задавала вопросы, желая вывести мое молчание из равновесия. Отвечал усеченно, пунктиром односоставных фраз. Все время смотрел мимо, видел ее глаза, не глядя в них. Размолвка длилась недели две-три.

Комната, где велись уроки игры на джембе, находилась на третьем этаже. Выходишь из лифта и сразу налево. Рядом была лестничная площадка с окном. Там, как правило, собирались курильщики или ждали те, кому случалось приехать раньше. Из окна вид на прямоугольную крышу противоположного здания. Так как было лето и занятия начинались вечером, можно было полюбоваться закатом.

Попытки вспомнить далекие обстоятельства прошлых дней напоминают старание услышать ненайденные слова, когда вокруг шум, волокита голосов, непрерывная икота дел. Настоящее жизни заглушает внутренний слух, обращенный вспять. Кажется, будто я окунулся в бурную реку с головой, пытаясь при этом разговаривать с другим собой. Мощное течение воды скатывается вокруг ушей — ничего не слышно, холод поедает мозги — они застывают.

Думал о ней постоянно, но мысли были самодостаточны, сознательно встречи не искал. После опьяняющей прогулки под Вивальди по ослепительным садам Алма-Аты с восторженными глазами захожу в эту комнату, открываю легкую дверь и первое, что вижу, — сияющие, небесные глаза Ксении. Улыбка говорила о том, что она ждала меня. Внутри остывала обида. Обнаженная радость усыпляла мою ненасытную гордость. Все сидели ромашкой, ногами обхватив барабаны. Ксения вышла покурить. Я чувствовал, что это призыв, но остался верен месту. Через несколько минут кто-то из самцов тоже удалился. Ритмы облегчали половое напряжение. Продолжали играть. Она вышла во второй раз. Выждал момент и вышел следом. Вот картина, которую вижу отчетливо и без сомнений. Ксения — высокая, стройная, в цветной длинной юбке — стоит по левую сторону подоконника, лебединая рука, в длинных пальцах, обмотанных лейкопластырем, тлеет сигарета. Поворачивается, в глазах восторг: наконец-то! Я без лишних слов подхожу вплотную, тушу сигарету и жадно целую в девятнадцатилетние губы.

Далее следуют рассказы о том, как она много думала обо мне. Разговоры о фильме, где главный герой своей самобытностью и свободомыслием напоминал меня. Думаю, мой решительный уход, способность отвернуться от такой красоты окончательно повлияли на ее выбор. Я же за дни уединения укрепил волю отсутствия и оставался, несмотря на пылкий шаг перемирия, прохладным. Сажаю ее в такси и не тянусь целовать на прощание.

На следующий день Ксения пишет смс, зовет туда, где меня не ждали. Я удалил ее номер телефона, но догадываюсь, что это она. Перезваниваю — так и есть. Этот день тоже запечатлен на фотографиях.

Через N дней она приезжает ко мне домой, где мы достигаем полной близости. Как давно это было! Первые постельные акты всегда наполнены плотоядной страстью и родовой жадностью.

Даже после телесного обнажения душ между нами сохраняется расстояние, оболочка закрытости, страх слияния. Меня отталкивало поведение Ксении на людях, особенно среди парней. Один мог попросить почесать спину, второй при встрече хватал на руки и кружил, третий слишком вязко разговаривал. А я — обособленный человек и ищу в женщине полное уединение.

Время до вечера мы проводили отдельно. Иногда днем встречались в сети. Писал сообщения. Одно сохранилось. 4 июля: Видел твои фотографии из прошлой жизни. То время, когда ты любила другого. Вот стоишь в его руках, счастливая, беспечная, окутанная знакомой нежностью. Тут меня охватывает горячая, режущая боль. Это не ревность. Это боль понимания, что все проходит. Вы оба — ты и он — прекрасные, молодые, нетронутые расставанием, прижались, как два сросшихся дерева. Стоите, будто никогда не выпустите друг друга из рук. Будущее удаляется недосягаемым горизонтом. Вы потеряны во времени каплей в море. Не видите и не хотите видеть грядущего. Близорукие взгляды устремлены вперед — на меня, сидящего в этом будущем и знающего правду о вас. Я вам кричу отсюда, хочу предупредить вас: «Вы расстанетесь, очнитесь, сделайте что-нибудь, станьте одним телом, убейте друг друга, наконец». Но сколько ни кричи в фотографию, там не услышат. Этому счастливому снимку все равно. Фотография — мерцающий мираж в пустыне настоящего. Будущее — сожженная фотография». Очевидно, это был зуд ревности.

Ясно вижу момент. Иду по улице Кирова, раздраженный свободолюбием Ксении. Тут пронизывает мысль позвать ее на Каспий, а после поездки расстаться. В случае отказа отвернуться. Пишу смс: «Поедешь на море?» Ответ короткий: «Да». Поразительно! Никаких вопросов. Абсолютная готовность броситься в неизвестность. Влюбляться и путешествовать — познавать бесконечность души и пространства.

3

Поездка все изменила. Купили билеты на поезд до Актау. У нас имелись для этого деньги. Я собрал за время работы в школе. Ей досталось после продажи отцовской дачи. Тогда я не знал о трудностях ее семьи. На вокзале впервые узнал ее фамилию: Гучинская.

На поезде до Актау трое суток. Теснота и избыток времени нисколько не пугали. В первый день нам повезло. В купе были вдвоем. У Ксении были месячные, и ночью нам пришлось томиться в неудовлетворенном сладострастии. Звездная ночь над пустотой степи. Остальные два дня ехали с пожилой парой. Муж был военным. Жена — не помню. Я решал тригонометрические уравнения, читал, записывал в блокнот строчки пролетающего пейзажа. Все это есть в «Книге дней», но не то, не так, мелкие осколки. Главное упустил. У меня была верхняя полка. Ксения подходила, говорила «соскучилась» и залезала ко мне. И мы лежали в обнимку, в жгучем томлении, слушая равномерное сердцебиение поезда, не ведая собственного будущего.

В Актау нас встретил мой друг детства. Ксения никогда не была на море, даже на Иссык-куле. Поэтому я и предложил. Когда проезжали вдоль моря, она отворачивала мое лицо, запрещала смотреть и сама отказывалась. Хотела увидеть море с берега, вдохнуть его дыхание. Говорила, что смотреть из окна — это не то. Начинались счастливейшие, солнечные дни.

Друг снял квартиру для нас. С этим не повезло. Не успели заехать, как к нам вломились два мужика, на вид алкоголики. Тот, что поменьше, высохший, как копченая рыба, начал наезжать матом со словами «это ты трахаешь ее…» и т. п. Я немного растерялся. Объяснил, что снимаю здесь квартиру. Выяснилось, что хозяйка — его жена или бывшая. Они ушли. Я был зол на себя, что вовремя не разозлился и не ударил его в челюсть. Успокаивал себя разумными доводами: их было двое, я в чужом городе, со мной Ксения. И еще больше злился — «ну и что, что двое».

Мы пошли на берег. Она сидела в воде часами, зачерпывая жидкость в ладони и любуясь текучей прозрачностью. Тогда заметил за собой, что охладел к познанию на ощупь. Важнее стало видеть море и думать о нем, чем трогать. Мы мало разговаривали. Нам было чудесно находиться в безмолвном присутствии друг друга. Лежали на полотенцах, сгорая под прямым солнцем времени.

Первая ночь выдалась тревожной. Нас разбудили удары в дверь. Ломился потерянный муж. Он забыл, что уже приходил, и я вновь объяснял ему, что снимаю квартиру, только в этот раз со злостью в голосе. Едва нам удалось уснуть после этой вспышки беспокойства, как часа в три Ксения проснулась в сильном страхе. Она в слезах говорила, что чувствовала, как ее трогал мужчина, и это был не сон. Глядя на нее и зная склонность женщин к мистике, поверил. Спать мы уже не могли. Позвонил другу и под утро переехали к нему. После этой ночи открыл в Ксении ранимую девочку и относился с трепетом и заботой. Через пару дней друг уехал. Оставшиеся дни мы жили в его квартире одни.

Что она готовила мне? Жареную картошку, окрошку, курицу, салаты. Остальное не могу вспомнить. Я ничего не писал. Ни одной строчки, хотя бы в дневник, ни одной слабой судороги мысли. Запись 19 июля: Актау. Ты стоишь у окна, укутанная полотенцем. Куришь. Все. Только неистовый секс, солнце и море. Все разговоры забыты.

Сев в воду, поджав под себя ноги, она кормила рыбок. Стая быстрых полосок тянулась к ней, как гвозди к магниту. Со смехом повторяла: «Они целуют ноги». Этот момент вспоминается чаще остальных. Мелкие крошки хлеба уплывают с сияющей ладони и тут же исчезают в толпе рыбьих ртов. Гонялись за скользким шнурком змеи, испуганно уползавшим от камеры.

Ксения снимала лифчик, загорала, и я фотографировал ее тело, пылающее молодостью, на фоне пронзительной синевы. Сделали такой снимок. Купили голубую линейку и карандаш. Она приставила ее так, чтобы горизонт совпал с линией, проводимой карандашом, создавая видимость, что он прочерчен рукой. Курили кальян на кухне. Кормили кошку под окном, бросая кубики колбасы. Внимали крикам чаек и головокружительным полетам ласточек, что в высоком небе казались мухами. Солнце садилось за подоконник воды огромным кровоточащим шаром. Дни кончались, как ее сигареты.

Актау — город без памяти. Мы были именно там — в городе, который забудет нас. Улицы без названий. Садились в такси, говорили микрорайон и номер дома, за двести тенге нас довозили до подъезда. После купаний ходили в супермаркет за продуктами. Сквозь солнечные очки море обретало яркие оттенки. Вечерами смотрели фильмы. Гуляли по набережной, сидели на камне, слушая тихий шепот лунных волн. Смеясь и радуясь мгновению, как дети, катались на карусели. Эдит Пиаф — музыка тех дней. Как мило у Ксении получалось петь на французском, глядя на вихреобразный дым кальяна.

Мы всегда просыпались врозь и уходили на кухню. Видимо, обоим не хватало уединения. Когда она вставала первой, рисовала метафоричные растения людей, деревья с глазами. Мир, где все переплеталось, одно перерастало в другое: лица в листву, руки в реки, слова в глаза. Смею считать, что рисунки становились такими под моим влиянием. Когда я просыпался раньше, читал Генри Миллера, пытался что-нибудь написать.

Мне все же удалось сочинить два стихотворения за время пребывания в Актау. Я выгнал Ксению в другую комнату и запретил выходить. Первое заканчивалось строкой: «…целуя лодочки ступней». Во втором было такое: «Не молчи, мой комок разрушительный, говори, как сквозняк, напролом». Остальное не заслуживает внимания. За проявленную покорность полюбил еще сильнее.

Сумерки памяти сгущаются, оставляя наедине с собой. Вокруг плотная темнота забвения, с какой сталкиваюсь каждую ночь в комнате. Мутный свет, который скорее не освещает, а таит, слегка касается вещей. Предметы всплывают из небытия воздуха, оставляя в сознании слабый отклик присутствия. Тело не доверяет зрению и продвигается в пространстве времени с вытянутой рукой ностальгии.

О чем мы говорили? О мужчине и женщине — этой темы невозможно избежать. О красоте. Друг о друге. О стихах. О вещах, которые нас окружали. Помню два веселых эпизода. Первый: Ксения училась нырять. Она разбежалась и упала в море, раскрыв руки, как в объятия вечности, с выставленной вперед коленкой. Второй: мылся, и ванна с грохотом перевернулась, отошли ножки. Я хохотал навзрыд. Ксения испугано прибежала из кухни и, увидев меня в голой нелепой позе, тоже рассмеялась.

Наступил день отъезда. Мы приехали на вокзал, а поезд ушел. Час назад. Перепутали время. Здесь начиналось приключение. Понимая, что необходимость принимать решение лежит на мне, я нервничал. Ксению же, наоборот, обстоятельства не беспокоили, а веселили. От безысходности ругаясь с кассиром, пытаясь что-то предпринять, я метался по небольшому вокзалу, как беженец. Нашелся мужик. Он понял, что мы опоздали, и предложил за оплату догнать поезд. Сказал, что это возможно. Хорошо. В те годы я был крайне вспыльчив, взрывоопасен. Любое несогласие внешнего мира с желаемым по щелчку приводило меня в неистовое бешенство.

Летим на старом Opel по плохой дороге. Водитель бесстрашный. Я безумный. Ксения любуется моей яростью и пейзажем. Вдруг лопается заднее колесо. Все живы. Мужик быстро меняет колесо на запаску, и мы мчимся дальше. Проехали уже порядочно. На определенной станции должны догнать. Минут через двадцать взрывается запаска. Выхожу и ору в степь. Бескрайняя пустота неба поглощает крик беспомощности. Ксения молчит. Забираем вещи и идем пешком. Вокруг жара, неподвижная, сухая земля. Поздно, не догоним. Тяжесть сумок и пекло солнца действуют благотворно. Я смиряюсь с неизбежными обстоятельствами. Ксения довольна, приключения ей по душе, заразительно смеется.

Решили вернуться в город, поймали машину. Обратно довезли бесплатно. Мы видели мертвого верблюда. Огромное перевернутое тело, ногами к небу, с длинной шеей и повернутой к дороге головой дико распласталось глыбой ужаса. Это было поразительное зрелище!

Вернулись в квартиру. Купили новые билеты и через несколько дней тряслись в плацкарте вагона, разделенные толпой посторонних людей. Слушали джаз, потели и спали. Именно тогда, в поезде, Ксения решила бросить курить.

4

Поездка на Каспий, солнечные, беспечные дни обнажили наши души для полной и глубокой любви. Теперь мы виделись каждый день. Пылал конец июля.

Ксения постоянно носила в сумочке мою книгу стихотворений «Осиротевший крик сирени». Она ее так часто перечитывала, что книга растрепалась и посерела. Еще в сумочке лежала бумага, тушь, краски и леденцы. Она терпеливо ждала меня в сосновом парке, рисовала с наушниками в ушах. Увидев меня, бежала навстречу. Мы говорили о поэзии, о ее рисунках, о деревьях и цветах. Слушали Воденникова, Гребенщикова, Высоцкого, читали Гандлевского, Бродского.

Вставали поздно. Я просыпался, садился за маленький стол, читал. Приходило смс: «Добрый день, любимый». Созванивались. И уже ближе к вечеру, когда спадала жара, выезжали на встречу. Иногда Ксения приезжала ко мне домой, родители отсутствовали. Это было единственным местом, где могли уединиться. Часов в шесть, избегая нежелательной встречи, ехали на троллейбусе вверх, в привычные окрестности парка. В те дни у меня не было машины. Парк был для нас домом. В общественном транспорте всегда засыпал. Сладкий сон со вспышками застекленного пейзажа. На закате и до поздней ночи сидели на старой площади, на теплых камнях, нагретых дневным солнцем, на берегу широкой дороги. Ели морскую капусту, креветки, донеры. Около десяти проезжала карета. Стук лошадиных копыт врывался в условную тишину, как пульс времени, напоминая о мимолетном настоящем. Я лежал у нее на ногах, глядя в звездное небо, на комариные укусы света, и ни о чем не думал. Обессиленные прогулками, в два-три утра расходились по домам, на такси. Ночное смс: «Я дома». Деньги утекали, как дни.

Ксения менялась на глазах — в отрадную для меня сторону. Перестала ярко краситься, подрезала длинные ногти. Волосы отросли и обрели собственный цвет. Запах сигаретного дыма выветрился, и тело источало естественный аромат юной кожи.

Мы избегали лишних людей. Я становился требовательнее и нежнее одновременно. Мне хотелось убрать татуировку с плеча, Ксения была не против, но пожалели деньги. Редко случались маленькие конфликты, вызванные моей чрезмерной манией власти. Я давно потребовал удалить все фотографии прошлой жизни, избавиться от общения с жаждущими друзьями, но и этого было мало. Как говорил приятель: «Ты убиваешь львят прошлого». В моменты необоснованной жесткости, порой терзавшие меня, она молчала и тихо плакала. Как вода, поглощала в себя камнепад острых слов. Любая сила, не замкнувшаяся в себе, перерастает в насилие. Ее слезы омывали мое пылающее воображение, и я успокаивался. Периодически на меня находили приступы оцепенения. Я повисал в воздухе, как шарик, привязанный нитью тела к земле, в невесомом равновесии — ни упасть, ни взлететь. В такие минуты, которые могли перерасти в часы, Ксения с особой чуткостью не нарушала мое безмолвие. Живой человек необуздан. Я чувствовал, что она принимает и любит мою душу в любом состоянии. И потому сильнее привязывался.

Молнии воспоминаний вспыхивают в пасмурном сознании и на миг выхватывают картины прошлого. Ксения очень любила воду. Вечерами долго лежала в ванне, слушая музыку. Если попытаться уместить описание в одно прилагательное, то это — миролюбивая. Она не ела мяса, постоянно кормила кошек, птичек, рыбок. Привила мне привычку сыпать крошки хлеба на подоконник для вечно голодных воробьев. После долгих соитий мы вместе мылись в душе. Вижу ее улыбающееся, сияющее лицо. Мокрая, дрожит, прижав руки к маленькой груди. Из ванны я вылезал первым, вытирался, брал полотенце и, как с ребенка, медленно, любуясь, стирал белесые, выпуклые капли. Мы любили эту процедуру.

В тот год я впервые увидел, как прекрасна Алма-Ата летними ночами. Никогда столько времени не гулял по городу, не сидел на скамейках, не катался в трамваях. Теплый ветерок, многослойный шелест деревьев, огни машин и цветов. Мы много фотографировали, но сохранилось всего несколько снимков. Змеиный ствол сосны на фоне белой пустоты неба. Многоугольная шишка в ее руке. Ксения фотографировала то, что есть, пристально разглядывая каждый лист, травинку, ветку. Она восхищалась действительностью. Я же не любил копировать природу. Мне было необходимо выдумывать то, чего нет. Мне нужен был сюрреализм, прорыв в метафизику, взрыв фантазии. Из мной придуманных фото осталось только два. Первое называется «натюрморт». Это были веселые и радостные минуты. Мы побросали в тарелку огрызки яблока, груши, косточки арбуза и персика, обглоданную кисть винограда, кожуру банана. Мне казалось, что мертвая природа не может быть яблоком на фоне кувшина, а должна быть огрызком на фоне осколков кувшина. Словом, я жаждал разрушать. Второй снимок без названия. Пили кефир из прозрачного стакана. На внутренней стенке стекла осталась белая пленка с тенями кривых полос, похожими на деревья. Я сфотографировал стакан изолированно, под хорошим освещением. Получилось красиво, но чего-то не хватало, чтобы сделать снимок законченным. Чего? — так и не додумал.

Зашли в август. Я всегда утверждал: не лето приходит, мы приходим в лето, как в комнату. Так как лето — явление бесконечное, а мы — временное. Ксения впитывала все мои мысли и слова, с подлинным проникновением читала написанное. «Книга дней» росла. Она говорила: «Не понимаю, что это, но мне нравится».

Чем меньше оставалось денег, тем сильнее овладевали мной беспокойство и раздражение. Запись 6 августа: Когда бросают мяч, срабатывает реакция, которая сопровождается удивлением, как быстро тело умеет мыслить. Вдохновение есть реакция организма, где мгновение — это брошенный внезапно мяч времени. Я хочу, чтобы моя проза противоречила себе, как мыслящий человек». И далее: «Все любящие втайне желают расстаться. Когда мы рядом, одно стремление — быть в тебе. Но в тебе я тогда, когда мы порознь. То, что мы умрем, это только полправды. Вторая половина неведома.

К концу беспечного лета нам уже хотелось деятельности. Приступы собственной ничтожности, неприспособленности, несамостоятельности все чаще омрачали мое настроение. В поисках активности и разрядки стал играть в баскетбол. Агрессивная ярость заканчивалась ночным бессилием и часами самобичевания. Ксения ходила со мной и наблюдала за упрямым соперничеством мужчин.

В сентябре просыпаться стал раньше. Люблю осеннее, прохладное утро. Садился на кухне, открывал окно и писал новую главу. Ксения была у себя, читала книги из моей библиотеки, рисовала. К четырем шла в театр. Я заезжал за ней вечером, и мы очарованно гуляли. Ночи становились холоднее. Постоянно тосковали по морю и вспоминали прекрасные летние дни.

Если верить дневниковым записям, в сентябре я начал тайно цепляться и подозревать Ксению. 12 сентября: Мучаюсь от яростных приливов мнительности и подозреваю ее во всем. Меня раздражала безработица, тяготило творческое недовольство собой, слова мимо цели приводили в бешенство. Начались ночные агонии бессонницы. 24 сентября: Все лучшее, что могло быть между нами, уже позади. Она этого не видит, занята счастьем. Я задыхаюсь — и это не образность, а физическое самочувствие.

26 сентября. Весь вечер звонил ей (хотя на самом деле это не так: звонил только пару раз). Но, кажется, слишком горячо добивался ее внимания. В голосе чувствовались холод, безразличие. Откуда этот страх, яростная готовность в любой момент отказаться от нее? Я приказываю себе: завтра с утра не звонить. Почему кажется, что за каждым словом ловушка? Хочешь уличить ее в кокетстве? Мнительность становится все более неожиданной и неконтролируемой. Сейчас пишу и хочу сказать «хотя». Стал ловить себя на ощущении, что не люблю ее. В этом все дело. Как больно сердце давит в груди. Что за болезнь? Чем вызвана столь маниакальная потребность во внимании? Желанием найти повод, чтобы оттолкнуть? Вот когда представлю ее лицо, белую детскость, то ни в чем не сомневаюсь.

Это были дни тотального аутизма. Часами сидел у себя в голове и не выходил в голос. Слово «кажется» было ключевым. Ядовитые умонастроения нападали только в одиночестве. Мысли, как черви, грызли светлый плод счастья. Но стоило увидеть Ксению, все мигом растворялось. Она ни о чем не догадывалась. Мы не ругались. Глядя в ее лучезарные глаза, сияющие бесконечной любовью, мне становилось стыдно, и я любил ее еще сильнее.

27 сентября: В последние месяцы так счастлив, что писать нечем. Это единственное, что вызывает горечь, но, кажется, этого достаточно, чтобы сказать: этого достаточно, чтобы пустить пулю в висок.

Вот в чем было дело. Я находил вдохновение в несчастье, в чувстве утраты. Думал, что человек должен быть абсолютно голым, прочувствовать весь холод мира, что тепло женщины лишает его опыта смерти, воплощенного в круговороте жизни. Смерть — ось, вокруг которой вращается карусель мироздания. Я не видел, что женщина — соучастница изгнания.

По датам видно, как быстро менялись состояния души. Слова были единственными событиями.

Позже у меня появилось три частных ученика, вместе с тем хоть какие-то деньги. Ксения устроилась на работу гримером в оперном театре. Зарплата была мизерной. Делала балеринам прически, макияж. Говорила, что они глупые, шумные и самовлюбленные. Работали мы мало, поэтому виделись по-прежнему каждый день. Сколько животрепещущих дней, прогулок, разговоров, поцелуев стали сгустком темноты.

Осень медленно опадала, пылая многоцветными садами. На бумаге часто возникали плохие неточные стихи, построенные на игре со звуком. Пузатые желуди бились о свинцовый, ночной тротуар. В холодные дождливые дни Ксения носила серые джинсы и черную длинную кофту. Мы радостно встречали просторный свет, небесную гармонию синевы и желтизны, питавшую наши сердца новизной сил и надеждой на будущее. Праздный пейзаж в лохмотьях, как нищий, лежал на дорогах шероховатой листвой. Раз в несколько дней Ксения приезжала ко мне домой, снимала джинсы и кофту, обнажая белое тело — округлые ягодицы, длинные ноги, влажные горячие складки внутреннего цветка. Оргазмы у нее сопровождались тихими слезами радости. Плакала и улыбалась одновременно. Это напоминало слепой дождь, радужное сияние воды.

В октябре я уехал на литературный форум. Первая разлука, продлившаяся неделю. Многолюдная обстановка, впечатления, неожиданный успех и, главное, дни вдалеке от Ксении — все это сотрясало меня. Я находился в постоянном беспокойстве, ночью не спал. Звонить в Алма-Ату было дорого. Говорили быстро. В основном вздыхали.

Восторг и радость возвращения. Долгие разговоры, судорожные объятия и поцелуи. Вечерами на улице уже было холодно. Мы стали сидеть в той кофейне с огромным окном, где мне часто случалось писать, с видом на вихреобразные тополя, на одностороннее движение. Перекресток, углы домов с обшарпанными стенами. В стекле можно было увидеть свое отражение. Пили какао или чай. В другом месте ужинали. Там нас встречал лопоухий повар с красным лицом. Кажется, турок. Он окутывал Ксению многословным вниманием, а мне говорил со смешной интонацией: «Ах, какая красавица… как тебе повезло». В ответ Ксения смущенно улыбалась. Она заказывала картошку или рис без мяса и салат. Он шутил: «Выгодно тебе ее кормить, кушает, как котенок». Как-то Ксения долго смотрела в окно. На голой ветви колыхался последний листок. Она произнесла: «Отрывок осени». Ей часто случалось говорить точные, объемные фразы в двух-трех словах. Я просил ее записывать их. Но, видимо, это не интересовало Ксению. Она не боялась исчезнуть бесследно.

В воскресенье ездили на Медео. Она ждала на перекрестке, в бордовой шапочке, которую сама связала. Сияла, как утренний свет. Катались на коньках, пили чай из термоса. Обратно доезжали до города на автобусе и шли пешком, любуясь цветами осени. Вот идем по солнечной улице, желтизна берез и лип, ржавчина каштанов и дубов, яркие светотени, разговариваем. «Сумасшедшие — это те, кто разучился притворяться», — развиваю эту мысль после вчерашнего просмотра фильма, привожу примеры. Далеко ходить не нужно. Ксения восторженно слушает и смеется.

Дни сгорали, как листва, превращаясь в подобие карты, в город забвения. Держу этот лист перед глазами, вглядываюсь в прожилки рек, в клеточки воспоминаний. Хрупкое вещество прошлого готово рассыпаться в руках, шершавый гербарий жизни. Говорю шепотом, чтобы не сбиться со следа, не упустить очертание дыма.

И все же иногда вспыхивали приступы недовольства и отказа быть счастливым. 16 ноября: Лежу в постели и понимаю: стал писать ненастоящие стихи. Когда в последний раз переживал блаженное сиротство, лежащее в основе красоты? Все время с Ксенией. Один не гуляю.

Наступил период, когда влюбленным недостаточно друг друга. В этом случае, как правило, мужчина хочет другую женщину, женщина — ребенка. Несмолкаемый зов природы, усыпленный наркозом взаимного очарования, пробуждался вновь и томил сердца ожиданием.

Последние дни ноября были солнечными и на удивление теплыми. Счастье прозрачно, как воздух. Человек не видит его.

5

Наступила зима. Часы встреч сократились. Видеться могли у меня дома или в кафе. Ксения заговорила о желании жить вместе. Я же после поездки на форум утвердился в собственном недовольстве и писал еще больше. Занятия приносили небольшую сумму. Денег не хватало, чтобы каждый день бывать в кофейнях. Впереди нас ждали мятеж и несчастье. Во мне росли раздражение и злость.

Подозрения в ее адрес продолжались, но нет никаких записей, чтобы убедиться в этом. Я не бывал на людях. Разговаривал только с Ксенией. Шесть уроков в неделю и общение с детьми не удовлетворяли потребность быть услышанным. Холодная тьма времени опускалась в комнату и выворачивала наизнанку страх перед действительностью.

Недели проходили в однообразном уничтожении себя. Весь день дома, потом одно занятие и встреча с Ксенией, на пару часов. Сидели за столом, друг напротив друга, в окружении шумных людей, не имея возможности уединиться. Цеплялся и замысловато высказывал недовольство. Я жаждал действия, но боялся, что внешняя целеустремленность помешает сбыться новой главе. Звонил Лехе, верному другу со школьных лет. Он хорошо зарабатывал и постоянно выручал деньгами. Мы с Ксенией стали бывать в месте, где невозможно было слышать ни себя, ни других, курили кальян, играли в карты. Я жаждал беспутства, пьянства, хорошей работы, но вместо этого продолжал писать стихи и жить в форме мысли.

В ночь 27 декабря, когда Ксения мирно спала у себя дома, Леха повел меня в стриптиз-клуб и за раз потратил пятьсот долларов. Немыслимая тогда для меня сумма. После этой ночи не мог уснуть до утра и, переполненный благодарностью за впечатления, написал ему: Вернулся домой и не мог заснуть. Подремал с шести до восьми. Ждал Ксению, сильно хотел ее видеть, прижаться к ее прохладному телу и успокоиться. Папа был дома до часу. Я маялся с внутренним ожогом. Злился, что, как подросток-школьник, жду ухода родителей, чтобы пригласить девушку, и ни хрена за душой не имею. Успокаивал себя тем, что если б имел возможность купить квартиру, то тогда бы пришлось сожительствовать, а в этом случае злился бы на ее постоянное присутствие. Зависимость от родителей оберегает меня от нежеланных объяснений и признаний. Перед глазами вертелись голые, подвижные холмики тел. Я не спал и до сих пор не могу выйти из воронки воображения. Так как ничего не происходит, с людьми в личном контакте почти не сталкиваюсь, впечатления оседают глубоко. Больше всего вспоминаются И. и О. Помню взгляд И., помню ее грудь. У женской груди интересная форма — просящаяся в руки, в рот, вытянутость капли. Женская грудь говорит: «Пей из меня молоко и кровь, и я буду счастлива». В разговоре с О. ловил себя на возрастающем разочаровании. Как вспомню ее голос, предметность беседы — О. сразу предстает одетой. Мне казалось, что эти девушки охвачены неутолимой жаждой плоти, но такой жаждой охвачен я один. Они обычные. О. из Атырау. Вспоминала про ворчливую бабушку, которая не давала свободы. Сказала, что мама всегда была на работе. В этот момент подумал, что, скорей всего, отец их бросил. Рассказывала про брата, про учебу, выйдет замуж и бросит стриптиз и т. д. Короче, быт, вызывающий сострадание. В общем, слушал и понимал, что рядом сидит такая же обыкновенная девушка, как и все. А мне хотелось увидеть ни с чем не считающуюся похоть, бесповоротный разврат, запой безымянной ласки. Вот что странно: я хотел это получить, но если б увидел, то, скорей всего, это вызвало бы сильное отвращение.

Вижу глаза И. Запомнился ее взгляд — есть ли более обнаженный орган у человека? — не груди, хотя они были красивыми. Ты трогал? Хочу потрогать. Желания порождают страдания. И я страдаю, ибо того, чего хочу, в этом мире нет. Чем сильнее способен желать, тем на большие муки обречен. В неистовые моменты, когда внутри кишат насекомые, остается только писать. Письмо облегчает битву звериной крови. А какую нежность сейчас испытываю к Ксении, скрывая от нее вчерашнюю ночь. Свобода — способность воли говорить правду или разборчиво лгать?

Утром после бурной ночи приехала Ксения, и я был бесконечно счастлив.

На Новый год Леха дал мне триста долларов. Нам удалось снять квартиру, сходить в супермаркет и отпраздновать вместе. Ксения приготовила вкусную курицу, салаты. Курили кальян и смотрели советский новогодний фильм. Она подарила ремень, я — что-то из косметики. Ровно в двенадцать под грохот фейерверков я был в ней. Этот факт веселил нас потом. Через пару часов мы уже спали.

Несмотря на внутренние противоречия, я хотел жить с Ксенией, мечтал о совместном будущем. Ее присутствие благотворно действовало на меня, как тишина. Мешали два обстоятельства. Первое: не было денег, работать не мог, одержимость ненаписанным порождала асоциальный бунт. Второе: не мог оставить родителей, отвернуться от их ежедневного угасания. Остальное — кафкианский страх сближения, мнительность и мания власти — разрешилось бы само.

Все это время, шесть-семь месяцев, если случались конфликты, то решались они миролюбиво. Ксения была мягкой и уступчивой. После очередного загула в бессонную ночь позвонил и услышал враждебный голос. Думаю, она чувствовала, что я стремлюсь прочь.

13 февраля. Полчаса пытался поговорить, выбить признание. Она говорила холодным, безразличным, отрешенным голосом. Молчала, отнекивалась, отрицала. Говорила: «Я думаю, кто я». Потом не брала трубку. Такое впервые, и это конец. Холод обступает со всех сторон. Мы заговорили о расставании. Я ругался. Ксения игнорировала и молчала.

14 февраля случился первый разрыв. Нужно стать замкнутым, как шар. Мы не расстались. Она весь день плакала, но я помню ее слова. Земля ушла из-под ног.

Она сегодня впервые положила трубку, сказав, что не хочет встречаться. Да, это говорилось в истерике. Пошел на кухню, увидел дверь, взялся за ручку и начал головой стучать о дверь. Прорвало, как трубу. Упал на колени и бился о пол, плакал и кричал, что больше не могу молчать. Папа склонился надо мной и тоже плакал, гладил. Становилось легче. На полчаса, не больше. Такие истерики непозволительны. Лучше меланхолично повисать взглядом, как дым, на каком-нибудь предмете. Теперь думаю, что она подготавливается к разлуке. Ах, ей всего лишь девятнадцать лет. Я слишком многого ждал от нее. Надеялся на абсолютную покорность. Сегодня успокаивал ее, а потом снова срывался, а потом снова успокаивал. Так несколько раз. Не удивительно, что она сорвалась. Я подталкиваю ее на такие слова, шаги.

Короткие немощные предложения. Искры слов. Судороги безумия. Огненная боль. Она не хотела видеться. Вчерашней ночью ее голос был неприступным. Но не сам ли я подводил ее к расставанию? Она говорила, что вчера на Медео чувствовала, что охладела. Она знает, что я помню ее слова. Я ей окончательно не верю. Будто искал повод, чтобы довести недоверие до грани. Сегодня вышел из машины, казалось, что упаду от слабости, от внутреннего безволия. Я позвонил и приехал. Мы увидели друг друга, и стало так просто, понятно, никакой злости, обиды. Но как только остаюсь один, слышу ее холодный голос.

Страх потерять сковывает чувство жизни, и человек становится сам не свой. Любви это неведомо, ибо чувство жизни и любовь — близнецы. Опасные качели мигали от одной крайности к другой. Меня бросало от безумия, ревности, отчаяния к вине, жалости и отвращения к себе. По ночам мучили неистовые вопли презрения. В ссорах вел себя жестоко. Кричал. Становился невыносимым и не верил, что меня можно любить. Дни взаперти, в камере комнаты, в бесконечном монологе, не имея возможности погулять по городу, побыть вместе дома, безработица, отсутствие выхода — все это подавляло и приводило в бешенство. Мы виделись на пару часов и разъезжались по домам. Писал много. Стихи, новая глава «Книги дней», ежедневные записи в дневнике. Нападал каждый день, перекатывая бесконечную обиду, как жвачку. Цеплялся к мелочам, стучался в Ксению, словно в единственную дверь мира, которая закрыта. Она все терпела и проглатывала, как время. Снег и холод были врагами наших встреч, прогулок. Мы мечтали о весне.

Случались спокойные дни. 20 февраля мне исполнилось двадцать семь. Ничего особенного, но на вопрос о возрасте надо было называть другое число. Мы постоянно обсуждали поэтов и много читали. Ксения подарила сборник Роальда Мандельштама. Разговоры о словах были лучшим и худшим занятием. В этот день сидели в стеклянном кафе, где провели все зимние вечера.

26 февраля. Я должен молчать. Никто не ответит. Нужно раз и навсегда вдолбить себе это. Молчание внемлет, наполняется звуками. Все, чего она хочет, чтобы не мешал ей любить себя. Горе женщины кричит: не мешай любить тебя, подвинься, стань в профиль.

В том году весна просыпалась медленно, уничтожая ростки надежды. 5 марта разрыв повторился. Инициатором был я. Ксения снилась всю ночь. Так хотел ее видеть, но не мог найти. Сквозь печаль разлуки все вернулось: сердцем вижу собаку, деревья, людей. Чтобы видеть, сердце должно быть пустым и печальным.

Почему так жадно добивался разрыва? Обрести красоту утраченного мира — вот цель, которую ставил перед собой. Но разве лицо Ксении, голос, нежные жесты и взгляды, а главное, понимание и тишина души не были сердцевиной красоты? Почему я был так жесток и несправедлив к ней? Почему личное творчество сводилось к силе разрушения, к вседозволенности, к потребности уничтожать любые границы и стремиться в запредельное? Когда я вспоминаю приступы ярости, ядовитой мнительности, маниакальной вспыльчивости, меня охватывают легкое головокружение и тошнота. Я был противен себе и хотел зарыться в нору, в землю, как в могилу.

На 8 марта подарил цветы, и мы были невозмутимо счастливы, как в первые дни. Но через пару дней все повторилось.

Разрывы и перемирия сменяли друг друга. Я рвал, уходил и потом возвращался. Расставание могло продлиться неделю. В одну из ссор разорвал в клочья подаренную книгу. Не удивительно, что ничего хорошего не могу вспомнить о той весне. А мы ее так ждали.

19 марта. В прошлый раз разошлись в воскресенье. Весь понедельник молчал. Во вторник вечером позвонил. Плакала два дня, это было видно по глазам. Пила алкогольный коктейль и рассказывала подруге, как ей плохо. А как она побежала мне навстречу. Шел крупный, порывистый снег, словно метель. Ксения была в платке, заплаканная. «Так пусто было внутри, так пусто…» — шептала она.

Все эти записи — фотографии внутренней жизни.

Женщина гармонична от природы. Многое в ее поступках решает тело. Способность любить заложена на физиологическом уровне. Мужчина же неистов и разрушителен. Ему предстоит обуздать слепую силу, толкающую в открытия самого себя, только тогда созреет до любви. Слабого мужчину женщина не может принимать физически, не имеет на это биологического права — обязанность перед будущим ребенком.

Частота размолвок привела к тому, что Ксения перестала брать телефон. Устала от моего подросткового поведения. Из-за постоянных потрясений простывала и все время плакала.

24 марта поджидал в кафе напротив театра. Хотел разглядеть печаль в ее походке. На ней была белая юбка, чуть выше колен, солнечные очки с фиолетовыми стеклами.

Чувствовал себя ничтожеством и вел себя соответственно состоянию. В порывах злости говорил глупые и сумасбродные вещи. Не контролировал речь и впадал в такое возбуждение, словно писал очередное стихотворение — а там все позволено. Слова летели во все стороны осколками разбитого стекла. Я путал живое сердце и бумагу.

Она подарила книгу, сделала своими руками свечку, украсив ракушками с берега Каспия, оформила бутылку, написав на ней мое стихотворение, посвященное морю — все это уничтожил в одну из ссор.

12 апреля. Один из самых страшных дней. Сегодня вел себя так жестоко, что облегчить чувство вины уже невозможно. Произошло все так. Она шла по тротуару. Не чувствовал в ней прежней радости. Дома грубо обнял, сам заметил, что сделал это с враждебной резкостью. Пошла на кухню, налила воду в стакан, зашла в спальню. Позже пришла ученица. Хотел потрогать Ксению между ног перед занятием, но она оттолкнула. Я снова сделал резкое движение и повалил ее на пол. Сказал что-то обидное. Ксения так и осталась сидеть на полу. Ничего не говорила, закрылась. Ушел в другую комнату, но заниматься не мог. Вернулся, она молчала. Так и сидела. Просил лечь ее в постель, раздевшись, как обычно. Не захотела. Отталкивала. Отменил занятие, вернулся в комнату и произнес: «Может, хочешь уйти?» Ксения начала собираться. Минуту спустя зацепился и не отставал. Она говорила безразличным голосом, играла. Я взорвался, начал кричать, насильно положил ее на кровать. Начались взрывы смеха и плача. Билась головой о спинку дивана. Я лежал на ней и не отпускал. То целовал ее, то оскорблял. Она сопротивлялась. Это долго длилось. Игнорировала. Я поднял и отнес ее в душ в одежде. Мы начали драться. Она царапала меня, укусила, но поняла, что сил не хватит. Я облил ее холодной водой из душа. Она стояла вся мокрая, заплаканная, несчастная, не сопротивляясь. Потом села в ванну. На мгновение мной овладела бесконечная жалость. Включил теплую воду и раздел ее. Отталкивала меня. Ушла в мокрой одежде.

И даже эту низость простила. Это не был наш окончательный разрыв. Менее жестокие приступы ненависти повторялись.

14 мая ей исполнилось двадцать лет. Я подарил ей индийский цветной платок. Ездили в горы, лежали на оранжевом покрывале, смотрели на тупое существование коровы, бесконечно жующей собственное молчание. Мы знали, что скоро все кончится.

16 мая утром приехал забрать книгу Германа Гессе. После этой встречи Ксения избегала меня и не хотела разговаривать. В эти ночи снилось, что она целуется с разными мужчинами, снились два ее платка — фиолетовый и коричневый. Нашел их соединенными вместе, как она это делала зимой. Но ее нигде не было.

Недели две пытался все вернуть, звонил, писал сообщения. Безответно. Игнорировала и говорила чужим голосом. Ксения отвернулась окончательно. Я написал много стихотворений, взывая к ней.

6

В июне у меня появилась машина, не на свои деньги, естественно. Недолго думая, избегая уединения, я заметил другую девушку. Она тоже училась играть на джембе. Не стану выдавать ее имя. Допустим, Римма. Все произошло стремительнее, чем даже мог предположить. Пришел на одно занятие, взглядом дал понять, что она мне нравится, написал. И вот уже через пару дней везу ее в горы, пристаю в машине, целую, трогаю блестящие черные волосы.

Шли дни. Потихоньку успокаивался. Злость проходила. С тоской постоянно думал о Ксении. Много спал. Чувствовал, как душа постепенно выздоравливает. Отношения с Риммой развивались скачками то вверх, то вниз, ограниченно, не превышая определенного предела очарования и ожидания, с установившимся периодом ссор. При малейшем непонимании разворачивался и уходил. Мысль о Ксении делала меня защищенным. Отчаяние и разочарование придавали мужества. Я был отстраненным и уверенным в себе. Любые столкновения переживал легко и без боли. Каждый день заходил на страницу Ксении, читал записи на стене, в некоторых угадывались мысли обо мне. Любил думать о ней, ничего не требуя, освободив ее от себя. Обида остывала. Родовая рана зарастала коркой прощения. Одинокие прогулки радовали и возвращали потерянные силы.

20 июня заехал за Риммой. В комнату, где проходили занятия, зашла Ксения, с парнем. Увидев меня, тут же вышла. Я знал его. Он давно добивался ее внимания. Внутри все вскипело, ярость прилила в мозг. Она подстриглась, коротко обрезала волосы. Есть такое свойство у женщин: расставаясь, менять внешность в поиске внутренних перемен. Не понимая зачем, вышел вслед за ней. Мы пересеклись в момент, когда я выходил из лифта, а она входила. Злость удержала желание заговорить. Римма, безусловно, ни о чем не догадывалась.

Неожиданно решили рвануть на Капчагай. Меня туда позвали только из-за наличия машины. Согласился, потому что знал, что едет Ксения. Ревность взбудоражила первородный инстинкт преследования. Решил взять с собой Римму. Поехали на двух машинах. Надвигающаяся тьма дороги, лунное сияние встречных машин и равномерное движение облегчали остроту впечатления. Приехали. Пошли на пляж. Тайно наблюдал за перемещениями Ксении. Пришли на берег. Снова накатила злость и, несмотря на холод воды, разделся и пошел купаться, сопровождаемый очарованным взглядом Риммы. Играли на барабанах. Все курили анашу. Ксения тоже. Пила пиво, позже закурила сигарету. Я неистово бил в деревянный круг, обтянутый тугой кожей, громом сопровождая свое бессилие. Спустя некоторое время Ксения решила пойти в воду, в купальнике, в котором была на Каспии. Почти лысый парень подсел к ней. В ответ она молчала. Обстоятельство обескураживало. События обогнали способность их принимать. Будущее ворвалось, как вооруженный вор, на глазах отнимая все родное и дорогое. Римма тоже накурилась травы и вела себя отвратительно, за что ей было одновременно стыдно и смешно. Мы целовались и обнимались. Лежал у нее между ног прямо перед Ксенией. В голове все мешалось. Мы оба, я и Ксения, искали забвение: я — в нежности Риммы, она — в пиве и анаше.

Рассвет обнажил всю грязь и заброшенность берега: бутылки, использованные презервативы, старые носки. Все это соответствовало происходящему. Мир казался свалкой мусора, а люди — его бомжами. Вода была отвратительной на вид. Сначала ушел в машину и пытался поспать. Ксения осталась на берегу с теми, с кем приехала. Меня физически тошнило, было так плохо, словно пил и курил вместе со всеми. Не выдержав неподвижности, отправился на берег. Ходил вдоль берега, глядя на мутную воду, вспоминая наше море. Ксения покорно сидела и смотрела вдаль. Меня поражала пассивная сила ее души. В иные моменты готов был броситься к ней, обнять, успокоить, вырвать из лап разрушительного дурмана и отвезти домой, умыть, вытереть полотенцем. Но гордость, воспламенившаяся от присутствия другого мужчины, а он подавал ей вещи, держала мое сердце в напряженном кулаке. Я наступил на горло нежности и слушал, как та болезненно задыхается.

Поездка убила последнюю надежду на возвращение. Но чувство силой не уничтожишь. Боль — сопротивление живого организма перед гибелью. Дни молчания потушили внезапный пожар крика. Постоянно думая о Ксении, 27 июня намеренно остановился напротив ее дома. Она проходила мимо. Видел ее несколько секунд.

Я продолжал писать стихи. Многие из них адресованы Ксении. Половая близость привнесла в нашу связь с Риммой взаимное тепло. Но не было того понимания. Моя душа казалась ей странной, а не родной. Она не слышала моих слов, не видела образов, о которых говорил, мысли представали абстрактной неожиданностью. Ее притягивали недоступность, загадочность и постельная дикость. Я оставался закрытым.

В июле уехал на Иссык-Куль с родителями. Черная, ночная вода, лунное пятно дрожащего отсвета напоминали о Ксении. Она снилась каждую ночь.

7 августа встретил ее на многолюдном фестивале. Сохранилась запись. Острая глубокая боль раскрывается внутри и так широко распространяется, что не могу понять, она во мне или я в ней. Вчера узнал о себе одну вещь: если люблю, то сильно и бесповоротно. Любовь питается невозможностью, и она нашла себе пищу.

Вчера видел Ксению. Все дрожало, задыхался. Сидел чуть выше по склону, под деревом, в тени. Ветер донес ее запах, она не поменяла парфюм. Похудела. В ее компании был какой-то парень. Не мог понять, с ним она или нет. Вот что бывает: чувства оказываются сильнее обстоятельств. Этот парень был с ней. Боль усилилась настолько, что не мог оставаться рядом. Искупался в холодной, горной речке. Когда нырял с головой, кричал в воду, чтобы вода унесла мою боль. Река унесла ее вместе с солнечными очками. Вернувшись на свое место, закаленный холодом, стал наблюдать. Курила, громко смеялась, пила водку из горла. Станет ли девушка от счастья пить водку из горла, запивать пивом? Рассматривал парня. Весь в татуировках, с проколотым ухом, на голове петушиный хребет волос. Она делала ему прическу, а я издалека чувствовал ее прикосновения. Не видел в ней ту прохладную гармонию, что так глубоко вошла в меня. Все ее тело говорило о потребности выплеснуться, что-то выкинуть из себя. Она кричала телом, когда танцевала, уже опьяневшая. Бежала на месте. Но куда? В землю? Хочу и ничего не вижу. Боль проела, прожгла зрачки. Смотрел, как она ходила с ним за руку. Чувство окончательно потеряло связь с ней. Дышу страданием. Смотрю сквозь дождливый воздух собственных глаз в окно письма.

Вчера уехал, не мог там оставаться. Не мог представить себе ночь, проведенную в холодной палатке с мыслью: трахает он ее сейчас или нет. Ходил по парку, взглядом рассказывал цветам, ночным деревьям, фонарям о своей боли. Они слышали меня. Если ходил по территории людей, то взглядом искал ее. Нет — их! Она никогда этого не узнает. Хочу думать, что это я подтолкнул ее в горькую бездну водки, что она там утонет, чтобы я мог потом ее оплакать. Хочу, чтобы она горела, как сигарета в ее губах.

Снился мутный сон. Я рыдал, громко, публично, самозабвенно. Это обнаженное чувство. Оно не одето в забвение времени. Я от него не бежал, не нырял на дно бутылки, не затуманивал плотным дымом. Молча терпел ожог в желудке. Невозможность дает полную свободу думать о ней как угодно — так ненасытно думают о мертвом.

Я, я, я — слепота одержимости, вопль страха. Только сейчас понимаю, какие чудовищные, роковые слова написал.

Я вновь стал необузданным, неадекватным, маниакально-несдержанным. С Риммой мы мирно проводили пару дней, потом ругались на неделю, две. «Хочу быть либо криком, либо молчанием — и то, и другое лишено слов» — призыв тех дней.

Рана залечивалась. С тоской думал о Ксении. 18 августа приснился сон: Ксения сидела с другим парнем. Оба превратились в волков. Она, белая волчица, облизывала его морду. Смотрел, не отрываясь. Она видела, что я смотрю.

15 сентября Ксения написала у себя на стене: «Прикоснись… хотя бы словом…» Запись провисела только до утра.

В сентябре начал писать «Письма в никуда». Вывешивал их на странице, уверенно зная, что она читает. Отношения с Риммой продолжали мигать встречами и мелкими ссорами. Женщины переставали волновать.

27 сентября припарковал машину и пошел вверх по аллее. Сел в парке возле театра подальше от выхода. Ксения прошла быстро, спешащей походкой. Перешла дорогу, поймала такси. Исчезла.

30 сентября мы встретились в чаевне, в той, где летом лежали под пшеничным потолком. С тоской смотрел на лампу в форме ромашки, которую она разрисовывала. На ней были прошлогодние коричневые колготки, короткое платье, платок, подаренный мной на день рождения. Платок был повязан вокруг шеи. Ярко накрашенные глаза. На пальцах были кольца, на запястьях браслеты. Я сидел за спиной и чувствовал, как пылает ее кожа. Один раз стоял прямо над ней, со спины, и видел ее руку, которую так давно не держал. Ксения опустила голову на плечо девушки. Должно быть, в этот миг ей так захотелось нежности. Это произошло, когда я читал стихи под игру на дудуке. Казалось, она была рада снова слышать мой голос.

Я искал ее в снах, но никогда не находил. «Письма в никуда» были пронизаны этим поиском, желанием поговорить. Заходил к ней на страницу, как домой.

Той осенью начал танцевать танго. В этом танце нашли прибежище моя вспыльчивость, наслаждение гулять под музыку, тоска по женщине. В танго танцуют разлуку, даже не личную разлуку, а половую двойственность человека.

У меня появилось много учеников, соответственно, больше денег. Накопленная жажда деятельности обретала упорядоченный график. Играл на джембе, танцевал танго, преподавал математику, писал, встречался с мимолетными девушками. Общался с художницей, которая делала свои картины из цветных кусочков глянцевых журналов. С актрисой — у нас были неопределенные встречи, не понимал, мы играем или чувствуем на самом деле. Со студенткой-стоматологом — у нее было красивое тело, с большой белой грудью, занимаясь сексом, она любовалась собой. Продолжал заезжать к Римме, но не ночевал у нее. В последний наш разрыв она хотела, чтобы остался на ночь. Я хотел только секса. Случались девки-однодневки. Бывали головокружительные дни, когда, выезжая от одной, ехал к другой. Дни телесного запоя, пьянство необузданной плоти. Излишество уничтожает удовольствие. Возвращался домой поздно ночью, не чувствуя себя, ложился в постель, уставившись в темноту. В самозабвенном вихре женских лиц, рук, грудей, голосов, имен забывал про Ксению, но она продолжала приходить во сне.

Сон 6 октября. Я лежал, болел, она пришла ко мне. Справа сидела моя бабушка, которая не хотела видеть ее. Ксения наклонилась и поцеловала ее, очень нежно. Бабушка тут же изменилась, прониклась расположением и куда-то вышла. Ксения поцеловала меня. Тут я понял, что сильно болен. Она говорила о какой-то женщине, которая ее восхищает.

В пятницу холодного ноября поругался со всеми девушками, окружавшими меня, и наконец-то остался в полном одиночестве.

Сон 11 декабря. Ксения плакала. Мы снова были вместе. Спрашивал: спала ли она с кем-нибудь. Отвечала: нет. Я не верил ей. Сказала, что это недоверие и было причиной нашей разлуки.

Теперь жизнь проходила в вакууме времени. Я стал тише и спокойнее камня. К миру прикасался только словом. Погружался в молчание письма и в словах находил все необходимое. Любовь раскрылась, обретая бесконечность в себе. Мысли стали светлыми и долгими, как зимние дни. Пробуждаясь утром, мог несколько часов сидеть, глядя в окно, слушая небесную музыку снега.

18 декабря наши вечера пересеклись. Это было мероприятие, посвященное африканской культуре, танцам. Я должен был играть на джембе от школы, где продолжал заниматься. Внутренний покой смотрел на людей издалека, они представали шумными и чужими. Сидел в стороне. Несколько раз ловил на себе взгляд Ксении. Приходилось долго ждать до выступления. Хотелось уйти. Вдруг заметил одно болезненное обстоятельство. Тот, с кем она ездила на Капчагай в одной машине, с кем общалась после нашего разрыва, кто постоянно искал ее слуха многословной, вязкой речью, стоял возле Ксении, но как-то в стороне, не пытаясь с ней говорить. Острая боль пронзила меня. Интуитивно понял: они переспали. Только предельная близость способна была возвести стену сдержанности. Шок чувственного знания, которое еще не сформировалось в мысль, повлиял на игру. Из-за меня выступили неудачно. Стоял подавленный и потерянный. Ксения была напротив, метрах в тридцати. Показалось, что она смотрела, улыбаясь. Я почувствовал, что она меня по-прежнему любит. Вернувшись ночью домой, написал 19 главу «Писем в никуда».

Я видел Ксению еще несколько раз. Она встречалась с музыкантом. Сильно изменилась. Короткие черные крашеные волосы. Прическа, выражающая протест и бунтарство.

7

Шли месяцы. С женщинами встречался только в танце. Танго все глубже проникало в сердце и питало его, как кровь. 2012 год встретил в танго-школе, в теплой компании. Прошлое было далеко. Казалось, Ксения покинула мою жизнь навсегда. Хотя продолжала сниться. Вспоминал о ней уже хладнокровно и легко.

Я обрел утраченную цельность. С людьми говорил вежливо и обходительно, прохладно. Никто не интересовал. Жизнь замкнулась в себе, как лед. Чувства обрели форму слова, звука или шага. Застекленный пейзаж, поездки в горы, мысли о смерти, сияющее утро, медитативный полет снега — так проходила зима.

Мир — воплощение покоя, но мы отказываемся его принимать. Весеннее пробуждение земли взбудоражило силу инстинктов. Начали появляться женские имена. С мая до осени встречался, ругался, мирился — череда быстротечных связей. Все отношения сводились к ночному сексу в машине в горах, в городе, в темных переулках. Это были разные лица. Ни в ком не находил того понимания, той способности слышать и видеть, того содержательного молчания. Обычно было так. Проводили несколько дней вместе, потом легкая вспышка ярости и недельная разлука. А я за это время встречался с другой девушкой.

Мужское одиночество не нарушалось до осени. Тело блуждало на поводу у самостоятельного органа. За тридцать лет существования не помню такого раза, чтобы не влюбился в это время года. Безусловно, я влюблялся и в другие сезоны, но осенью обязательно. Мягкий, ненавязчивый свет, пронзительная синева, разноцветные шорохи городского сада, живописные горы, упоительная ностальгия земли и дымная прохлада всегда порождали во мне тягу к живой душе.

В сентябре появилась Алина. Тогда я не думал, что примитивное желание, какое испытывал ко многим девушкам и к ней в частности, затянется на целых девять месяцев. С Ксенией ее роднило молчание. Это было другое молчание — закрытое, напуганное. Но не об Алине история. Скажу вскользь. Это были огненные, мучительные месяцы. В очередной раз причина несчастья коренилась в моей неспособности мириться с действительностью, принимать обстоятельства, идти на уступки. Бескомпромиссность и избыточная требовательность к себе, неистовая ревность, невыносимые приступы недоверия, болезненная мнительность, невозможность получить желаемое — все повторилось. Я понимал, что снова вернулся к тому, от чего бежал. Я не изменился: одержимый, жадный, властный, вспыльчивый.

Сладкие месяцы и гармония были до нашей близости. С октября стремительно накапливался опасный ком, набирая мощь лавины. Я горел и похудел на десять килограммов. Алина постоянно болела, но терпела. В своих выражениях недовольства дошел до предельного буйства. Приступы бешенства, разрушительного крика привели к тому, что в начале декабря в момент очередной ссоры с Алиной я применил насилие и порвал ее пальто. Это был пик самоубийственной решительности. Мысль мгновенно обретала плоть поступка. К тому времени мне уже случалось курить, ломать вещи, кидать телефоны в стену. Нервный, как оса, агрессивно метался в воздухе, судорожно впиваясь в кожу. После этого взрыва, полный ненависти, задыхаясь от бессилия, не понимая, как жить дальше, я хотел уничтожить себя.

Бурный поток чувств пробил плотину рассудка, и повсюду распространялся потоп хаоса. Именно в эту ночь, сознавая неизменность своих низменных, эгоистичных качеств, позвонил Ксении. Спустя почти два года после разрыва. У меня хорошая память на цифры, ее телефон помнил наизусть. Услышал ее голос и не мог поверить в происходящее. В первые минуты разговора голос звучал потерянно. Отчаяние, пылавшее внутри, как необузданная сила жизни, лишало возможности притворяться. Сумасшедший — тот, кто разучился притворяться. Так утверждал и соответственно себя вел. Я просил у Ксении прощения за то, что подозревал ее, за то, что кричал, за то, что засунул в ванну и облил холодной водой, за все, за все. Просил встретиться. Ксения согласилась.

Через полчаса сидел в машине и ждал ее. Голова шла кругом. Выкурил полпачки. От непривычки тошнило. Казалось, что сон вывернулся наизнанку, подчинившись невидимой воле. Она шла, обернутая платком, подаренным мной на день рождения. Подошел, молча взял за руку и повел в машину. Она последовала. Ладонь была такой родной, мягкой и слабой. Поехали в кофейню, курили кальян, разговаривали и не могли поверить в реальность события. Стоял на холоде нараспашку, обнаженный, как дерево, с сигаретой в руках и разглагольствовал о том, как презираю мир за отсутствие искренности. «Все люди притворяются, а я больше не могу!» — кричал я.

Этой ночью мы спали вместе. Я плакал, слушая надрывное пение Ясмин Леви. Ксения смотрела с сочувствием, гладила по голове, шептала: «Не могу отвернуться от твоей боли».

Нужно сказать, что все это время до звонка периодически заходил к ней на страницу, наблюдал за изменениями. Один раз осенью увидел фотографию стакана, изнутри покрытого пленкой кефира, с тенями деревьев, такую же, какую мы делали вместе, с комментарием «Зима». Потрясающе! Она дополнила снимок. Этого и не хватало. Разные записи, аудио и видео, намекали на то, что она думала обо мне все время.

11 декабря: Днем мы встретились с Ксенией. Сидели, кушали, как будто ничего не случилось. Было спокойно, уютно, никакой тревоги. Время нас обманывает.

Безумие только начиналось. Презрение привязывает к человеку сильнее любви. Слабые люди, а я был слаб, презирают тех, кто им не подчинился. Одержимость собой — вот, что источало яд слабоволия. Я не любил Алину. Если бы любил, позволял бы быть собой, прислушивался бы. Непокорность, а точнее, невозможность повлиять на обстоятельства оставили во мне злобную рану. Я не мог принять того, что мир устроен не так, как хочу. На этом отношения с Алиной не закончились.

Мы постоянно разговаривали с Ксенией. Зная весь ужас, какой она пережила два года назад, ее предостерегали от встреч со мной. По моей просьбе удалила старую страницу и завела новую, без лишних друзей. Все невысказанное освободило нас от немой тяжести. Ей негде было жить. Жила у подруги. Отец — пожизненный алкоголик. Как-то раз возили ему продукты. Я уважал произошедшую в ней перемену. Раньше стыдилась, относилась к нему с неприязнью и осуждением. Теперь — с прощением и пониманием. По возможности помогала. Мама жила у другого мужчины, за городом. Ксении было там неуютно. От прошлого мужчины у нее хватило мужества оторвать маму. Кажется, он был бывшим наркоманом. Про родного брата, яблоком упавшего недалеко от отца, говорила «сын моей матери». Все эти полтора года она искала забвение в водке, анаше, в посторонних людях. Осенью от всех отвернулась. Уединение повернуло взор вспять в покинутое сердце. Она проходила мимо соснового парка, вспоминая наши дни. Представляла, что будет делать, если неожиданно встретит меня в кофейне с девушкой. Осознала любовь. Раз в неделю ходила в рок-клуб, сидела в шуме до утра и с рассветом возвращалась во временное пристанище. Я рассказывал ей о своих снах. Как и ожидал, читала все мои записи и стихи, опубликованные на странице. Стала мудрой и проницательной. Меня поразили ее слова: «Если женщина говорит мужчине: ты — слабак, то это полное поражение женщины, а не мужчины».

Ее рисунки обретали точность и глубину. Она нарисовала мой портрет. Черно-белый. Очень люблю его. Ксения нигде не работала. Иногда посещала идиотские опросы, где за присутствие платили две тысячи. С задором повторяла: «Давайте все усугублять». Я не мог оставаться в одиночестве и просил ходить со мной. Давал ей деньги, она ждала в кофейне, читая Бродского или Гессе. За время разлуки у нее было два парня. Я не мог забыть этого.

Через три недели после бурной ссоры с Алиной мы помирились. Воля настолько ослабела, что не мог сказать себе «нет». Меня бросало из одной крайности в другую. Я был обнажен, как рана. Распускался в самых низменных мыслях и желаниях. Говорил нараспашку. Алина требовала сделать выбор. Ксения ждала. Помню, как она плакала в машине, узнав, что ночевал у Алины. Я вновь увидел слезы Ксении. Алина начала болеть. От меня, как от взрыва, во все стороны распространялась сила уничтожения. Не понимал, чего хочу.

Зачастую творческие люди безвольны, ибо падают в прекрасное, не думая о последствиях. В голове все мешалось. Разговоры, прикосновения, обиды. «Ты понимаешь, что это нечестно?» «И что: мы будем спать и гулять втроем?» «Тебе хорошо, любят две женщины, хочешь быть с обеими». Но мне не было хорошо. Я — одноместный человек. Ненавижу присутствовать в одном месте и стремиться в другое. Это были мятежные, безумные дни. Не мог отвернуться от Ксении, потому что вернулся, чувствовал, что ей нужна помощь. К Алине же был привязан животной бессознательностью.

Новый год провел с Ксенией. Мы выехали за город и взрывали салют. Алина была в отъезде. После звонка оттуда, в момент, когда я был в постели с Ксенией и не мог взять трубку, у нее случилась истерика. Она написала письмо, что больше так не может.

Меня поразила реакция Ксении на этот разрыв. Она впитывала мою подавленность. Я настолько обессилел, что иной раз не мог помыться и Ксения мыла меня, как ребенка. Написала письмо Алине с просьбой встретиться и не делать поспешных шагов. Ксения приняла Алину как часть меня, и хотела с ней подружиться. Алина ничего не ответила. Казалось, что природная головоломка, уравнение с двумя переменными разрешилось само собой.

Утверждал следующее. Чем ближе к смуте, тем правдивее сердце. Чем туманнее окружающий воздух, тем острее зрение, перестаешь бояться идти на ощупь. Сила любви порождает боль тогда, когда пытаешься ее умертвить. Я не хотел отворачиваться от живых чувств. Общество навязывает иллюзию образа жизни, невозможного, если хочешь жить, не притворяясь. Те женщины, которые «не смогли простить» и отказались от своих мужчин, в сущности, отрицают себя самих, двойственность мира, различия полов. Все сводится к вопросу: сможет ли женщина принять свою природу, а мужчина — свою. Мужчина обречен уходить. В себя, в другую женщину, в алкоголь. Стремление в сторону — его основное качество. Я спрашивал: почему для женщины желать ребенка естественно, а для мужчины желать другую — преступно? Ведь то и другое — выражение зова земной материи. Я возмущался: почему женщина воспринимает мужчину как средство достижения сущностной цели? Не хотел больше бояться и лгать. Там, где страх, нет любви. Там, где нет любви, нет покоя. Ксения принимала мои убеждения, пыталась донести их до подруги. Понимала, что, давая мужчине полную свободу мыслей и желаний, не вмешивается в его суть, любит таким, какой он есть. Она была против всеобщего лицемерия. Соглашалась с тем, что для женщины главное — любить, для мужчины — быть свободным. Алина не приняла этого.

Одна чаша уравновешивала другую. После разрыва с Алиной реальность влетела в стекло прозрачности, и в хрупком мгновении свободы появилась трещина. Оставшись с Ксенией наедине, снова начал цепляться. Угнетала мысль о ее прошлых связях. Секс словно знак равенства, не только между мужчиной и женщиной, но и между мужчинами, имевшими одну женщину. Я знал обоих и был не согласен иметь с ними общее. Мысль, что мы втроем окажемся в одном помещении, приводила в бешенство. Как только заговаривал об этом, на глазах Ксении выступали слезы бессилия и несчастья. Она уже ничего не могла изменить. Здесь столкнулся с другим пунктом свободы: не только я никому не принадлежу, но и мне никто не принадлежит. Последнее по отношению к женщине невозможно, ибо она жаждет принадлежать. Восточная ментальность, воспитание, утверждающее непоколебимое господство над женщиной, не позволяли забыть, будоражили гордость. Ксения поздно все поняла.

11 января простоял десять минут на балконе седьмого этажа, уставившись в головокружительную твердь асфальта, обуздывая желание спрыгнуть.

Пытался молчать и подавить жажду обладания, но не смог. Упреки участились. Каждый день бросался в крик, как птица в пустоту, не находя опоры для пения. Говорил открыто, что никогда не женюсь на ней. Невыносимые признания выматывали Ксению.

31 января после многочасового истязания допросами мы снова расстались. Я забился в нору комнаты и ни с кем не разговаривал.

8

Больно и стыдно все это писать. Лучше отвернуться в родное окно и глядеть в пылающее утро октября. Но я должен продолжать.

Мозг горит воспоминаниями, как при решении математических задач. Подсчеты дней, вспышки событий крутятся в голове, перерастают в ночные бессонницы, в быстрые сновидения. Хватаюсь за телефон, записываю искры прошлого. Трепанация памяти.

Ксения восстановила старую, многоликую страницу, но не удалила новую, как символ надежды.

К тому времени танго стало для меня алкоголем, баром, местом, где встречаются неизвестные друг другу люди, пьют в обнимку музыку, слышат кожей, впадают в плотоядное блаженство и не помнят имен собутыльников.

Февраль прошел в тишине. Раны покрылись тонкой коркой молчания. Внутри набухало предчувствие весны. Томительная сладость воздуха. Пробуждение женской земли. Кажется, погода — сценарий моей души. Импульсивность бросала меня из стороны в сторону по щелчку, как теннисный шарик. В конце февраля снова сошлись с Алиной, чтобы попытаться быть вместе. Она надеялась, что учту ее обстоятельства, я уповал на то, что она избавится от них. Ничего подобного не произошло. «Чудовище», — повторяла Алина.

Чудо весны, наросты многослойных почек, нежное цветение урюка и вишни, легкость воздуха. О Ксении ничего не знал. Думал о ней с болью и тяжелым чувством вины. Неожиданно пропали все ученики. Наступило полное затмение надежды. Избыток времени, отсутствие денег, признания, опубликованных книг, общества, невозможность полноценно видеться с Алиной — все приводило к мысли бежать. Решил уехать в Испанию, к родному брату, чтобы порвать с занятой женщиной и со страной, в которой я — ничто.

Дошел до той крайности, когда уже не живешь в жизни, а являешься ее воплощением. Непредсказуем, как погода в горах. Судороги отношений с Алиной длились до самого лета. В мае произошло следующее. Утром поехал подавать документы в посольство на получение визы. Я был крайне подавлен и едва мог говорить. Леха сделал фальшивую справку о месте работы. Неудовлетворенная женщина добросовестно выполняла работу. На ее просьбу подробно рассказать о занимаемой должности и компании ничего не смог соврать. В визе отказали. Понимал, в моем случае искусство — бегство от реальности.

Брат позвонил в посольство, пытаясь исправить положение. Пребывая в оглушительном состоянии неведения, в разговоре с этой женщиной по телефону я необдуманно произнес: «У меня умерла подруга, поэтому не мог разговаривать». Фраза вылетела неосознанно. На второе собеседование пришел подготовленным и все-таки получил визу.

10 июня: Барселона. В обед ходил по солнечному берегу, смотрел на обнаженные груди загорающих женщин. Море искрилось осколками стеклянного света. Здесь всего в избытке: слишком много красивых женщин, чтобы насладиться их красотой.

Я нырнул в бурное море танго. Объятия неизведанных женщин утешали тело, будоражили неистовую кровь. Каждую ночь за исключением понедельника и вторника ходил на многоликие милонги. Десятки раз называл свое имя, рассказывал о стране, из которой прибыл, не запоминал мимолетные имена, трогал сотни спин, рук, грудью чувствовал сотни разнообразных грудей. Пил горько-сладкое вино музыки и доводил себя до пепельного истощения. Днем читал Довлатова, с нежностью думал о Ксении, злился на Алину.

Запись 19 июня: Снилось, что я умер. Жаль, что это был сон.

Соленое море напоминало о Ксении. «Что с ней? Где она? Чем занимается?» — шептали бесконечные вздохи волн. Вспоминалось стихотворение Бродского «С видом на море». Она очень любила его.

Многоцветная Барселона мигала перед глазами. Стремительные полеты ласточек. Крики чаек. Красочные попугаи. Пронзительное солнце. Синева воды и неба. Пальмы — короткие и толстые — были похожи на вкопанные в землю морковки. Нагота многолюдного пляжа. Вечером спускался в метро. Вагон заполнялся воробьиным гулом голосов. Город вырастал под ногами приключением, с бесчисленным количеством переулков, поворотов, кафе и магазинов, лиц. Феерический праздник жизни открывался на каждом шагу. Я нес свое одиночество сквозь бесконечное пространство возможностей.

В танце доводил себя до полного бессилия. В телефоне сохранилось много видеозаписей, где я, опустошенный головокружительным наслаждением, иду поздно ночью по лабиринту ночных улиц. Желтое сияние стен, фонарей, лунные отблески машин и столбов движутся навстречу.

Под жаром пылающего сердца выгорел, как осенний лист, и стремился упасть. Осознав, что не умею наслаждаться умеренно, все довожу до крайности, до фанатичности, решил бросить танго, отказаться от него, как от алкоголя.

В августе, вернувшись в Алмату, я заболел. Не мог есть, спать, постоянно кружилась голова, тошнило. Дома никого не было. Родители были в Барселоне. Приступы сквозного ужаса бросали в озноб, словно остался без кожи.

Не танцевал две недели. Услышав музыку танго, не смог сдержаться, бросился в контактный запой. Шатался по городу, пытаясь нормально поесть и поспать, потея холодным потом. Тело не выдерживало внутреннего сияния души и требовало вынужденную паузу. Дома очередная волна бессилия и тошноты подкатывала к горлу. Позвонил Ксении, надеясь, что она поможет вылечиться. «Заир… я знала, что ты позвонишь…» — тихо произнесла. Она вышла из такси бледная и худая, с болезненным видом.

Не понимал, что происходит, с каждым днем становилось хуже. Я спрашивал Ксению: что случилось? Она не знала, повторяла, что все болит, все. Февраль, весну и лето она лежала в постели, почти никуда не выходила, с ежедневной болью.

Мы оба болели, не имея сил помочь друг другу. Через несколько дней моя душа вывернулась наизнанку рвотой крика, плача, судорог. Лежа на диване, я орал в пустоту, будто падая в пропасть. Белый потолок внушал дикий ужас. Шорох кондиционера звучал приближающимися шагами смерти. Безумие сбылось. Обеими руками хватался за остатки воли и рассудка. После двух дней капельниц и приема лекарств стало лучше. Появлялся аппетит. Ксения продолжала болеть. Ела мало, выглядела плохо.

Уже зимой, после разрыва, она не могла оставаться у подруги, вернулась в дом, где жили брат и его семья. Чувствовала себя бездомной и как-то сказала: «Весной я дома…»

Мое восхищение Довлатовым передалось Ксении. Она читала его неотрывно, повторяя, что ничего другого делать не может. Показала рисунок, появившийся за лето разлуки. Слева от моего лица, охваченного синевой неба, отпечатки помадных поцелуев, которые неожиданно размазаны в кровь. Агония любви, пронзительный крик нежности. Эта картина выворачивала наизнанку, обнажая чудовищную глубину моей сущности. Кровавые поцелуи поглотили рот и стирали лицо.

Несмотря на улучшения, меня трясло, как с похмелья. Одержимость танго. Слепая плоть жаждала неистовства шагов и прикосновений.

Опираясь на пережитый опыт затворничества, я думал, что Ксении нужно было просто чем-то заняться, чтобы выздороветь. Казалось, причина заключалась в болезненных мыслях, проросших гниющими корнями в тело. Настаивал, что ей следует найти любую работу, видеть людей, слышать живые голоса.

С восторгом обсуждали Довлатова, цитируя его строки. Разговор — вот прочная нить, крепко связывавшая наши души.

Заполненный несбывшимся желанием, неугомонной страстью, вспыльчивый, как спичка, с Ксенией я был отстраненным. Пытался ей помочь, но разбивался о собственное бессилие. Слепой вел слепого в бесконечную темноту. На ее странице висела запись: «Немота чувств — суррогат любви».

В понедельник лета мы гуляли по большому торговому центру. Совершенно неожиданно для себя и для нее, несмотря на страх перед быстрым утеканием денег, я купил ей обувь. Ее лицо сияло благодарностью и любовью. На следующий день она приехала в сосновый парк, где мы впервые поцеловались, в белой короткой юбке, в новых туфлях, ослепительно красивая. Я сидел на скамейке, любовался ею, радовался, что выздоравливает. Это был наш последний счастливый день, проведенный вместе. Вторник августа.

Это был пик ее цветения. В среду она снова была бледной, тело стонало. На лице неизменная гримаса боли.

В сентябре у меня возобновились занятия. Я был одержим танго. Писал много. Между нами произошла очередная ссора. Не разговаривали недели две.

22 сентября Ксения сообщила, что была в больнице, сдала анализы. Обнаружена опухоль. Предстояла операция — удаление почки. Вспыхнул страх. Настоящее пошатнулось, как здание от силы толчка земли.

9

Ксения увядала, как осень за окном. Приходил в больницу, звонил. Она спускалась в оранжевом халате, прозрачная, как облако. Мы сидели в коридоре, перед дверью, на краю маленького дивана, у порога неизвестности. Я судорожно гладил махровый халат и тяжело молчал. Операцию ждали долго.

Старался закидывать деньги ей на телефон, чтобы она могла заходить в интернет. В одну из бесконечных ночей написал: Уже ночь. Надеюсь, ты спишь и тебе не больно. Представляешь, никогда не писал тебе писем, только прощальные, когда мы ругались. Никто не слышит меня так, как ты. Вспомнил случаи, о которых хочу рассказать. Когда мы только расстались, тем летом, когда работала в театре, зная график, я сидел в кафе напротив театра и высматривал тебя. Дождался. Ты прошла вдалеке. Еще один раз видел тебя осенью. Сидел в парке вечером. Вышла из театра, перешла дорогу и стала ловить такси. Сильно разозлился от вопроса, куда ты собиралась ехать. Еще было такое. Проезжая по Тимирязева, я останавливался напротив дома и один раз увидел тебя. Возвращалась поздно. Я обрадовался, что увидел, и разозлился, что так поздно и неизвестно откуда.

29 сентября. Вид из палаты на опадающие деревья, на бледное небо. Ксения прошептала: «Листва приветствует ветер». Целуя ее в плечо, почувствовал запах пота. Она смутилась. Сказала: «Не надо целовать меня там, я столько дней не мылась». А мне этот запах напомнил мгновения после секса.

В больницу ходил через день. Ксению утомляли частые посещения. Мое присутствие сопровождалось тяжелым беспокойством. Не мог непринужденно разговаривать, сидел в оцепенении, пронизанный страхом и немой яростью. Она просила что-нибудь рассказать, а губы были зашиты. Я только пристально смотрел на нее, словно рисую с натуры, фотографирую зрением. Ее раздражал и угнетал этот взгляд.

3 октября. Хотел ее поцеловать. Она отказала. Вела себя придирчиво, кокетливо. Последние слова: «Хочу полежать одна». После них я ушел, не поцеловав ее, не посмотрев. Отвернулась в болезнь. Когда прихожу, она не видит меня. Ревновал даже к смертельной болезни.

В ночь после операции я каменно стоял над кроватью, уставившись в бездну Ксении. Она стонала, задыхалась, изгибалась, выла. Ее вспороли, как рыбу. Вырезали зараженную почку. Трубочки торчали из тела, как ростки, прозрачные корни. Хваталась за простыню, искала на ощупь облегчение. Случайно задела мою руку. Отдернула — не то.

Через пару ночей в пятницу она не могла спать от боли и в коридоре каталась на стуле. Я записал: Человек везде ищет удовольствие, даже на пороге смерти.

Я продолжал приходить в больницу через день. Сидел на стуле возле кровати, держал руку, бесповоротно молчал, целовал в лоб и уходил. После посещений плакал в машине. Мой отец, врач, говорил, что если другие органы заражены, то все бесполезно. В палате сменялись женщины. Ксения была самой молодой — исключительный случай. Все относились к ней с выраженной заботой. Там были свои сплетни и события. С медсестрами разговаривала дерзко, язвительно, игриво. Раньше не видел ее такой. Она успокаивала маму.

Помню один момент. Одна из соседок сказала: «О, твой жених пришел». Ксения прошептала: «Если бы…» Я не собирался отворачиваться от ее судьбы. Но мои посещения оставляли тяжелый осадок, мое молчание подавляло, она попросила не приходить.

В ноябре в поисках забвения уехал в Стамбул на танго-фестиваль, пить вино музыки и женских тел. Осень не обошла стороной голодное сердце и, невзирая на темные мысли, в Алмату вернулся влюбленным. Такой метаболизм души — все переваривается. Мучительное чувство вины соперничало с обретенным счастьем.

Ксения позвонила зимой. Она уехала из больницы и лежала дома. Купил гранат, больше ничего не хотела. Я не узнавал ее, едва справился с болью и ужасом. Высохшие до костей пальцы, красное, угловатое лицо, опустевшие ноги. От одежды пахло жареной картошкой. Последние попытки красоты выражались в длинных накрашенных ногтях. Она говорила, что у нее худшая стадия. Метастазы образовались на других органах. Назначили химиотерапию. Мы сидели в машине, о чем-то говорили. Целыми днями она лежала, в основном спала. Попросила как-нибудь повозить по ночному городу. Я пообещал.

Долго отходил от шока. Вот самый болезненный момент. Пишу, и лицо покрывается слезами. Дни проходили, а я не приезжал. Откладывал на завтра. Через неделю Ксения позвонила сама. Говорила решительным тоном. Меня радовало, что в ней есть силы требовать. Отвечал невнятно, мямлил, что собирался приехать. Она сказала: «Не надо». Я так и не приехал.

Проходили недели, месяцы. Оправдывался тем, что мое появление причинит боль, отнимет силы, необходимые для выздоровления. Постоянно заходил к ней на страницу. Там висели такие картины. Больной, лежащий в постели, как в лодке, плывущей в бездне воды. Белые лебеди в кровавом омуте. Появилось стихотворение Ахматовой.

Приходи на меня посмотреть.

Приходи. Я живая. Мне больно.

Этих рук никому не согреть,

Эти губы сказали: «Довольно!»

Каждый вечер подносят к окну

Мое кресло. Я вижу дороги.

О, тебя ли, тебя ль упрекну

За последнюю горечь тревоги!

Не боюсь на земле ничего,

В задыханьях тяжелых бледнея.

Только ночи страшны оттого,

Что глаза твои вижу во сне я.

Эти строки оставили на сердце горячий ожог вины. Они мучительно звучат в голове. Я так и не пришел.

14 мая, в день, когда ей исполнилось 23 года, она удалила свою страницу. Никого не принимала.

Через две недели проснулся ночью от ужаса. Видел смерть. У смерти было ее лицо.

19 июня Ксения умерла.

10

Первые три ночи после известия не мог спать. Ксения виделась повсюду. Вещи отбрасывали тени воспоминаний. Темные углы навязывали воображению мысли о черной, густой земле. Приступы глухонемого оцепенения сменялись молниеносной яростью. Чувство вины доходило до физической тошноты.

На сайте социальной сети появилась новость о ее смерти. Мелькали фотографии. Возгласы удивления, сочувствия, невозможности осознать происшедшее. Смерть ставит нас в тупик, выход из которого — забвение.

В день похорон оделся, сел на диван, но так и не вышел. Застыл, как памятник, уставившись в пустоту времени. Почему не пошел? Почему не приехал, когда она взывала? Откуда этот невыносимый, односторонний, испепеляющий эгоизм? Может, не хотел прощаться, не соглашался с обстоятельствами, бунтовал против действительности? Я не согласен, чтобы Ксения исчезла бесследно, растворилась в забвении.

Встреча зимой была последней. Она написала смс: «Никогда не ела такой вкусный гранат».

Радостные разговоры и жесты забыты. От ее подарков остался только ремень. У нас никогда не было ни одной совместной фотографии, как это принято у влюбленных. Фотографировали друг друга, подсознательно понимая, что сущность любви кроется в способности смотреть со стороны, не нарушая личной свободы. В способности отсутствовать, пребывая в мысли о любимом существе.

Я говорил «ты», но вынужден повторять «она». Было больно обнажаться, но, не раскрыв всего, не смог бы описать ее самоотверженную нежность, свободолюбие души.

Сейчас конец октября. В интернете осталась вторая страница, созданная зимой, после долгой разлуки. Несбывшаяся надежда. Последнее посещение 16 февраля 2013 года. Музыка и фильмы, которые вместе смотрели и обсуждали.

«Сказать, что ты мертва, но ты жила лишь сутки…» Помню, как читал вслух это стихотворение. Ксения сидела на диване, улыбаясь. Легкая и яркая бабочка на миг присела на цветок мира и улетела.

Холодным утром выехал на кладбище. Дорога тянулась в туман, как жизнь в будущее. Летучий кисель непроницаемо окутал бесчисленные могилы облаком забвения. Подземный город мертвых с безымянными перекрестками. Хриплый смех вороны разносился над немым полем имен. Деревянный крест, искусственные подсолнухи, липкая земля — Ксении там нет.

Где-то в глубине, в почве подсознания, слышу, как она тихо, почти шепотом произносит мое имя: «Заир…» Словно раковину подношу к уху — отдаленный, глухой шум покинутого моря.

Слова опустошают тишину непонимания. Немота — эхо небытия. Ксения стала тем молчанием, которое всегда сияло в ней. Миролюбивая — она растворилась без остатка в объекте своей любви.

Этими строками прощаюсь с тобой. Повесть, которую ты уже никогда не прочтешь.

Прости…

Весь мир — твое отсутствие.

Время — бесконечная ночь, а наши души — пыль, летящая на свет.