ВЕЛИКАЯ ПРОВОКАЦИЯ 9 ЯНВАРЯ 1905 ГОДА

Нефедов Сергей Александрович — доктор исторических наук, профессор Уральского федерального университета [Екатеринбург], ведущий научный сотрудник Института истории и археологии Уральского отделения РАН. Постоянный автор «Нового мира».

Исследование выполнено при поддержке гранта РНФ «Авторы российской имперской модернизации (XVIII — начало XX в.): региональное измерение» (№ 14-18-01625).

Сергей Нефедов

_*

ВЕЛИКАЯ ПРОВОКАЦИЯ 9 ЯНВАРЯ 1905 ГОДА

Я толкал женщин и детей на бойню, чтобы вернее достигнуть намеченной цели. Я думал: избиение взрослых мужчин, может быть, еще перенесут, простят, но женщин, расстрел матерей с грудными младенцами на руках! Нет, этого не простят, не могут простить.

^{А. И. Матюшенский. «Исповедь»}

Река времени не стремится напрямую к своей неведомой цели, иногда она течет по излучинам длиной в сто-двести лет. Люди, уносимые потоком, думают, что они находятся в новом мире, в то время как прошлое остается где-то рядом — за теми холмами на берегу реки.

В начале ХХ века Ялта была почти такой же, как сто лет спустя: то же море и те же горы, и та же набережная с роскошными отелями во французском стиле. 16 октября 1902 года на террасе отеля «Россия» стояли, смотрели на заходящее солнце и негромко беседовали два почтенных господина. Одного из них звали Сергей Юльевич Витте; он уже десять лет руководил министерством финансов и был известен как реформатор, восстановивший экономическую мощь России. Другого собеседника звали Вячеслав Константинович фон Плеве; он был министром внутренних дел и считался противником реформ и охранителем самодержавия. Оба высоких сановника были обрусевшими немцами, представителями той касты немцев-чиновников, которая появилась в России во времена Петра I и с тех пор верно служила династии Голштейн-Готторп-Романовых. Витте и Плеве были фактическими правителями огромной страны: молодой император Николай II всегда — или почти всегда — следовал их советам.

Глядя на заходящее солнце, Витте повторял, что стране необходимы реформы — иначе не удастся избежать революции. «Понятно желание свобод, самоуправлений, участия общества в законодательстве и управлении. Нельзя не опасаться, что если правительство… не даст выхода этому чувству легальными путями, то оно пробьется наружу другим способом… Невозможно в настоящее время не считаться с общественным мнением; правительству необходимо опереться на образованные классы. Иначе на кого же правительству опираться? — на народ? Но ведь это только фраза…»^[1] (курсив здесь и далее мой, кроме специально оговоренных мест — С. Н.).

Витте заметно волновался, но Плеве, как всегда, был невозмутим. «Очень может быть, что мы накануне больших потрясений… — отвечал Плеве. — Если у нас, не дай бог, будет революция, то не такая, какие бывали на Западе, где ее делали восставший народ или войско. У нас, слава богу, еще крепок в народе престиж царской власти и есть у государя верная армия. Революция у нас будет искусственная, необдуманно сделанная так называемыми образованными классами… У них цель одна: свергнуть правительство, чтобы самим сесть на его место… У царского правительства, что ни говори, есть опытность, традиции, привычка управлять… А у лиц из общественных элементов, которые заменят нынешнее правительство, — что будет? — одно лишь желание власти, хотя бы даже одушевленное, с их точки зрения, любовью к родине. Они никогда не смогут овладеть движением… При этих условиях они свалятся со всеми их теориями и утопиями при первой осаде власти. И тогда выйдут из подполья все преступные элементы, жаждущие погибели и разложения России... Что будет тогда? Трудно себе даже представить…»^[2]

Образованные классы — или «креативные классы», как стали говорить столетие спустя — это была интеллигенция и зажиточные собственники, предприниматели и землевладельцы, которые хотели обладать такими же правами, какими обладали люди их положения на Западе. Многие представители этих классов получили западное образование в российских или европейских университетах, владели иностранными языками и часто посещали Европу. Граница была открыта для тех, кто имел деньги, и в Европу каждый год устремлялись сотни тысяч путешественников, которые возвращались из Парижа и Лондона с чувством глубокой зависти и с намерением сделать все, чтобы жить как на Западе. Они считали, что для этого достаточно провести честные выборы и созвать Учредительное собрание, которое сформирует правительство «народного доверия». Они не сомневались, что народ доверит власть именно им — талантливым, образованным и умеющим говорить на публику.

Сторонники модернизации России по западному образцу тогда, как и сейчас, называли себя либералами. Либералы считали, что Россия в своем историческом развитии с некоторым запозданием повторяет путь Западной Европы. Теперь мы знаем, что река времени не течет по прямой, но в то время все думали, что победа либеральных идей предрешена. Почти вся русская интеллигенция того времени поддерживала эти идеи — идеи свободы слова, печати, собраний, идеи парламентаризма и честных выборов. «Начало ее движения было непосредственное… — писал В. Г. Белинский о либеральной интеллигенции, — тогда она не отделяла своих интересов от интересов народа… ее ошибка была... в том что она подумала, что народ с правами может быть сыт и без хлеба»^[3].

К числу либералов принадлежали известные писатели, журналисты, ученые, юристы, предприниматели. «Союз взаимопомощи русских писателей» был одной из цитаделей либерализма, среди его руководителей были известные деятели оппозиции: Н. К. Михайловский, В. Г. Короленко, К. К. Арсентьев. «Союз писателей» всемерно поддерживали Максим Горький и Антон Чехов. Писатели и журналисты собирались вокруг редакций либеральных газет и журналов, таких как «Русское богатство». Эти издания щедро спонсировались крупными предпринимателями и большими тиражами распространялись в столицах и в провинции. «Дискредитировать действия администрации… — такова часть программы „Русского богатства”, — говорилось в докладе Департамента полиции. — Другая [часть] заключается в том, чтобы под видом заграничных писем, преимущественно из Лондона, Парижа, Берлина и Вены, в простой, общедоступной форме доказывать читателям, как счастливы наши западные соседи и как обездолены мы, русские»^[4].

Руководители МВД прекрасно понимали цели этой подспудной, но постоянной и всепроникающей пропаганды. Плеве однажды вызвал Михайловского и, не сдерживаясь, заявил ему, что «литература — заводчица всей смуты», что «литераторы все время мутят», что для либералов «молодежь, рабочие, крестьяне — это только пушечное мясо» и что он «этого не потерпит»^[5].

Плеве, конечно, ошибался, заводчиками смуты были не литераторы. За журналистами и писателями стояли «образованные классы» и, в первую очередь, обладатели крупных капиталов, финансисты, землевладельцы, торговцы, промышленники. Эти уважаемые деятели имели прочное положение в органах местного самоуправления, земствах, но правительство не позволяло земствам вмешиваться в политику. Крупные капиталы могли влиять на решение политических вопросов главным образом через прессу и создаваемое ею «общественное мнение», поэтому финансовые магнаты содержали газеты и платили талантливым журналистам, которые пропагандировали либеральные идеи. При этом никто никого не покупал: литераторы разделяли эти идеи и вносили в дело пропаганды не только свой талант, но и неподдельную страстность. Даже Плеве признавал, что ими движет «одушевленная любовь к родине».

Плеве пытался как-то договориться с либералами; вскоре после упомянутого выше разговора с Витте он приказал доставить из тюрьмы одного из их лидеров, П. Н. Милюкова, — и то ли в шутку, то ли всерьез предложил ему пост министра народного просвещения. Милюков ответил, что на этом посту он не сможет ничего сделать: «Вот если бы ваше превосходительство предложили мне занять ваше место, тогда я бы еще подумал»^[6]. Плеве приказал вернуть Милюкова в камеру, но у того были могущественные заступники, и в конце концов министр был вынужден освободить дерзкого политика. «Я сделал вывод из нашей беседы, — сказал напоследок Плеве. — Вы с нами не примиритесь. По крайней мере не вступайте с нами в открытую борьбу. Иначе — мы вас сметем!»^[7]

Правительство вернулось к курсу на подавление оппозиции. «Союз писателей» был распущен, деятельность других либеральных обществ подвергалась ограничениям, была усилена цензура прессы. Плеве реорганизовал полицию, усилил сыскную деятельность и стал засылать в оппозиционные кружки провокаторов. В ответ либеральная «общественность» подняла знамя «Освободительного движения» и объявила правительству «открытую войну». «Освобожденческая „тактика” стала проникать во все сферы общественной жизни... писал один из лидеров движения В. А. Маклаков. — Везде стали... обострять недовольство, плодить конфликты и этим доказывать невозможность сотрудничества с Самодержавием»^[8].

У либералов было достаточно денег для финансирования «открытой войны»; их вожди выделили 75 тысяч рублей и начали издавать в Штутгарте журнал «Освобождение». Этот журнал (редактором которого был П. Б. Струве) на каждой своей странице призывал к свержению самодержавия. Отпечатанный на дорогой и очень тонкой рисовой бумаге, он доставлялся в Россию в багаже возвращавшихся путешественников, рассылался по почте или переправлялся контрабандистами. Финский оппозиционер Конни Циллиакус приобрел специальную яхту, которая перевозила тюки с изданиями из Стокгольма в Свеаборг.

Вслед за появлением журнала «Освобождение» был создан «Союз Освобождения», формально объединивший либералов в подобие политической партии. Князь М. Путятин, один из приближенных Николая II, отозвался об «освобожденцах» так: «Это — партия истинных конституционалистов по западноевропейским шаблонам. Тысячелетняя история России для них не существует»^[9].

Следующим шагом либералов в объявленной ими «открытой войне» было «обращение к Ахеронту». «Освободительное Движение не могло бы сломить самодержавие, если бы рядом с ним не шла антигосударственная стихия, Ахеронт, и если бы Освободительное Движение не пошло с ним заодно», — писал Маклаков^[10]. «Ахеронт», согласно древнегреческой мифологии, — река в подземном царстве; в устах интеллигенции это означало обращение к темной народной стихии и к тем революционным группам, которые пытались возбудить эту стихию.

Плеве пророчески предупреждал, что либералы откроют дорогу к власти тем, кого он назвал скрывающимися в подполье «преступными элементами». В подполье российской политической жизни существовали две марксистские партии, «социал-демократы» («эсдеки») и «социалисты-революционеры» («эсеры»). В силу своей политической ориентации социалисты не пользовались симпатиями состоятельных классов, поэтому они постоянно нуждались в деньгах; из-за отсутствия средств они не могли наладить широкую печатную пропаганду и фактически оставались неизвестными для народных масс. Один из основателей партии социалистов-революционеров, В. М. Чернов, признавал, что до революции 1905 года эсеры были «ничтожной кучкой»^[11]. Однако эти малочисленные революционеры пугали правительство своим фанатизмом: они жертвовали своими жизнями, устраивая террористические акты против высших сановников. В апреле 1902 года один из эсеровских боевиков пятью выстрелами в упор убил предшественника Плеве, министра внутренних дел Д. С. Сипягина.

В своей открытой войне с правительством либералы были готовы предоставить боевикам столь нужные им денежные средства. Однако планы пробуждения «Ахеронта» были на время отсрочены началом Русско-японской войны. Витте и военный министр А. Н. Куропаткин считали войну с Японией опасной авантюрой, но для Плеве это был способ вызвать патриотический подъем и разгромить оппозицию. «Вы внутреннего положения России не знаете, — сказал он Куропаткину. — Чтобы удержать революцию, нам нужна маленькая победоносная война»^[12].

Начало войны сопровождалось бурными патриотическими манифестациями, и на время оппозиции пришлось замолчать. Но первые поражения русской армии вернули ей голос: «освобожденцы» стали воспринимать Японию как неожиданного союзника в борьбе с правительством. Они открыто радовались победам японцев. Немецкий журналист Гуго Ганц писал из Петербурга, что общей молитвой либералов было: «Боже, помоги нам быть разбитыми!»^[13] «„Чем хуже, тем лучше” было одним из нелепых изречений левой интеллигенции, — писала помощница Струве А. В. Тыркова. — Порт-Артур сдался. Французы выражали нам соболезнования, а некоторые русские эмигранты поздравляли друг друга с победой Японского оружия»^[14].

Вместе с русскими либералами победам Японии радовались давние враги русского царя: польские, финские, кавказские националисты. При известии о начале войны их представители стали осаждать японские посольства, предлагая свои услуги. Первым установил контакты с японцами финн Конни Циллиакус, потом пришли посланцы Польской социалистической партии и Польской народной лиги. Лидеры этих партий Юзеф Пилсудский и Роман Дмовский совершили — независимо друг от друга — путешествие в Токио и были приятно удивлены, встретившись на проспекте Гэндзи. В конечном счете японский генштаб направил всех перебежчиков к полковнику Акаси Мотодзиро, бывшему военному атташе в России. Циллиакус предложил Акаси организовать конференцию всех оппозиционных партий и согласовать планы подрывной деятельности. Националистические партии сразу изъявили свое согласие, эсеры также пошли на открытый контакт с Акаси, а с «освобожденцами» и социал-демократами Акаси поручил договориться Циллиакусу. Впрочем, связь Циллиакуса с японцами была секретом полишинеля. Социал-демократы отказались участвовать в конференции, а «освобожденцы» после некоторых колебаний согласились и послали на конференцию четырех своих лидеров: П. Н. Милюкова, П. Б. Струве, П. Д. Долгорукова и В. Я. Богучарского. Милюков оправдывался позднее, будто он ничего не знал о полковнике Акаси, но «Струве, вероятно, знал больше, чем я»^[15].

Японский генштаб выделил на проведение конференции 100 тысяч иен. 30 сентября 1904 года в Париже собрались представители «Союза Освобождения», эсеров и шести националистических партий. По-видимому, «освобожденцы» чувствовали себя неуютно в такой компании, и председательствовавший в первый день Дмовский деликатно заметил, что «не нужно, чтобы результаты конференции компрометировали… русских либералов в союзе с террористами и врагами России»^[16]. Однако под напором «врагов России» либералам пришлось пообещать им право на «национальное самоопределение» — это было продолжение заигрывания с «Ахеронтом». Мало того, эти респектабельные господа пожимали руку Евно Азефу — предводителю эсеровских боевиков и, видимо, обещали ему деньги. Террористы Азефа незадолго до конференции бросили в карету Плеве бомбу, разорвавшую в куски человека, которого Струве называл «злым духом» правительства. Теперь Азеф принимал поздравления.

«По совершенно секретным сведениям, — гласит докладная записка Департамента полиции, — в начале осени в Париже состоялся конгресс революционных деятелей, на котором между прочим было решено предпринять усиленную агитацию в России с целью возбуждения целого ряда политических волнений, которые могли бы окончательно дезорганизовать правительство, а затем к концу января создать грандиозные уличные беспорядки с участием рабочих масс. Для руководства этим движением планировалось сформировать особый „комитет” из представителей либеральной, радикальной и революционной групп. По тем же негласным сведениям упомянутый комитет действительно составился…» И далее докладная записка перечисляет членов этого «комитета»: писатели М. Горький и Н. Ф. Анненский, публицисты-народники А. В. Пешехонов и В. А. Мякотин, историк В. И. Семевский и либеральный адвокат Е. И. Кедрин^[17].

В то время как либералы оформляли союз с «Ахеронтом», правительственные круги пребывали в состоянии замешательства. Со смертью Плеве Николай II лишился самого авторитетного советника и не знал, что предпринять. Земские деятели обратились к помощи матери царя, Марии Федоровны, которая посоветовала сыну назначить на пост министра внутренних дел князя П. Д. Святополк-Мирского. Святополк-Мирский слыл либеральным бюрократом, выступавшим за «единение власти и общества». Как и Витте, он желал прекращения «открытой войны». «Положение вещей так обострилось, — говорил Святополк-Мирский царю, — что можно считать правительство во вражде с Россией, необходимо примирение…»^[18] Разумеется, под «Россией» имелись ввиду «образованные классы». Святополк-Мирский вызвал из ссылки несколько известных либералов и приказал ослабить цензуру — это была роковая ошибка.

Вернувшись из Парижа, Милюков, Богучарский и Долгоруков доложили о достигнутых договоренностях съезду «Союза Освобождения», который состоялся в Петербурге 20 — 22 октября. Было решено, пользуясь ослаблением цензуры, организовать издание антиправительственных газет непосредственно в России и развернуть масштабную пропагандистскую кампанию. Были приобретены права на издание двух газет, «Наша жизнь» и «Сын Отечества», на что ушло около 200 тысяч рублей; часть этих денег Богучарский взял взаймы у известного промышленника Саввы Морозова. Не считаясь с предупреждениями цензоров, новые газеты яростно нападали на все, что делали власти; через месяц «Сын Отечества» был закрыт полицией, но вскоре стал выходить под новым названием, «Наши дни». Общий тираж новых газет вскоре достиг невиданной для того времени цифры — 120 тысяч экземпляров. Это был подлинный агитационный прорыв, либеральная пропаганда затопила города России.

Следующим шагом «освобожденцев» была организация Земского съезда. Съезд должен был показать, что самые авторитетные посланцы «общественности» требуют от правительства скорейшего введения конституции и политических свобод. «Освобожденцы» встречали депутатов съезда в Петербурге, приглашали на «частные совещания» и уговаривали их принять либеральную программу. Съезд состоялся 6 — 9 ноября 1904 года; на нем присутствовали 32 (из 34) председателя губернских управ и множество видных общественных деятелей. Подавляющим большинством голосов было принято требование создания законодательного выборного представительства. Настроение земцев было боевое: представитель съезда Родзянко в беседе с Святополк-Мирским прямо угрожал, что если не будет представительства, то «будет кровь»^[19].

После съезда началась «банкетная кампания» в поддержку его решений. Поскольку митинги были запрещены, то они проходили под видом банкетов, на которых произносились речи и принимались резолюции. Кампания открылась грандиозным банкетом на 650 человек в одном из самых больших залов Петербурга. Под председательством В. Г. Короленко здесь собрались известные писатели, профессора и предприниматели. «Союз освобождения» рекомендовал всем участникам митингов-банкетов принимать одни и те же резолюции с требованием созыва Учредительного собрания. В 34 городах состоялось 120 собраний, в которых участвовало свыше 50 тысяч представителей «образованных классов».

Уступая давлению «общественности», Святополк-Мирский взял на себя смелость на аудиенции заявить Николаю II, что «если не сделать либеральные реформы, то перемены будут уже в виде революции»^[20]. Однако царь полагал, что «перемен хотят только интеллигенты, а народ не хочет»^[21]. Святополк-Мирский предложил программу реформ, включавшую введение выборных представителей в Государственный Совет. На совещании 2 декабря царь ответил на предложение Мирского, что «власть должна быть тверда и что во всех разговорах земцев он видит только эгоистическое желание приобрести права и пренебрежение к нуждам народа»^[22].

Таким образом, «банкетная компания» не достигла своей цели, и либералы не знали, что делать дальше. «Средства мирного заявления своих требований в сущности уже исчерпаны... — писал Богучарский Струве. — Что делать дальше?»^[23] Струве резюмировал, что народ не поддерживает «освободительное движение»: «…перед нами революционные земцы и интеллигенция, и к сожалению, лояльный народ»^[24]. Необходимо было как-то расшевелить «лояльный народ».

В конце ноября 1904 года лидеры петербургской группы «Союза Освобождения» В. Я. Богучарский, С. Н. Прокопович и Е. Д. Кускова обратились за поддержкой к священнику Гапону, руководителю «Собрания фабрично-заводских рабочих Санкт-Петербурга». Это было необычное обращение: интеллигенты-атеисты обращались за поддержкой к священнику и руководителю рабочей организации, где к интеллигентам относились с подозрением. Тем не менее «освобожденцев» приняли. По свидетельству Гапона, «интеллигентные либералы» «посоветовали» ему, чтобы рабочие написали петицию к правительству наподобие тех петиций, которые принимались на проводившихся тогда банкетах^[25]. В ответ им показали программу, принятую Гапоном и его ближайшими соратниками в марте 1904 года и хранимую в тайне. В этой программе содержались перспективные задачи «собрания»; по большей части это были требования рабочих, такие как социальное страхование, свобода профсоюзов и 8-часовой рабочий день, но в программе были отражены и стремления крестьян, в частности говорилось о «постепенном переходе земли к народу».

Рабочая программа не подходила либералам — ознакомившись с ней, «освобожденцы» заявили, что это «очень много»^[26]. Действительно, 8-часовой рабочий день и передача земли крестьянам — это было для них «слишком»; для либералов главным было требование созыва Учредительного собрания, чего в гапоновской программе как раз и не было.

Чтобы склонить рабочих к выдвижению политических требований, «освобожденцы» постарались в первую очередь наладить агитацию. Они стали снабжать гапоновскую организацию газетами «Наша жизнь» и «Наши дни». По указанию Гапона эти газеты стали читать в районных отделах «Собрания» — для неграмотных их читали вслух. Кроме того, среди рабочих появились лекторы-агитаторы; самым заметным из них был И. М. Финкель, который настойчиво предлагал подать петицию с требованием созыва Учредительного собрания. Финкель был настолько красноречив, что вскоре стал соперничать с Гапоном во влиянии на рабочих, и Гапону это не нравилось.

В это время произошел конфликт с руководством Путиловского завода, которое уволило четырех рабочих, бывших членами гапоновской организации. На собрании руководителей районных отделов в конце декабря обсуждался вопрос о помощи уволенным рабочим, и лекторы-«интеллигенты» снова агитировали за подачу петиции. Рабочий Н. П. Петров позднее вспоминал, будто Гапон «начал говорить, что если и нужно подать петицию, то мы, рабочие, это сделаем без интеллигенции; она ему стояла поперек горла; он начал ругать ее и упрекал некоторых в том, что они евреи и кричат только из-за того, чтобы захватить власть в свои руки, а после и сядут на нашу шею и на мужика; он уверял, что это будет хуже самодержавия»^[27]. Однако в конечном счете Гапону пришлось уступить; собрание поручило ему самому написать текст петиции, причем подписи было решено собирать заранее, до появления окончательного текста. Поэтому в последующие дни рабочие подписывались на пустых листах, не зная истинного содержания петиции.

3 января забастовал Путиловский завод. Гапон пришел на прием к петербургскому градоначальнику Фулону и успокоил его, заявив, что требования рабочих чисто экономические. «Может быть, рабочие захотят подать петицию царю, — сказал Гапон, — так не бойтесь, все будет тихо и мирно»^[28]. Фулон попросил священника поклясться на Евангелии, что он не идет против царя, — и Гапон поклялся. Начальник Петербургского охранного отделения А. В. Герасимов позднее писал, что «это движение застало полицию врасплох. И в Департаменте и в градоначальстве все были растеряны. Гапона считали своим, а потому вначале не придавали забастовке большого значения»^[29].

Гапон от чистого сердца поклялся перед градоначальником — однако он был уже не волен что-либо обещать, он постепенно терял контроль над событиями. На собраниях забастовщиков стали замечать интеллигентов, переодетых рабочими и выступающих от имени рабочих. 3 января состоялось большое собрание, на котором выступил некий оратор, посланный социал-демократами. Он призвал забастовщиков требовать увеличения заработной платы на 25%, установления минимальной поденной платы в 1 рубль, оказания бесплатной медицинской помощи и главное — введения 8-часового рабочего дня^[30]. Такой официальной продолжительности рабочего дня не было ни в одной стране мира; это было требование, которое должно было повергнуть промышленников в шок. Происходившее в отсутствие Гапона собрание утвердило эти фантастические требования, и на следующий день путиловцы призвали петербургских рабочих к всеобщей забастовке под лозунгом 8-часового рабочего дня.

Переговоры с акционерами Путиловского завода вместе с Гапоном вел А. И. Матюшенский, сотрудник газеты «Наши дни», который летом 1903 года принимал участие в организации большой стачки в Баку. Редакция «Наших дней» фактически была штабом петербургских «освобожденцев»; в ее состав входили несколько членов «комитета», учрежденного по решению Парижской конференции с целью «создать грандиозные уличные беспорядки с участием рабочих масс». Вероятно, Матюшенский выполнял задание этого «комитета», хотя делал вид, что ни от кого не зависит. С первых дней января Матюшенский постоянно находился рядом с Гапоном и, пользуясь своей репутацией организатора стачек, «консультировал» священника по самым разным вопросам.

Департамент полиции отмечал, что «революционные организации принимают все усилия, чтобы требования рабочих не были удовлетворены»^[31] — и, очевидно, чрезмерные запросы выставлялись именно с этой целью. Тем не менее акционеры Путиловского завода согласились почти на все требования рабочих, на повышение заработной платы и бесплатную медицинскую помощь, — и лишь относительно 8-часового рабочего дня они ответили, что этот вопрос нуждается в дальнейших переговорах. Гапон и Матюшенский отвергли эти предложения, и было объявлено о начале всеобщей стачки.

Поскольку переговоры с промышленниками были прерваны, то встал вопрос о том, что делать дальше. 4 января на одном из многолюдных собраний Гапон предложил «идти к самому царю искать правды в русской земле». Рабочий И. И. Павлов вспоминал, что «мысль эта, как вихрь, облетела повсюду и была подхвачена десятками тысяч голосов: „к царю, к царю! искать правды!”» «Речь Гапона была сильна, — писал Павлов, — и в измученной душе русского простолюдина, с детства приученного видеть в своем царе-батюшке идеал справедливости, высказанная Гапоном мысль… показалась единственно целесообразной»^[32].

Идея идти к царю-батюшке с челобитной охватила массы рабочих, и забастовка быстро распространилась на весь Петербург. Как писал позднее директор Департамента полиции А. А. Лопухин, рабочие хотели идти к Зимнему дворцу с «единственным сознательным намерением принести царю челобитную о своих нуждах и малом заработке»^[33]. Они думали, что царь-батюшка выйдет им навстречу и «все будет тихо и мирно». Никто не помышлял о политике и о требовании созыва Учредительного собрания — и сам Гапон поначалу не думал об этом. Однако нужно было написать «рабочую петицию», и в этом деле Гапон не мог обойтись без совета «интеллигентов». Один из наблюдавших за Гапоном полицейских агентов докладывал своему начальству, что священник был просто «наивным идеалистом», — и того же мнения придерживались большевики из Петербургского комитета РСДРП. Близко знавший Гапона эсер П. Рутенберг характеризовал Гапона как «бедного запутавшегося в революции попа, искреннего и честного»^[34].

Среди петербургских политиков было много заинтересованных лиц, которые хотели бы воспользоваться наивностью Гапона. Журналист А. Филиппов свидетельствует, что «начиная с 1 января к нему (Гапону — С. Н.) являлись случайные люди, которые отнимали у этого умело скрывавшего свою растерянность, отсутствие знаний и программы человека все его время. <...> В конце концов Гапона по чьему-либо предложению внезапно одевали, куда-нибудь везли и также случайно и неожиданно привозили назад»^[35].

Сотрудник «Биржевых ведомостей» Феликс писал, что в конце 1904 года «Гапон сближается с М. Горьким и определенной группой прогрессивных писателей и, видимо, подпадает под их... влияние»^[36]. Горький был одним из членов созданного по постановлению Парижской конференции «комитета», и на его квартире, по данным полиции, накануне 9 января ежедневно происходили многолюдные совещания оппозиции. На квартиру Горького постоянно приходили посланцы Гапона; Горький бывал на митингах, устраиваемых Гапоном, и, видимо, познакомился со священником задолго до 9 января — хотя из соображений конспирации отрицал это знакомство. По свидетельству рабочих, Гапон очень уважал Горького и часто говорил своим помощникам: «Если что вам говорит Горький, слушайте его»^[37].

Поначалу Гапон обратился за помощью в написании петиции к журналисту С. Я. Стечкину, с которым он не раз имел дело прежде в связи с публикациями по рабочему вопросу. 5 января на квартире Стечкина священника ждала целая группа социал-демократов из фракции меньшевиков. По свидетельству Павлова, «Гапон, несколько запоздав, пришел в высшей степени возбужденный и прямо обратился к собравшимся: „Господа, события развертываются с поразительной быстротой, шествие к Дворцу неизбежно, а у меня пока только всего и имеется...” Он выбросил на стол три листка, вырванные из записной книжки и исписанные красными чернилами»^[38]. Это была та рабочая программа экономических требований, которую в ноябре Гапон показывал Богучарскому. Некий оставшийся неизвестным «представитель социал-демократов» заявил, что эта программа его партию не удовлетворяет. Он тут же написал свой проект петиции, в котором на первом месте стояло требование созыва Учредительного собрания и отсутствовал пункт о передаче земли крестьянам. Еще одно требование, «прекращение войны по воле народа», как будто случайно совпадало с пожеланиями полковника Акаси, выраженными на конференции в Париже.

Гапон на словах одобрил этот первый вариант петиции, и «Искра» позднее писала, что «знаменитая петиция... останется вечным памятником политического успеха нашей (курсив в оригинале — С. Н.) работы...»^[39] Но в действительности «социал-демократическая» петиция не понравилась Гапону: текст был написан сухим канцелярским языком и политические требования в нем превалировали над экономическими. Вернувшись домой утром 6 января, Гапон застал у себя на квартире Матюшенского, Богучарского и известного народника Б. Г. Богораза. «Я попросил моих друзей составить проект петиции к царю, в которую вошли бы все пункты нашей программы, — вспоминал Гапон. — Ни один из составленных проектов не удовлетворил меня; но позднее, руководясь этими проектами, я сам составил петицию, которая и была напечатана»^[40].

В ночь на 7 января Гапон переделал петицию и превратил ее в традиционное прошение-челобитную «царю-батюшке»; при этом он исключил одиозное требование прекращения войны и вернул пункт о передаче земли народу. Но «друзья» одернули Гапона. 7 января состоялось еще одно совещание Гапона с «освобожденцами», в котором принимали участие известные лица: Богучарский, Прокопович, Кускова и некоторые другие лидеры либералов. В итоге Гапон попросил Матюшенского еще раз переделать петицию. Петиция сохранила внешний вид челобитной, но в нее был возвращен пункт о прекращении войны, а в формулировках появилась категоричность, нарушавшая прежний смиренный тон. Центральное место в петиции теперь занимали не экономические вопросы, а требование о созыве Учредительного собрания.

Филиппов свидетельствует, что «нужно было приложить не мало усилий для того, чтобы Матюшенский составил манифест-обращение, где стали фигурировать уже требования об избирательных правах и обо всех свободах, впоследствии осуществленных. Великий мастер подать смелую мысль, сам Матюшенский упорно отказывался приняться за перо… Любопытно как характеристика для оценки событий и самого Гапона, что он всячески отказывался принять текст воззвания Матюшенского и в особенности часть политическую с требованием общего характера, — выходящую за пределы рабочих интересов экономического и бытового характера. Гапон находил, что все это способно испортить дело в глазах правительства и вызовет репрессии… Но были какие-то силы которые влияли и на него, и на Матюшенского. И воззвание-манифест было переписано…»^[41]

Из контекста событий становится ясно, что это были за силы. «Искра» писала, что «священник Гапон весьма (курсив в оригинале — С. Н.) теперь разговаривает с либералами. Ему же переданы деньги на поддержание стачки... Либералы говорят, что „за ним теперь идут массы и надо теперь, чтобы масса пришла к Зимнему дворцу”»^[42].

Надо было, чтобы масса «крестным ходом» пришла к Зимнему дворцу, неся петицию-челобитную о созыве Учредительного собрания. Челобитная царю — это была идея, близкая сердцу простого народа, и народ, как встарь, должен был пойти к «царю-батюшке» со своими горестями. Но втайне от народа нужно было сделать так, чтобы «челобитная» была не только неприемлемой, но и оскорбительной для царя. Под пером Матюшенского рабочие не просили царя, а требовали: «повели и поклянись исполнить» — требовали они, как будто одного слова государя было недостаточно. Царь должен был, как несостоятельный должник перед судом, принести клятву перед толпой на площади — поклясться, что он созовет Учредительное собрание. Действительно, Николай II поначалу хотел выйти к народу и принять челобитную, но, когда ему доложили о том, что в ней написано, император изменил свое решение. Николай II распорядился передать власть в столице военным, на улицах были расклеены извещения о запрете каких-либо шествий и о возможности применения воинской силы. По городу двигались войска, занимавшие перекрестки основных магистралей. Войска должны были остановить толпы рабочих на пути к Зимнему дворцу — но они могли остановить стотысячную толпу лишь ружейными залпами. Люди, которые руководили Матюшенским, рассчитывали именно на этот исход.

«Мой грех, — писал Матюшенский, — это знаменитая петиция рабочих на имя царя, в результате которой получилось кровопролитие не только в Санкт-Петербурге, но и во всей России. Я ее написал по предложению Гапона, в полной уверенности, что она объединит полусознательную массу, поведет ее к царскому дворцу, — и тут, под штыками и пулями, эта масса прозреет, увидит и определит цену тому символу, которому она поклоняется. Расчет мой оправдался в точности. <…> В течение трех дней, с утра до вечера, сердца этих людей открывались для любви и единения с царем. Я это видел, я ходил из отдела в отдел, читал петицию, говорил, спрашивал свою аудиторию, наблюдал и чувствовал, что они пойдут все до единого... с женами и детьми… Я толкал женщин и детей на бойню, чтобы вернее достигнуть намеченной цели. Я думал: избиение взрослых мужчин, может быть, еще перенесут, простят, но женщин, расстрел матерей с грудными младенцами на руках! Нет, этого не простят, не могут простить. — Пусть же идут и они! — говорил я себе. — Пусть они умрут, но вместе с ними умрет единственный символ, удерживающий Россию в цепях рабства…»^[43]

Для всех здравомыслящих людей было ясно, чем закончится шествие, подготовленное Гапоном. Помощник Гапона А. Е. Карелин позднее писал, что они «хорошо знали, что рабочих расстреляют, и потому, может быть, мы брали на свою душу большой грех, но все равно уже не было тогда такой силы в мире, которая бы повернула назад. Рабочих удержать было нельзя»^[44]. Настроение рабочих было чрезвычайно возбужденное. «Гапону и его людям… в какие-то считанные два-три дня удалось привести сотни тысяч людей в состояние не только религиозного экстаза, но и высочайшего духовного подъема…» — писал И. Н. Ксенофонтов^[45]. «Гапон, увлеченный стихией, заговорил ее языком, стал выражать ее желания, светить ее красотой, — свидетельствует Рутенберг. — Все тянулось к нему. По первому слову его готово было идти на муки, на смерть, на все»^[46]. «Названный священник приобрел чрезвычайное значение в глазах народа, — писал 8 января прокурор Петербургской судебной палаты Э. И. Вуич. — Большинство считает его пророком, явившимся от бога для защиты рабочего люда… Опираясь на религиозность огромного большинства рабочих, Гапон увлек всю массу фабричных и ремесленников, так что в настоящее время в движении участвует около 200000 человек…»^[47]

В этой обстановке Гапон должен был позаботиться о плане действий на случай столкновения с войсками. В ночь на 8 января он совещался сначала с социал-демократами, а потом с эсерами. На встрече с эсерами Гапон спрашивал, есть ли у них бомбы и оружие, и, получив утвердительный ответ, настаивал, чтобы завтра эсеры были в рядах шествия и следили за ним. «Если его около дворца остановят и не пропустят к царю, он даст знак белым платком — тогда… строй баррикады, бей жандармов и полицию». «Тогда, — говорил Гапон, — не петиции будем подавать, а революцией сводить счеты с царем и капиталистами»^[48]. Согласно договоренности, эсеры и социал-демократы должны были идти в задних рядах шествия, иметь с собой оружие и красные флаги, но до времени не выставлять их.

Однако у эсеров был также свой тайный план действий. Они приставили к Гапону одного из своих боевиков, Петра Рутенберга, который должен был руководить «революцией». На последних митингах перед 9 января Рутенберг постоянно находился рядом с Гапоном, иногда «транслируя» для народа слова потерявшего голос священника. Утром в день выступления у эсеровского боевика была карта с диспозицией сил, и движение колонн производилось по этому плану. Позднее выяснилось, что у Рутенберга было также и особое задание от ЦК эсеров. Вот что пишет об этом Герасимов: «Внезапно я спросил его, верно ли, что 9/22 января был план застрелить Государя при выходе его к народу? Гапон ответил: „Да, это верно. Было бы ужасно, если бы этот план осуществился. Я узнал о нем гораздо позже. Это был не мой план, но Рутенберга…”»^[49]

У либералов тоже был свой план действий: они хотели использовать шествие 9 января, чтобы добиться уступок от правительства. Вечером 8 января в редакции газеты «Наши дни» собралось полтораста человек, ждали Гапона, но он прислал вместо себя рабочего Кузина. Либералы решили отправить делегацию для переговоров со Святополк-Мирским и Витте, причем в ее состав вошли все известные полиции члены «комитета» (в том числе и Горький). Раздавались голоса о том, что надо ответственно подойти к формированию делегации, потому что «мы ведь не знаем, какую роль депутации придется сыграть»^[50]. По словам профессора Брандта, некоторые из присутствующих «были уверены, что 9 января начнется настоящая русская революция, и тут же готовы были выбирать временное правительство»^[51]. Позже в правительственной печати депутацию именовали не иначе как «временным правительством», подготовленным оппозицией для политических переговоров с властями.

Во время встречи с Витте «временное правительство» призывало власти принять меры, чтобы избежать кровопролития, — но оно не ограничивалось призывами. Либералы настойчиво предупреждали, что если войска попытаются воспрепятствовать шествию, то «им будет оказано открытое сопротивление»^[52]. «Открытое сопротивление» стотысячной толпы — это была нескрываемая угроза, которая должна была побудить власти вступить в переговоры о введении конституции. Однако Витте ответил, что обсуждаемый вопрос находится вне его компетенции, а Святополк-Мирский отказался принять делегацию.

Наутро колонны рабочих двинулись к центру города, впереди несли царские портреты, иконы и хоругви. Люди, одетые в праздничную одежду, как положено при «крестном ходе», шли с непокрытыми головами и пели молитвы. Полицейские, подчиняясь обычаю, стояли на обочинах тоже с непокрытыми головами. Сила традиции была такова, что два полицейских офицера по собственной инициативе пошли перед колонной, в которой находился Гапон, расчищая дорогу крестному ходу. В других колоннах революционеры не считали нужным следовать предписанному Гапоном порядку. Горький и его друзья шли с колонной Выборгского отдела; они первыми, еще до начала столкновений, стали кричать «Долой самодержавие!» и подняли красный флаг. Горький непосредственно участвовал в этой провокации; после расстрела он сохранил этот флаг. В колонне Невского отдела вооруженные эсеры вышли в голову колонны и, ведя толпу, сумели пробиться к Зимнему дворцу; по дороге они производили беспорядки, рвали телеграфные провода и рубили столбы. На Васильевском острове революционеры начали строить баррикаду, как только началось шествие; на баррикаде был водружен красный флаг. Очевидно, целью революционеров было в любом случае, независимо от действий полиции, спровоцировать столкновение.

Хотя царя не было в городе, войска имели приказ не допускать толпу к Зимнему дворцу — символу царской власти; вторжение толпы во дворец означало бы революцию. Сначала войска пытались остановить колонны атаками кавалерии, но «народа было так много, что конница, врезаясь в толпу, терялась в ней, ибо толпа тотчас же смыкалась»^[53]. «Наэлектризованные агитацией, толпы рабочих, не поддаваясь воздействию обычных обще-полицейских мер и даже атакам кавалерии, упорно стремились к Зимнему дворцу… — говорится в докладе Департамента полиции. — Такое положение вещей привело к необходимости принятия чрезвычайных мер… и воинским частям пришлось действовать против огромных скопищ рабочих огнестрельным оружием»^[54]. Рабочие, ища «правду через страдание», шли прямо на стреляющие шеренги. «Говорят, что толпа удивительно стойкая и не разбегается от выстрелов… — с недоумением записывала Е. А. Святополк-Мирская, жена министра. — И все из-за идей, которые они, безусловно, не понимают, как, например, отделение церкви от государства… На мосту стояла рота семеновцев и давала залп за залпом, а толпа все надвигалась… Только после пятого залпа толпа отступила…»^[55]

В массе своей рабочие не знали о том, какую «челобитную» они несут «царю-батюшке». Но содержание этой «челобитной» предопределило дальнейшие события: опытные политики запрограммировали единственно возможный исход. Матюшенский знал, чем все закончится, — но он пошел к Зимнему дворцу вместе с обреченными людьми. «При первом же залпе ум мой помутился. Корчи, судороги, окрашенные кровью мозги, стоны… Еще залп, с другой стороны и вокруг меня валятся люди, вся мостовая покрыта трупами и умирающими… Я был на Невском проспекте у Полицейского моста, у Александровского сада, везде стреляли, вокруг меня падали люди, а я оставался цел и невредим. Пули летели только в открытые сердца, он поражали только наиболее преданных детей царя…»^[56]

На следующий день Матюшенский пришел в штаб оппозиции, в редакцию «Наших дней». «Там была толпа светил науки и революции. Но эта толпа не мучилась моими вопросами... Она вся была под влиянием грандиозности вызванного движения, и первое, что мне бросилось в глаза, это один из известных России людей; он сидел на краю стола, держал копию петиции и говорил: „Вот как надо писать! А то, что мы пишем, пустяк по сравнению с этим”… О критическом же отношении к 9-му января с их стороны не могло быть и речи. Движение еще продолжалось и сулило нечто сильное, единое и повсеместное. Было временное правительство, которое готовилось принять власть из рук старого…»^[57]

На митинге вечером 9 января Горький объявил о начале русской революции; все ждали баррикадных боев. Оппозиция была уверена, что революция уже началась. Один из руководителей петербургских социал-демократов С. И. Сомов писал о собрании вечером после расстрела 9 января: «Тон собрания был крайне бодрым, большинство его участников выражало твердую уверенность, что теперь рабочие окончательно распростятся со своими прежними иллюзиями и на следующий день начнутся активные выступления народных масс…» Однако на следующее утро, продолжает Сомов, «самый вид улиц предместья принес первое опровержение наших расчетов… По пути нам то и дело попадались большие плакаты — треповские объявления, которые молчаливо читались группами рабочих…»^[58] Новый генерал-губернатор Петербурга Д. Ф. Трепов поспешил объяснить рабочим суть произошедших событий: в объявлениях говорилось, что рабочие были увлечены интеллигентами на ложный путь, что «именем рабочих заявлены требования, ничего общего с их нуждами не имеющие», что «нужды трудящихся близки сердцу императора… и они будут рассмотрены»^[59]. Вскоре появились другие плакаты, сообщавшие о том, что «японское правительство роздало 18 миллионов рублей русским революционерам, социалистам, либералам, рабочим для организации беспорядков в России»^[60].

Это, конечно, было не так: японский генштаб потратил гораздо меньшую сумму. «То, что священник... смог возглавить десятки тысяч рабочих… и в итоге потрясти столицу России, — это далеко выходило за рамки моих ожиданий», — признавал полковник Акаси^[61]. Он предлагал своим союзникам в России в следующий раз вооружить «стотысячную толпу», прежде чем направлять ее к Зимнему дворцу. Полковник обещал предоставить оружие и деньги — сколько понадобится^[62].

Директор департамента полиции А. А. Лопухин в докладе министру внутренних дел следующим образом подводит итог событий: «...священник Гапон, еще в первых числах января рекомендовавший рабочим не возбуждать политических вопросов, не читать и жечь подпольные листки и гнать разбрасывателей их, войдя затем в сношения с упомянутыми главарями, постепенно начал на собраниях отделов вводить в программу требований рабочих коррективы политического характера и по внесении в нее последовательно общеконституционных положений закончил, наконец, эту программу требованием отделения церкви от государства, что ни в каком случае не могло быть сознательно продиктовано рабочими <...> Зайдя так далеко в размерах и конечных целях им же вызванного по ничтожному случаю движения, Гапон, под влиянием подпольных политических агитаторов, решился закончить это движение чрезвычайным актом и, инспирируемый агитаторами, стал пропагандировать мысль о необходимости публичного представления Государю Императору петиции от забастовавших рабочих об их нуждах <…> именно в этот вечер Гапон распространил текст петиции… в которой независимо от пожеланий об улучшении экономических условий были включены дерзкие требования политического свойства. Петиция эта большинству забастовщиков осталась неизвестной и таким образом рабочее население было умышленно введено в заблуждение о действительной цели созыва на Дворцовую площадь, куда и двинулось с единственным сознательным намерением принести царю челобитную о своих нуждах и малом заработке»^[63].

«Так совершилось величайшее по своей трагичности и последствиям событие, прозванное революционерами „Кровавым воскресеньем”, — писал жандармский генерал А. И. Спиридович. — Провокация революционных деятелей и Гапона, глупость и бездействие подлежащих властей и вера народная в царя — были тому причиною»^[64].