ХРОНИКА ЛЕДОВОЙ ОСАДЫ

ХРОНИКА ЛЕДОВОЙ ОСАДЫ

Леонид Юзефович. Зимняя дорога. Генерал А. Н. Пепеляев и анархист И. Я. Строд в Якутии. 1922 — 1923. М., «АСТ; Редакция Елены Шубиной», 2015, 432 стр. («Исторические биографии»).

«Зимняя дорога»^[1] — новый роман Леонида Юзефовича о Гражданской войне, якутском походе генерала Анатолия Пепеляева и большом «сибирском противостоянии».

Это «документальный роман», что важно, и прежде чем говорить о «дьявольской разнице» между романом документальным и просто-романом (fiction), отметим, что тут есть предыстория и что Пепеляев уже однажды появлялся на периферии одного из полицейских детективов того же автора конца 90-х. Это была «Контрибуция», короткая авантюрная повесть, действие происходило в Перми, и если есть что-то более далекое по жанру и смыслу от неспешной документальной хроники, то, наверное, это тот случай.

По сути, Юзефович возвращается к давним сюжетам и персонажам. Он уже проделывал похожие вещи: в свое время он «переписал» «Клуб „Эсперо”» и «Ситуацию на Балканах», «переделал» «Песчаных всадников» — кажется, он недоволен своими ранними детективами, но любит своих героев и привязан к их историям и обстоятельствам. Он не может их бросить вот так — в положении «голых жанровых марионеток», и он всякий раз вновь пытается нарастить вокруг них нефикциональную, но реальную материю, «одеть их в историю», прибавить им достоверности — т. е. человеческой, небеллетристической сложности и, как ни странно это звучит, вывести их из-под авторской власти. Смысл, кажется, в том, чтобы из относительно линейного и в жанровом смысле однозначного повествования сотворить своего рода палимпсест, где есть место материям историческим и литературным, где фабулу диктует историк, а сюжетное пространство, последовательность фабульных действий и обстоятельств подчинены прихотливой воле писателя.

В «Зимней дороге» литературный прием по возможности «упрятан», и, кажется, единственное, что сразу выдает в этом документальном повествовании «роман», — присутствие автора. Этот автор (или авторский персонаж) появляется в первых же абзацах, он выходит на авансцену, чтобы потом надолго уйти в тень и напоминать о себе фоновыми ремарками. Его появление, собственно, его присутствие призвано обозначить его скромную роль в тексте. Звучит несколько странно, однако это так: он ни в коем случае не демиург «Войны и мира», не тот невидимый литературный бог, который ведает всем сонмом своих персонажей, держит в руках сюжетные нити и вершит судьбы, — нет, он всего лишь архивный историк, он разыскивает свидетельства, он читает дневники и старые газеты, разбирает следственные дела — на первый взгляд все, что он себе позволяет, это «заметки на полях», комментарии к документам. Его присутствие, в самом деле, кажется скромным и незначительным, однако именно оно добавляет в историческое повествование иной план: время действия (1922 — 1923) задается в заглавии, автор поначалу обретается в середине 90-х: «В августе 1996 года я сидел в здании Военной прокуратуры СибВО в Новосибирске, на Воинской, 5, читал девятитомное следственное дело белого генерала Анатолия Николаевича Пепеляева». Между тем роман пишется почти два десятилетия спустя, и таким образом авторский персонаж точно так же принадлежит некой ретроспективе, включается в большое историческое действие. В конечном счете, благодаря авторской воле и ремаркам «из других времен», повествование приобретает объем и перспективу, хотя заметим сразу: автор «Зимней дороги» не позволяет себе злободневных аналогий и прямых политических намеков. Ремарки из «нового времени» сразу обозначены как «фон». Иными словами, новая российская реальность — и та, которая «фоновыми голосами» попадает в роман, и та, которая подразумевается читателем за счет неизбежных исторических рифм, — становится своего рода «рамой» для этого эпического полотна, и художник по закону жанра присутствует там где-то сбоку, в левом заднем углу…

Итак, перед нами документальный эпос о большой войне, у которого все признаки мифологического романа — с плаванием по морю, блужданиями по лесу, с героями и предателями, с заветной крепостью, осада которой становится центральным местом повествования. Так что в какой-то момент Юзефович неминуемо вспоминает о греках и троянцах.

Кажется, белые и красные, подобно троянцам и грекам, сошлись на этом пятачке, подвластные высшим, надмирным силам, которые через них разрешают спор об устройстве мира людей. Покорность общей судьбе не предполагает взаимной ненависти, и, когда Пепеляев и Строд встретятся в зале суда, каждый выразит уважение другому.

Под пером Строда осада Сасыл-Сысы обернулась ярчайшим воплощением первого из перечисленных Борхесом четырех вечных сюжетов мировой литературы — истории крепости, которую штурмуют и обороняют герои, но при холодном взгляде заметен окутывающий это проклятое место морок азарта и бессмысленного соперничества.

И в самом деле, тут можно вспомнить целую череду великих исторических «осад». Особенность этой в том, что не было ожесточения ни со стороны осаждавших, ни со стороны осажденных, были лишь чудовищные лишения и страдания, которые люди выносили, кажется уже, не идеи ради, но из бессилия и невозможности выбраться из ледяной ловушки: «Все перепутано, запутано так, что ничего не разберешь, такой хаос, что черт знает, что такое».

Пепеляев и Строд — своего рода двойники-антагонисты. У них много общего: опыт Первой мировой войны (оба — георгиевские кавалеры), литераторство, народническая традиция и соответствующее воспитание, заставляющее думать, что все, что происходит, обусловлено, что всему виной «среда» и никто потому не виноват, что во всем следует искать причинно-следственную связь и высшую справедливость. И пусть Пепеляев верит в Бога, а Строд, похоже, не верит ни во что, даже в исторический материализм, и пусть один из них оказался побежденным, а другой — победителем, судьбы их слишком схожи, и смерть они приняли почти одновременно, в одних и тех же обстоятельствах: оба были расстреляны в конце 1930-х, с разницей в полгода. Даже тот зеркальный парадокс, что, отсидев 13 лет, белый генерал Пепеляев в конце жизни стал лоялен к советской власти, мечтал стать учителем и перевезти в СССР жену и детей, а красный командир Строд, познав писательскую славу и богатство (богатство по советским меркам, но тем не менее, или даже — тем более!), в конце концов запил от пустоты и безнадежности, грозился убить Сталина, пытался убежать от судьбы, которую понимал, — даже эта, в своем роде, насмешка истории не делает их «антиподами».

Единственный урок, который преподносит нам эта странная зеркальность: Пепеляев со своей верой и своим смирением, кажется, был счастливее в тюрьме и в тот короткий нищий миг на свободе: у него была надежда и он полагал, что у него есть будущее. У Строда ничего этого не было. При всем при том Пепеляев был слеп и наивен, не ведал, что за игру ведут его добрые следователи, «показывая» ему Москву, которую он никогда не видел. А Строд, хоть и глушил себя алкоголем, все видел и знал, и в этот самый момент он пытался бежать из Москвы. Но спастись не удалось ни Пепеляеву с его наивной верой, ни разуверившемуся Строду.

Впрочем, у этого уравнения есть еще одна особенность, она уже проходит по ведомству литературы: «Мы всегда больше сочувствуем осажденным, чем осаждающим», — предупреждает автор и убедительно объясняет — почему:

Как бы все ни обстояло в большом мире, в этой точке пространства они в меньшинстве, они страдают, они уже потерпели поражение, раз им пришлось уйти под защиту крепостных стен, а нам свойственно верить, что правда — на стороне слабейших. Все грехи прощаются им за то, что они замкнуты в кольце укреплений, как душа в теле, как узник в темнице, как Хома Брут — в восставшем из круговой черты на полу незримом столпе, о который бессильно бьются силы тьмы. Кажется, осажденные противостоят не столько другим людям, сколько хаосу и смерти, и мы не потому желаем им выстоять, что они во всем правы, а потому, что они всего лишены.

Между тем в этом признании есть известное лукавство, коль скоро в изнурительном поединке выиграли не те, кто обычно выигрывает осады, — эту крепость, как и эту войну выиграли не осаждавшие. Победителями оказались красноармейцы Строда, выжившие и выстоявшие среди крепостных «стен» из мерзлого навоза, и если говорить о сочувствии, то читателя не оставляет ощущение, что сам автор, уравнивая победителей и побежденных, не пытаясь пристать ни к одной из сторон, тем не менее остается с осаждавшими, с теми, кто проиграл. Вернее, так: всякий раз подчеркнуто отдавая должное Строду, он остается с генералом Пепеляевым, «печальным героем контрреволюции» — так назвал его один из «харбинских обличителей», и Юзефович подхватывает это определение: «После всего, что я узнал о моем герое, у меня связывается с ним не раздвоенность души, не растерянность, не уныние неудачника, а именно странная для человека с такой биографией печаль — она мягко окутывает его удаляющийся во времени облик». Так Пепеляев становится персонажем элегическим, что, в общем, подтверждается дневниковыми текстами: «Сегодня ночью вышел на улицу. На горах, в лесу, пеночка поет. Все дышит весной и пробуждением к жизни... Где ты, моя весна? Ты так прошла быстро и так мало дала мне счастья».

Вряд ли обреченный генерал сознательно выступал в роли тенора Ленского перед роковой дуэлью, но культурная мифология зачастую воспроизводится независимо от нашей воли и сознательных устремлений, собственно, на то она и мифология.

Однако у Юзефовича в романе есть еще один ключевой двойник, к которому он настойчиво отсылает «мужицкого генерала»: это Владимир Короленко. Пепеляев не только следует за ним по пятам: «Весной 1919 года, наступая на Москву, Пепеляев дошел до уездного Глазова, где Короленко при Александре II отбывал первую ссылку, а четыре года спустя оказался на месте его последней ссылки, в Амге». Они схожи в своих народнических исканиях — бесплодных, и они близки в том непроговариваемом, но подразумеваемом моральном императиве, который движет их мыслями и поступками.

Наконец, там есть еще одна цитатная линия, для меня поначалу загадочная. Это записная книжка Кронье де Поля, военного инженера из Варшавы, «ветрами Гражданской войны занесенн[ого] в Приморье». Кронье де Поль выписывает некие максимы о жизни и смерти, о высшем смысле и вселенской бессмыслице, он захватил с собой в Якутию пятый том из собрания сочинений Метерлинка. И мистический фатализм создателя «статической драмы» становится еще одним фоновым голосом в этом романе о Гражданской войне, ледовом походе и большом «сибирском противостоянии»:

«Мы знаем, что во вселенной плавают миры, ограниченные временем и пространством. Они распадаются и умирают, но в этих равнодушных мирах, не имеющих цели ни в своем существовании, ни в гибели, некоторые их части одержимы такой страстностью, что, кажется, своим движением и смертью преследуют какую-то цель».

Инна БУЛКИНА

Киев