КТО УПРАВЛЯЕТ ИСТОРИЕЙ?

Алла Латынина

_*

КТО УПРАВЛЯЕТ ИСТОРИЕЙ?

Заметки о романе Алексея Варламова «Мысленный волк»

Когда молодой Алексей Варламов получил в 1995 году премию «Антибукер», я удивилась. Основная претензия «Антибукера» к «Букеру» была та, что, мол, английская премия поощряет замшелых традиционалистов-шестидесятников и не замечает смелой, молодой, дерзкой, авангардной, новаторской литературы.

Но как раз Варламов в этой повести^[1], пронзительно-откровенной и трогательной (да и кто может остаться равнодушным к истории рождения больного ребенка, горю и мытарствам родителей) был предельно традиционен, старомодно психологичен и решительно никаких литературных экспериментов и дерзких прорывов не совершал.

Прошло время, Варламов из начинающего писателя превратился в солидного доктора филологических наук, профессора МГУ, опубликовал немало рассказов, повестей и романов в разных жанрах (вплоть до авантюрного), получил немало престижных премий — от Солженицынской до Патриаршей и «Большой книги». Но удивительное дело — его писательская манера не эволюционировала.

Андрей Немзер, с демонстративным уважением приняв выбор Солженицынского жюри в 2006 году, но не пытаясь скрыть прохладного отношения к новому лауреату, писал: «Неизменными во всех сочинениях Варламова остаются его чуть стилизованный под „благородную старину” (скорее под Шмелева и Зайцева, чем под Лескова и Тургенева) мягкий повествовательный слог <…>, ненавязчивая, но ощутимая символика (часто — религиозная), аккуратный психологизм, умиротворенные пейзажи и прочие признаки качественного традиционного письма (как положено, не исключающего точно дозированных элементов фантастики и гротеска). Видимо, поэтому проза Варламова никогда не вызывала напряженных дискуссий. Подавляющее большинство литературного сообщества относится к писателю со спокойным благоволением».

Этот небольшой пассаж — емкая и лаконичная характеристика манеры Алексея Варламова, и это тот редкий случай, когда я полностью согласна с Андреем Немзером.

Однако этот мягкий повествовательный слог, культурный традиционализм, осознанная вторичность письма играют скорее положительную роль в другой ипостаси Варламова — когда он работает в жанре нон-фикшн.

Начиная с 2003 года в серии «ЖЗЛ» издательства «Молодая гвардия» вышли книги Варламова о Михаиле Пришвине (2003), Александре Грине (2005), Григории Распутине (2007), Михаиле Булгакове (2008), Алексее Толстом (2008), Андрее Платонове (2011). Подобная производительность не может не удивить профессиональных филологов. Биография известного писателя чаще всего является результатом многолетних исследовательских усилий.

Но вот взять хоть такой пример — работу Мариэтты Чудаковой в области изучения наследия Булгакова, которую она ведет, начиная с шестидесятых годов, когда ей, молодому, но уже опытному сотруднику отдела рукописей Ленинской библиотеки, выпала честь разбирать архив Булгакова и делать его первое научное описание. Затем последовали публикации десятков научных работ, посвященных разным аспектам творчества Булгакова. На протяжении многих лет Чудакова занималась также биографией писателя, встречалась с родственниками, друзьями и просто знакомыми Булгакова, записала сотни страниц бесед, из которых по крупице извлекала драгоценные факты. И затем, как венец многолетней работы, — двухтомное «Жизнеописание...» (М., «Книга», 1988).

Что может добавить к добытым подобным трудом фактам Алексей Варламов, в публикации научных литературоведческих работ не замеченный? Да и сам он не скрывает, что, приступая к биографии очередного своего героя (в том числе и Булгакова), знает о нем примерно столько же, сколько средний образованный человек. «Я не совершаю научных открытий, на них не претендую, и вряд ли специалисты узнают из моих книг что-то принципиально новое. Более того, я пользуюсь их изысканиями, архивными находками...», — говорит Варламов в интервью «Независимой газете»^[2].

Понятно, что такой метод работы вызывает целую гамму чувств у профессиональных литературоведов, от негодования до иронии.

«Он фактов не ищет, он за разделение труда: одни по крупицам добывают информацию, раскапывают документы, годами сидят в архивах, разбирают рукописи и т. п. — другие вдохновенно загребают жар чужими руками, не стыдясь называться „историками литературы”», — иронизирует Евгений Яблоков, рецензируя книгу Варламова о Платонове, главный недостаток которой видит даже не в компилятивности, не в том, что «свистнуто», а в том, что «биограф упорно застрял на первичном этапе „осмысления”, меж тем как... платоновский художественный мир устроен вполне загадочно и не поддается „традиционному”, школьному анализу»^[3].

Для доктора филологических наук Евгения Александровича Яблокова, автора многих научных литературоведческих работ о Булгакове и Платонове, неприемлем и метод работы Варламова, и результат. Однако посмотрим правде в лицо: широкого читателя заботит не мера научной состоятельности автора, не степень новизны добытых фактов, а тот обязательный набор их, который можно извлечь из биографической книги, при доступности и легкости повествования. И тут, пожалуй, можно еще раз прислушаться к простодушным признаниям писателя: «Но в моем, условно говоря, дилетантстве есть некий, как мне кажется, плюс: то, что отобрал для себя я, то, что стало интересно мне, должно быть интересно и читателю...»

Написанные Варламовым биографии — компилятивные популяризации, но они сделаны грамотно, насыщены документами, автор не присваивает себе чужих мыслей и открытий, но обычно ссылается на первоисточник, сопоставляет разные свидетельства, они лишены сомнительной беллетризации (чем часто грешат авторы «ЖЗЛ»), написаны хорошим традиционным слогом, которым и полагается писать такие книги, — и потому читать их познавательно и легко.

Новая книга Алексея Варламова «Мысленный волк»^[4] не относится к жанру нон-фикшн, но исторические личности, которые были героями предыдущих биографических книг, — Пришвин, Грин, Распутин и несколько эпизодических персонажей — стали героями нового романа. Еще один герой Варламова-биографа, Алексей Толстой, тенью мелькнет на страницах, но незримое присутствие автора «Хождения по мукам» наиболее ощутимо: первая и лучшая часть его трилогии, «Сестры», была хорошим питательным источником для романа Варламова.

Правда, все исторические личности присутствуют в романе не под своими подлинными именами, а под вымышленными, что позволяет автору свободно манипулировать героями.

Время действия романа охватывает не столь уж долгий, но очень значительный в русской жизни период — с лета 1914 по конец 1917. Естественно, не обойтись и без экскурсов в прошлое.

Роман не перенаселен. Главных героев — два. Писатель с небольшим именем и непомерным самолюбием Павел Легкобытов и механик Обуховского завода в Петербурге Василий Христофорович Комиссаров. Лето, которое Комиссаров с семьей проводит в деревне, где постоянно живет Легкобытов, объединяет их охотой, многочасовыми беседами и приятельскими отношениями.

У Комиссарова семья: скучающая красивая тридцатилетняя барынька Вера Константиновна и четырнадцатилетняя дочь Уля — от предыдущей, загадочно исчезнувшей жены. Им тоже отведена важная роль в сюжете.

Есть еще два значимых персонажа: писатель Савелий Круд, фантазер, авантюрист, наделенный гипнотической силой, и другой мастер улавливать души — мужик, друг царской семьи, странник и молитвенник, — в общем, Распутин, нигде, впрочем, не названный впрямую по имени.

Злая мачеха в сказке Перро, желая досадить Золушке, смешивает просо с маком и дает падчерице задание: отделить просо от мака.

Анализируя письма, дневники, мемуары, автобиографическую прозу писателя и воспоминания о нем, биограф занимается именно этим: отделяет просо от мака. Факты от вымысла. Достоверное от недостоверного. Свидетельство от лжесвидетельства.

Проделав всю эту работу в биографических повествованиях с Пришвиным, Грином, Алексеем Толстым и Распутиным, в «Мысленном волке» Варламов поступает противоположным образом: уже сам смешивает просо с маком. Факты с вымыслом.

Меж тем как не раз утверждал, что факт ему всего милее.

«Я читал с большим интересом книгу Олеси Николаевой и понимал, что за отцом Ермом угадывается иконописец Зинон из Псково-Печерской Лавры, но, честно говоря, я бы предпочел прочитать правду о нем такой, какая она есть, без намеков, аллегорий, без художественного осмысления», — говорит, например, писатель в интервью православному журналу «Татьянин день»^[5].

Совершенно понятно, почему Олеся Николаева, кладя в основу романа «Мене. Текел. Фарес» реальный конфликт, прибегает к вымыслу: как-то неэтично копаться в душах людей живых и здравствующих. Но что мешает писателю в историческом повествовании приблизиться к той самой правде о своих героях, которую он хочет получить от других?

Взять хоть главного героя, Павла Матвеевича Легкобытова. Его прозрачным прототипом является Пришвин. Исключение из гимназии с волчьим билетом из-за конфликта с учителем Р-вым (так прозрачно обозначен В. В. Розанов), увлечение революционными идеями и как результат тюрьма, полтора года одиночной камеры, студенчество в Германии, страстный и платонический роман с русской девушкой из высшего общества, разрыв с нею вследствие того, что герой в этой любви «не мог соединить тело и душу» (а в действительности был обременен многочисленными комплексами мужчины, чья девственность затянулась до 28 лет), возвращение в Россию и увлечение сектантством, жизнь в деревне и страсть к охоте, встреча с крестьянкой, нанятой для работы по дому и быстро превратившейся фактически в жену, — все эти детали биографии Легкобытова совпадают с биографией Пришвина.

Однако есть и существенная разница: Пришвин — положительный герой биографической книги, как, разумеется, и Александр Грин: таковы условия жанра.

Похоже, однако, что эти условия сильно стесняли биографа и он решил взять реванш в романе, открытом не только вымыслу, но и иронии. Весь литературный путь Легкобытова изображен автором весьма саркастически.

Литературная карьера охотника не удается, в петербургских салонах писателя всерьез не принимают, хотя он вяжется и к «благородному» Блоку и к «Вячеславу Великолепному» (Вяч. Иванову), и к Розанову, писателю, по стопам которого идет и которого самозванно кличет своим «литературным опекуном» (а «опекун», некогда исключивший из гимназии плохо успевающего и дерзкого подростка, не желает признавать в «своей обезьяне» литературного наследника).

Правда, кое-чего Легкобытов все же добился. Он выпустил книжку и выпросил рецензию на нее у Блока. Но чтобы войти в литературный мир Петербурга, надо сначала покорить Скопца Аттисовых тайн, как про себя называет Легкобытов влиятельного писателя и философа, не пустившего его дальше порога^[6].

И терпеливый Легкобытов изобрел обходной маневр: отправился на озеро Светлояр, «вокруг которого во дни летнего солнцестояния ползала на коленях подпольная Русь», познакомился с влиятельным младостарцем сектантом Фомой и прибыл к Скопцу с приветом от старца Фомы из града Китежа. А на следующем заседании Религиозно-философского клуба Легкобытов «уже полз по сцене <...> шокируя почтенную публику пронзительными выкриками: „Ползут, все ползут! Взыщут града невидимого!”»... «Так и заполз он, куда хотел», — резюмирует автор. Сцена выразительна и беспощадна по отношению к писателю-натуралисту. В литературу входят, один глагол «заполз» стоит десятка скептических реплик.

Не менее беспощадно рассказано о человеческих качествах Легкобытова.

Замечательна, например, сцена, в которой увлекшийся пальбой из ружья Легкобытов на узкой протоке среди болота переворачивается в лодке и начинает тонуть, меж тем как пасынок, посланный за подстреленной птицей, этого не видит. И попрощаться бы с жизнью Легкобытову, если б не расторопный Алеша, с риском для собственной жизни вытащивший отчима из тухлой воды. И что ж первым делом сказал спасенный Легкобытов? Поблагодарил, приласкал? Нет — велел искать ружье и безжалостно наблюдал, как продрогший подросток весь день до изнеможения нырял и нырял в холодную воду, не смея пожаловаться на усталость, пока не вытащил ружье. И — опять от Легкобытова ни слова благодарности, ни ласки.

Недаром Уле, пятнадцатилетней гимназистке с обостренным чувством справедливости, Легкобытов кажется олицетворением коварства и зла, лесным Кощеем, «из цепей которого надо было срочно мальчика Алешу спасать, из плена вызволять».

И тем не менее вот этот средний писатель и неприятный человек с непомерным самолюбием — самый яркий герой романа, и именно он окажется тем героем, на которого можно взвалить идейную нагрузку — он выдержит. Именно за Легкобытовым не слишком удачно охотятся фантастического происхождения большевики, заскочившие из будущего, — ибо именно Легкобытов пишет «донос в будущее».

О фантастической линии романа, не кажущейся мне удачной, разговор еще впереди. Но определение «донос в будущее» интересно. Свидетельства о своем времени, терпеливо заносимые Пришвиным-Легкобытовым на протяжении всей долгой жизни в его многотомный дневник в расчете на то будущее, которое станет неподвластным творцам октябрьского переворота, являются оправданием всей долгой жизни писателя и корректируют его не слишком яркую литературную судьбу.

А вот другой главный герой, антипод Легкобытова, совестливый, самоотверженный и жаждущий справедливости Комиссаров, прототипов, сколько могу судить, не имеющий, получился фигурой совершенно картонной. И даже не особенно хочется вникать, почему он годами отдает половину зарплаты большевикам, держа семью в черном теле, и мечтает о царстве справедливости, потом становится пламенным патриотом, отправляется добровольцем на фронт и с благоговением говорит о Государе, почему он то приходит в ужас от мыслей Ницше («Ах, если бы запретил Государь своим повелением Нитща! Не было бы тогда смуты пятого года, не надо было бы Думу бездельную учреждать»), то катастрофу призывает и благословляет, ибо русские — нация катастрофического сознания, и катастрофа их мобилизует, а покой расслабляет. Очевидно, Комиссаров должен символизировать метания беспочвенной и мечтательной русской интеллигенции. Но поскольку Василий Христофорович Комиссаров напоминает не живого персонажа, а скорее сбежавшего из магазина манекена (удачный плод фантазии другого героя — Савелия Круда), то все его путаные мысли читатель всерьез не воспринимает, как и его страдания.

И тут напрашивается предварительный вывод: может, Варламову, по свойствам его литературного дарования, необходимо даже для своего вымышленного героя иметь реального прототипа?

Потом фигурки можно расставить по своей прихоти на пространстве романа, как на шахматной доске, и начать двигать, — этим вымысел и имеет преимущество перед реальностью.

В документальном произведении невозможно, например, отдать невесту Пришвина в жены Александру Грину, а Савелию Круду можно отдать кого угодно: и несостоявшуюся невесту Легкобытова, и его позднюю любовь — Улю. Можно перезнакомить меж собой героев, прототипы которых друг о друге ничего не знали. Можно заставить Легкобытова рассуждать о Савелии Круде и сообщать о нем неприятные вещи, вроде того, что он, прибившись к революционерам от нищеты и полной непригодности к какой-либо работе, вызвался осуществить теракт, а когда его отправили на карантин (так называется время, когда террорист должен прикинуться обычным обывателем, чтобы усыпить бдительность полиции), ходил по борделям и кабакам на партийные деньги и в заключение — отказался участвовать в теракте.

Интересная деталь: Легкобытов рассказывает о том, как эсеровская пропагандистка, чувствуя свою вину в аресте Савелия Круда, решила ему организовать побег и подогнала к берегу турецкую яхту с алыми парусами. «Почему с алыми?» — недоуменно спрашивает слушательница. «Контрабанда. Под видом парусов турки ввозили красный шелк», — отвечает Легкобытов. Повесть «Алые паруса» Грину только предстоит написать, период опошления повести пионерско-комсомольскими клубами, литобъединениями и кафе «Алые паруса» еще впереди, не говоря уже об «элитных» жилых комплексах и торговых сетях, а скептик Легкобытов уже деконструирует романтический образ^[7].

Интересно, что почти все рассказанное Легкобытовым про Савелия Круда — несколько шаржированные, но вполне реальные черты биографии Александра Грина.

Автор тоже не щадит Круда, шулера и ловкача, способного выманить у богатого ювелира драгоценный сапфир, загипнотизировав его, да еще получить сдачу. Но рисует этого «престидижитатора» как бескорыстного любителя чудес, провидца и фантазера, вечного охотника за несчастьем, с куда большей симпатией, чем рассудительного Легкобытова.

С явной симпатией относится автор и к другому важнейшему персонажу — Распутину (нигде, как уже говорилось, не названному по имени — писатель виртуозно обходится словами «мужик», «старец», «странник», наконец местоимением ОН). Все без исключения герои так или иначе с ним связаны. Комиссарову сибирский странник, еще безвестный, предсказывает будущее: все сбывается. Жену Комиссарова, терзаемую виной перед ушедшим на фронт мужем, подчиняет своей воле. Улю, шестнадцатилетнюю гимназистку, заранее ненавидящую скандального мужика, делает своей преданной сторонницей.

Если в биографической книге о Распутине Варламов не может оставить без внимания многочисленные свидетельства его кутежей, ресторанных безобразий, хвастовства близостью к царице и царю, то в романе мудрый старец поступает вопреки молве о нем. Он прозорлив, отличает истинно страждущих от пустых суетящихся себялюбцев, домогающихся его милости, великодушен, умен, глубоко и истинно верит, горячо молится.

Характерен авторский пассаж о Петрограде, население которого за полтора года войны увеличилось с одного до трех миллионов: «город наполнялся запахом тления». Но жители Петрограда этой отравы не ощущали. «Зато почти для всех для них самым страшным символом духовного разложения стал не сделавший никому зла человек, проживавший недалеко от Витебского вокзала, на Гороховой улице, в доме номер шестьдесят четыре», — пишет автор.

То есть как — не сделавший никому зла? Да одним своим существованием вблизи царской семьи и тем фактом, что его ненавидела Россия, он нанес огромный вред Империи.

Но будем справедливы к писателю, Распутин у него хоть и подслащенный, но яркий и живой.

Умения создавать характеры и передвигать на шахматной доске сюжета своих вымышленных и полувымышленных героев, сталкивая их, постоянно подстегивая фабулу невероятными совпадениями, великодушием и предательством персонажей, в принципе достаточно для того, чтобы написать неплохой роман из не столь уж отдаленного прошлого. Но писателю, разумеется, этого мало. Чем тогда роман будет отличаться от повествований, созданных по горячим следам свидетелями той эпохи? Нужен взгляд, учитывающий опыт будущего. Нужна собственная философия истории. И, конечно, нужна какая-нибудь емкая метафора.

«Мысленный волк» — и есть такая метафора. Название романа восходит к молитве, составленной Иоанном Златоустом, которую «каждый благочестивый сын Церкви читал в последовании ко Святому причащению»: «да не на мнозе удаляяйся общения Твоего, от мысленнаго волка звероуловлен буду».

В разных интервью Варламов называет молитву «загадочной», а в романе несколько страниц посвящено разным представлениям святых отцов о «мысленном волке» — по мнению одних, это сам сатана, другие видят в нем злобного духа поменьше рангом.

Впрочем, в каноническом православном молитвослове, переведенном на современный русский, молитва звучит не так загадочно: «Приступаю к Тебе, Христе Боже, не с небрежением, но с дерзновением на неизреченное Твое милосердие, чтобы, уклоняясь на долгое время от общения с Тобою, я не был пойман мысленным волком, как хищным зверем». В контексте проповедей Иоанна Златоуста, например, в «Беседах о бессилии дьявола», где вполне ясно изложена мысль о том, что «не Бог лишает нас своих даров, а мы сами теряем их», если не можем должным образом противостоять дьяволовым искушениям, ясно, что «мысленный волк» — образное обозначение всякого искушения. У Варламова молитвенный образ расширяется, становится всеобъемлющей метафорой, и она порой материализуется. «Мысленный волк» — это и мрачная сила, которая вторгается в сознание человека и разрушает его, и тот таинственный огромный зверь с неподвижными глазами, который видится жене Комиссарова Вере Константиновне во время ее сомнительной ночной прогулки с Легкобытовым, едва не кончившейся банальной супружеской изменой на стоге сена — это он устраивает страшный лесной пожар, в котором чуть не гибнут герои романа.

Но не за Легкобытовым охотится зверь и не за Верой Константиновной, а за ее падчерицей Улей. Это его опрометчиво призвала на помощь мать Ули, отчаявшись от бесполезности собственных молитв, чтобы больной ребенок, не умеющий ходить, встал на ноги. И уж зверь расстарался: Уля не просто начала ходить — обрела удивительную способность бегать как лань по ночному лесу, куда ее особенно тянуло в полнолуние. (Мать же, замаливая своей грех, дала обет не видеть собственную дочь до совершеннолетия и бежала из дома.) Тут-то, в лунном лесу, и подставил мысленный волк Улю под пулю Легкобытова. Да прогневанные небеса отвечают небывалым дождем и градом, в котором гаснет страшный лесной пожар, а Уля оказывается не убита, а только ранена.

Страшный зверь продолжит охоту за Улей, будет ей время от времени являться и уже было совсем разинет гигантскую пасть в финале, когда изнасилованная комендантом большевистской тюрьмы, куда она пришла просить за арестованного Легкобытова, и отданная на поругание солдатне (среди которой усердствует и товарищ ее детских игр, пасынок Легкобытова) Уля заберется на крышу высокого дома, чтобы броситься вниз, — но и тут небеса вступятся за нее, сложив из всполохов крест, а грязная нищенка возьмет за руку: «Пойдем отсюда, доченька».

Мысленный волк является почти всем героям романа. Комиссаров опасается, что мысленный волк прогрызает его мозг, Легкобытов же видит волка вполне материализовавшимся и даже думает о том, не пристрелить ли врага рода человеческого по простодушному совету деревенского священника: «А что в нем особенного? Зверюга — она и есть зверюга».

Но мысленному волку в романе Варламова мало искушать людей, возбуждая в них зависть и злобу, мало охотиться за обещанной ему легконогой Улей — ему нужна вся страна. Безграничность метафоры ее и губит. Пока мысленный волк — это темные мысли, если угодно, дьяволово искушение — метафора емка и интересна. Когда метафора материализуется и мысленный волк пакостит, устраивая пожары, дразнит Легкобытова, оборачиваясь то вполне реальным волком, то ядовитым облаком газа во время немецкого наступления на фронте, — это законный литературный прием.

Когда метафора еще больше расширяется и мысленный волк, которому, оказывается, покорились пышные города мира, «университеты, академии, банки, империи», в бессилии останавливается перед единственной страной, «словно печным дымом окутанной молитвами», куда ему нет доступа, — это уже философия истории.

И хотя сначала о великой безгрешной стране, неподвластной волку, словно на ней находится престол Божий, печалится Комиссаров, в какой-то момент его рассуждения подхватывает сам автор.

И вечный вопрос о том, почему на долю России в ХХ веке пришлись столь страшные катастрофы, оказывается подменен безразмерной метафорой мысленного волка, под которым разумеется и вольтерьянство, и просветительство, и ницшеанство, и вообще всякая секулярная западная мысль, нарушающая целостную православную модель мира.

Концепция великой святой православной Руси, пострадавшей от идей, занесенных из Европы, отдавшейся во власть дьявола, вообще-то довольно актуальна. Но спорить с любым ее изводом, даже облагороженным элегантной метафорой, как-то скучно.

С вопросом, кто управляет историей, связана и конспирологически-фантастическая линия романа, самая неудачная, на мой взгляд, и невнятная.

После покушения на Распутина Легкобытов в разговоре с Комиссаровым высказывает мысль, что настоящим управляют из будущего, что и газетчики, и террористы, и полицейские получают приказы прямиком оттуда. «Кто-то прогрызает, как мышь, стенки между временами <...> диктует нам свою волю», — ужасается он.

Ну разговор как разговор — мало ли что сболтнет впечатлительный писатель. Образное мышление такое.

Но в конце романа нам все же предъявят тех, кто «прогрызает стенки между временами» в самом прямом смысле, и объяснят, почему столь локальный, казалось бы, конфликт Легкобытова с лидером хлыстовской секты Исидором Щетинкиным едва не стоил писателю жизни: сектантский старец Фома пообещал публично, что за статьи против Щетинкина «Господь по его молитвам покарает Легкобытова в течение трех месяцев».

Господь собирается действовать через большевиков: один из них, по партийной кличке Дядя Том, предлагает Комиссарову убить своего товарища на охоте, как бы случайно — мол, преднамеренность убийства доказать будет практически невозможно.

А в конце романа выясняется, что сектант Фома и крупный большевистский лидер Дядя Том — одно и то же лицо. А Исидор Щетинкин стал комендантом большевистской тюрьмы, устроенной в невской крепости, и уж там его садистские и патологические наклонности развернулись в полной мере: можно насиловать заключенных-женщин, издеваться над арестованными дворянами и буржуями и брать взятки у родственников.

Тут нелишне сказать, что Исидор Щетинкин сконструирован автором из двух реальных персонажей, присутствующих и в книге о Пришвине.

Первый и главный — расстрига Илиодор (Сергей Труфанов), известный своим конфликтом с Церковью, организацией неудавшегося покушения на Распутина и скандальной книгой «Святой черт», к которой, есть основания полагать, приложил руку и великий пролетарский писатель. (Илиодору посвящена также серия исторических очерков Варламова в журнале «Топос».)

Второй — Алексей Щетинин, глава хлыстовской секты чевреков, в которую и в самом деле был вхож Пришвин, пока не разочаровался и не поссорился со Щетининым. Кстати, Легкобытов — фамилия соратника Щетинина, основавшего секту «Начало века» после того, как чевреки, уставшие от выходок своего лидера и его неуемного сластолюбия, прогнали его. Видимо, Варламову говорящая фамилия «Легкобытов» показалась подходящей для своего главного героя.

Удивительней всего, что Илиодор после Октябрьской революции недолгое время служил в ЧК, куда его взял сам Дзержинский. Так что превращение сектанта в большевика не столь уж фантастично.

Дядя Том — одна из партийных кличек Владимира Бонч-Бруевича, который помимо своей партийной деятельности занимался еще и изучением русского сектантства, издавал социалистическую газету для сектантов и даже сопровождал однажды духоборов, переселяющихся в Канаду.

После книги Александра Эткинда «Хлыст» мысль о связи мистических общинных сект и большевиков не кажется абсурдной. Однако одно дело изучать секты и наводить мосты, как делал Бонч-Бруевич, и другое — совмещать роль кормщика хлыстовской общины с ролью большевистского пропагандиста и ближайшего соратника пламенного атеиста Ленина.

Но и это можно проглотить. В конце концов, самих большевиков часто называли сектой, марксизм — религией, и почему бы писателю не реализовать метафору?

Но вот что трудно проглотить — так это «засланцев из будущего», корректируюших настоящее и влияющих на ход страшной истории России, каковыми и оказываются большевики-сектанты.

Дядя Том, он же старец Фома, приоткрывает Комиссарову будущее России: «Нас ждет другая, более страшная война». И чтобы подготовиться к ней — нужна «Россия с другим народом, который не посмеет бунтовать против своей власти». А революция — это сказка для дураков, цинично добавляет сектантский проповедник: «всех революционеров, всех несогласных мы перевешаем еще раньше, чтобы нам не мешали».

Дядя Том обнаруживает не только знание о будущей войне (что можно было бы объяснить пророческим даром) — в его речи мелькают такие слова, как «радиация» (вызывающее недоумение технократа Комиссарова), и даже бытовое выражение «засланный казачок», которому только предстоит войти в обиход спустя полвека, после популярного советского фильма «Неуловимые мстители».

Неясно только, кто это — МЫ. «Вы волки, мысленные волки <...> которые... новую беду для моей родины готовят», — восклицает Комиссаров. «Эта земля станет ковчегом спасения, и мы посланы ее сберечь и вести», — парирует Дядя Том, видимо, привыкший к лексике сектантского проповедника больше, чем к большевистской.

Однако странные методы спасения и сбережения земли — путем изничтожения ее населения. Получается, что в стране ценна только ее территория, а народ можно и заменить? Логика явно не божественного и даже не человеческого происхождения.

Ну так ведь автор и не отвечает на вопрос о том, кто такие эти пришельцы из будущего, преодолевающие перегородки между временами. С равной степенью вероятности можно предположить, что они посланцы дьявола, посланцы неба, техники из корпорации «Вечность» из романа Айзека Азимова, которые путешествуют через столетия и изменяют реальность сообразно требованиям «Вечности», или агенты организации «Патруль времени», придуманной Полом Андерсоном, которые должны, напротив, предотвращать нежелательные изменения истории.

Ну а если посерьезнее — похоже, что автор, придумав этот сюжетный ход, не слишком в нем уверен и не знает до конца, что с этими гостями из будущего делать. Оно и понятно: трудно привить к ветви традиционного, в меру пронизанного символикой, но вполне реалистического качественного романа черенок жанра фэнтези в его трэшевом изводе.

На мой взгляд — лучше всего отослать путешественников, машины времени которых изрядно поизносились от слишком частого использования в массовой книжной и кино-продукции ХХ века, в какую-нибудь хронооперу, а то и в комиксы — законные места нынешнего их обитания.