КАМЕННОЕ, МОЛЧАЩЕЕ

В июньском номере «Нового мира» за этот год мы предложили читателю две различные (поколенчески, методологически и т. п.) точки зрения на поэзию Михаила Еремина. Сегодня в разделе рецензий мы повторяем этот опыт, но уже применительно к автору другого поколения. Своими мыслями по поводу поэзии Андрея Гришаева делятся Андрей Пермяков и Марианна Ионова.

КАМЕННОЕ, МОЛЧАЩЕЕ

Андрей Гришаев. Канонерский остров. М., «Воймега», 2014, 96 cтр.

Написание рецензий — занятие корыстное. Нет, речь, конечно, не о скромном (или даже адекватном) материальном вознаграждении и тем более не об авторской благодарности. Дело чуть в ином. Даже самый герметичный прозаик или поэт, создавая, а затем и публикуя свои творения, в глубине души рассчитывает на признание аудитории: пусть сколь угодно небольшой, но отчего-то важной для писателя. Критику в этом плане сложнее. Напишет он доброе и умное о новой книге — сие послужит к вящей славе автора. Отругает — в лучшем случае затеется дискуссия, а скорее всего, ответом будет молчание. Можно, конечно, впасть в благородный пафос, формулируя мысли вроде высказанной Василием Васильевичем Розановым: «Критик — существо редкое до исключительности, даже странное: любит чужой ум больше своего, чужую фантазию больше своей, чужую жизнь больше собственной». Так бывает, но редко. Корысть присутствует в большей или меньшей степени всегда. И заключается сия корысть в поисках ответов. Именно и сугубо для себя формулируемых ответов на вопросы, имеющие отношение не только к литературе. Каждый из таких вопросов (и, соответственно, — ответов) весьма частный, но в совокупности они позволяют создать картину. Да и в самом ходе поисков ответа можно уяснить для себя немало полезного.

Словом, приступая к этой рецензии, я определил для себя такой вроде бы очень локальный вопрос: за что не любят стихи Андрея Гришаева? За что любят, понятно, хотя и об этом можно долго говорить, но вот активная нелюбовь к его текстам вроде бы должна удивлять. Это, разумеется, не доминирующее в литературном сообществе настроение, большинство коллег талант Андрея признают, но и противной точки зрения хватает. Да, есть расхожая формулировка об отношении к некоторым авторам: «Их или обожают, или ненавидят, равнодушными они не оставляют никого». Однако такое можно услышать по преимуществу о стихах демонстративно авангардных или откровенно эпатажных. Здесь, конечно, иной случай.

Может быть, дело в признании, незаслуженном с точки зрения коллег по цеху? Вряд ли. Да, премии «Нового мира» и «Знамени», «Парабола», еще что-то не столь значительное — сущности хорошие, но мы знаем и куда более известных авторов. Нет, причина, конечно, в ином. В чем? Ну, так для этого, повторю, и стал писать рецензию на «Канонерский остров».

Первую часть книги составили тексты, написанные между 2006-м и 2009-м годами. Напомню: в 2006-м вышел «Шмель», предыдущая книга Гришаева, а что случилось в 2009-м, не знаю, но, видимо, нечто важное. Стихи из первой части хорошо известны по журнальным публикациям и литературным вечерам. Стиль, отчетливо сформировавшийся еще в первом сборнике, остался узнаваемым. Прежде всего ритмически, конечно:

На юге страны гранаты цветут,

По югу страны солдаты идут,

Веселые песни поют.

Раздавишь гранат — сок течет по руке.

Раздавишь гранат — кровь плывет по реке.

Затихла война вдалеке.

Казалось бы, трудно выбрать менее подходящий темп для описания передвижения войск и боевых действий, однако, попадание вдруг оказывается практически идеальным: странная такая война, невозможная, вроде, ленивая. А вокруг вот цветет все как цвело. Нет, никаких остроактуальных аллюзий, конечно, тут не требуется — тема, увы, кажется вечной.

Столь же безупречно попадание в ритм спотыкливой и чуть шаркающей ходьбы запасливого персонажа другого стихотворения:

У него в кармане зажигалка и коробок.

К бывшей жене он идет, дядя в плаще.

Там угрюмый пацан, огрызающийся на «сынок».

Они пьют чай и не о чем вообще…

Даже остановка на прикурить, кажется, есть в структуре этого текста. Форма здесь равна и адекватна смыслу, помните ведь «Разговор о Данте» Мандельштама: «Как бы мы жгутом ни закручивали концепцию, мы не выдавим из нее никакой формы, если она сама по себе уже не есть форма. Другими словами, всякое формообразование в поэзии предполагает ряды, периоды или циклы формозвучаний совершенно так же, как и отдельно произносимая смысловая единица».

Впрочем, даже идеальное соответствие формы замыслу не гарантирует авторской индивидуальности, возможности сказать именно свое. А что ее гарантирует? Система образов? Наверное, да, но как раз в этом аспекте у стихов Андрея Гришаева можно обнаружить немало предшественников и современников. Скажем, в следующем тексте несложно уловить влияние Сергея Гандлевского. Ну, или диалог с этим поэтом, если суть в определениях:

Я помню, жил на этом свете

И был за малое в ответе,

А большего не понимал.

Теперь, когда оно случилось,

Звенит за окнами металл

И в туфли влага просочилась.

И вот тут возникает момент более глубокий, чем даже вопросы формы и ее соответствия смыслу. Поэзия ведь обитает в звуке. Утверждение это весьма тривиально, однако постоянно требует доказательств. Просто одной из главных сил смыслового поля русского стиха давно уже стала ностальгия по некоторому изначальному звуку. Существует очень немного моментов, где выдающийся новатор стиха Геннадий Айги согласился бы с графом Уваровым, ставшим символом осторожности и даже ретроградства еще в первой половине XIX века. А вот насчет тоски по звуку вполне согласился:

«Запоздалость действительно реакционного суждения Уварова в отношении стихотворной реформы Тредиаковского-Ломоносова самоочевидна. Но в озабоченных высказываниях министра есть и толика здравого смысла. Отказ от силлабики произошел с потерей в одном „пункте”, — Уваров предупреждал, что отмена старого „стопосложения ударит”, прежде всего, по мелосу гласных, по их роли разнодолготной, музыкальной организации стиха. <…> чувство ”разъезженности” силлаботоники закономерно привело Маяковского к его стиху <…>, мелос гласных в его поэзии был восстановлен в их древне-самобытной силе»^[1]...

В целом это безусловно так. Только вот обретение мелоса может быть очень разным. Существенной тенденцией отечественной поэзии на протяжении как минимум последних ста лет было нарастание в текстах разговорности, приближение ее к языку улиц. Важно ли это? В плане просодии, конечно же, нет. Мелодику актуального русского языка, похожего на спор ужа с коростелем в сильный дождь, исчерпывающе и передал Алексей Крученых в знаменитом, но редко приводимом целиком, хотя и кратком тексте:

Дыр бул щыл

убешщур

скум

вы со бу

р л эз

Гораздо продуктивнее исследовать нереализованные возможности языка, вернее — возможности заложенные в нем, но не актуализированные. Так явным образом поступали Хлебников, тот же Айги, но, похоже, более интересными оказались попытки чуть завуалированные, те, где форма поиска оказалась в гармонии с прочими составляющими поэзии. Все-таки в упорных поисках праязыка слишком много деклараций и маловато собственно поэзии. В этом смысле стихи Гришаева идут не вглубь русской речи, а скорее, чуть вбок. Соотношением гласных и согласных они действительно напоминают церковнославянский, а вот мелодикой — немножко иное. Они звучат очень похоже на южнославянские языки — сербский, словенский, в общем, на те наречия славян, где сохранилось хроматическое ударение. Действительно, ударению (именно грамматическому, а не смысловому) в просодии стихов Гришаева принадлежит важнейшая роль. Оно очень разнообразно, это ударение, и тоны его в значительной степени определяют суть. «Ни одного слова еще нет, а стихотворение уже звучит» — это из другой статьи Мандельштама.

Звучание это, повторю, иногда парадоксально. Разве может существовать стихотворение о смерти с таким вот ритмом?

Я влюбился в снег и лед.

В снега медленный полет,

Льда прозрачно-синий цвет,

В небольшое слово «нет».

Тротуар отныне пуст,

Только льда прозрачный хруст,

Только светит в отдаленье

Убеленный снегом куст.

Это сладкая печаль,

Это каменный хрусталь,

Бесконечная, стальная,

Немерцающая даль.

А это именно стихотворение о смерти, и оно не просто существует, а живет. При этом любые попытки ритмического подражания этим текстам обречены на неудачу. Получается даже не пародия, а несмешной бред: примеры, увы, обильны. Здесь вопрос интуиции, прежде всего — врожденного чувства звука. Без нее при идеально скопированной тактовой структуре выходит ерунда.

Так вот, ответ на локальный вопрос «за что можно не любить стихи Андрея Гришаева» получается следующим: эти стихи внешне очень напоминают «традиционную» русскую силлабо-тонику, будучи при этом явлением довольно авангардным и практически революционным. На разных уровнях — ритмическом, просодическом, смысловом. Явное и демонстративное новаторство принять много легче, а тут, когда слух настроен на привычную просодию, а звучит нечто иное, причем неуловимо иное, у многих записных любителей поэзии наступает внятный диссонанс. Зато приняв мир этих стихов, начинаешь понимать многое. Например, почти знаешь, почему «конечно, дрозд» из стихотворения про зяблика и дрозда. А это ведь очень важно.

Все сказанное выше имеет отношение ко всему сборнику, но по преимуществу — к первой его части, куда вошли давно известные тексты. Часть же вторая в значительной мере оценивает возможности эволюции этого герметичного, сложившегося, мерцающего мира. И возможности эти оказываются неожиданно велики. Хотя на поверхностный и незаинтересованный взгляд очень многое осталось без изменений. По-прежнему очевидна «невовлеченность в общественное» (формулировка А. Гришаева), прежним остался и подчеркнуто неяркий фон текстов: «И в этом быте, а вернее, ритме / я растворяюсь». Больше стало верлибров, но их стиль и мелодика узнаваемы. Я бы сказал, стихи эти обманчиво успокоились. Да, так бывает и, более того — происходит с необходимостью. «Революция в искусстве неизбежно приводит к классицизму» — с цитатами из Мандельштама в рецензии явный перебор, но корни поэтики автора кажутся весьма очевидными. Что еще? Пожалуй, еще острее стало восприятие мира. Взгляд лирического героя в стихах Гришаева всегда был необыкновенно пристальным, отмечающим малозаметные, но, как вдруг оказывается, главнейшие детали, а теперь таким делается и слух. Поэту вольно не внимать голосу улицы, но находить в нем определяющие и странные звуки:

Лишь слышится глухое: «ара», «ара», товара,

Слов почти не разобрать.

Очень важное: появился мотив жертвоприношения. Явным образом — в одном, кажется, тексте, чуть приглушеннее — весьма во многих. И, наверное, главное: эволюционировала мелодика. Я бы сказал, что в сторону Окуджавы. Так ведь почти никто не умеет, чтобы минимальным набором довольно простых слов, означающих простые сущности, не прибегая, казалось бы, к ритмическим ухищрениям, сказать об очень существенном и тонком:

На свете нет плохих вещей,

На свете есть плохие вещи,

Они неявны и зловещи,

Как, скажем, тени от клещей.

На свете нет плохих клещей,

И ржавый гвоздь со скрипом вынут,

И ржавый клюв опять разинут,

И смотрят в сердце всех вещей.

Гори, порядок мировой,

О том, что все всегда проходит,

И гвоздь сам из стены выходит

И падает вниз головой.

Вернемся на секунду к вопросу, заданному в начале статьи. Вернее — к ответу на него. Он важен для угадывания дальнейшей судьбы книги, а возможно и творческого пути автора. Предсказывать — это ведь второе любимое занятие критиков после отыскания ответов на частные вопросы.

Действительное значение этого сборника станет ясным через некоторый промежуток времени, может быть даже и существенный. Андрей Гришаев сделается к тому времени другим поэтом. Наверное, какое-то время он будет меньше создавать и печатать стихов, потом период насыщения пройдет и мы вновь увидим много его стихов. Но это так, измышления, конечно. Направление же развития я не берусь предсказать даже с минимальной точностью. Более или менее ясно: неискушенному глазу перемены будут совершенно неочевидны. Ну, так неискушенный глаз и книги этой не заметит. А заметит — пролистает и все. Останется она некоторой вещью в себе, камнем молчащим. Да, камнем. И это был последний намек на Осипа Эмильевича в моей рецензии.

Андрей ПЕРМЯКОВ