ДВА ЭТЮДА

Конаков Алексей Андреевич — литературный критик. Родился в 1985 году в Ленинграде. Окончил Санкт-Петербургский государственный политехнический университет. Работает в сфере гидромашиностроения. Статьи о современной и классической поэзии публиковались в журналах «Homo Legens», «Вопросы литературы», «Знамя» и др. Лауреат премии журнала «Знамя» (2013). Живет в Санкт-Петербурге. В «Новом мире» публикуется впервые.

АЛЕКСЕЙ КОНАКОВ

_*

ДВА ЭТЮДА

Памяти Льва Лосева

_Пролог

В заметке «Сороковой день», написанной 5 марта 1996 года (и вошедшей спустя два года в книгу стихов «Послесловие»), Лев Лосев удивлялся, оплакивая смерть Иосифа Бродского: «Почему у меня не получается писать о тебе в жанре некролога или причитания? Почему эти заметки отдают „литературоведческим” материалом?»^[1]. Работа скорби почти сама собой превращалась в работу филологического исследования, а дополнительной иллюстрацией такого превращения служил пересказываемый Л. Лосевым анекдот: «Умерла пожилая преподавательница ленинградского филфака И. На похоронах попросили выступить ее ближайшую подругу. Старушка долго не могла начать от душивших ее слез. Потом прерывающимся голосом сказала: „Любовь Лазаревна была замечательным человеком... Всю жизнь она посвятила изучению английских неправильных глаголов...”. И тут голос ее стал крепнуть: „Английские неправильные глаголы можно разделить на следующие три основные категории...”»^[2]. Но, по большому счету, несмотря на удивление Л. Лосева, ситуация вполне стандартная; так из заметок и зарисовок «профессиональной» тематики традиционно составляются сборники памяти самых различных ученых-гуманитариев (Ю. Тынянов, Ю. Лотман и проч.). Фокус в том, что сам Лев Лосев оказывается теперь включен в эту традицию; и решившись написать сугубо личное признание в любви к стихам умершего поэта, я тоже обнаружил свою неспособность вести речь в каком-нибудь ином, кроме «литературоведческого», модусе.

Мое довольно запоздавшее приношение состоит из двух сравнительно независимых «этюдов»; первый из них маскируется под рецензию на вышедшее в 2012 году (практически) Полное собрание стихов Л. Лосева, второй — под краткое «замечание в сторону» на полях исследований об «образе автора» в текстах поэта. Приделанный к ним «аппендикс» представляется несколько рискованным концептуально, но деспотически диктуется требованиями симметрии, пристрастием к которой сильно грешит зараженное классицизмом сознание автора этих строк.

_{Этюд №1}

До самого недавнего времени даже простое знакомство с полным корпусом стихотворений Льва Лосева было достаточно сложной задачей: доступные журнальные публикации (как правило, в «Звезде» и в «Знамени») и книги «Пушкинского фонда» презентовали преимущественно «позднего» Л. Лосева; из трех первых (самых знаменитых и влиятельных) сборников поэта «Новые сведения о Карле и Кларе» можно найти в Интернете, изданные же в США «Чудесный десант» и «Тайный советник» представлялись даже не библиографическими, но почти мифологическими редкостями. Поэтому выпуск в 2012 году «Издательством Ивана Лимбаха» книги всех стихов Л. Лосева оказался, без оговорок, событием знаковым. Что же помимо восполнения ряда фактических лакун (недоступные ранее стихотворения или, например, творческие интенции, запечатленные в композициях отдельных книг) мы можем извлечь из данного события?

Прежде всего — и форма издания «под одной обложкой» в известной степени настаивает на этом — уникальную возможность прочесть все стихотворения Л. Лосева как единый литературный текст. Такой подход, напомним, был освящен еще Б. Эйхенбаумом на примере стихов А. Ахматовой («Ее стихи существуют не в отдельности, не как самостоятельные лирические пьесы, а как мозаичные частицы, которые сцепляются и складываются в нечто похожее на большой роман»^[3]) и сейчас кажется почти естественным. Попробуем рассмотреть в данном ключе и «стихотворный текст» (семь собранных под одной обложкой книг) Л. Лосева, выявляя его основные черты и сюжеты.

В первую очередь нам следует отметить характерное совпадение имен автора и лирического героя (вспомним, например: «Лев Лосев не поэт, не кифаред», «Вы Лосев? Нет, скорее Лифшиц», «Один день Льва Владимировича» и т. п.^[4]), что придает многим лосевским стихотворениям характер автобиографических зарисовок. На создание того же эффекта работают и частые упоминания знакомых Л. Лосеву литераторов: «С Уфляндом в Сан-Франциско / сижу в ресторане „Верфь”», «Мне Кушнер сказал, он-то знает», «Мне одобрительно мигал сидевший сбоку Зиник», «А перевел бы покойный Шмаков» и т. п. Интонация подобных упоминаний может варьироваться от нежности («Сергей, я запомнил татарский Ваш двор») до сарказма («Но все оживились, когда вдруг Г. Белая застучала / на Солженицына…»), но факт остается фактом: никто из русских поэтов не оставлял такого огромного количества рифмованных анекдотов о своих коллегах по литературе. Посредством именно автобиографической оптики дается Л. Лосевым и описание окружающих реалий: от советской провинции до красот итальянского Севера. Л. Лосев ездит в детский лагерь, убирает студентом картошку, работает в журнале «Костер», пьет с товарищами, а после эмиграции — преподает русскую литературу, посещает Англию, прогуливается по Венеции и т. п. На Западе наибольший интерес вызывали едкие лосевские миниатюры, посвященные бытовым реалиям СССР, — их злым юмором и тонкой изобразительностью восхищался, например, Дж. Смит^[5].

И действительно, заряд сарказма в стихах Л. Лосева о «совке» поразительно силен. «Трогал писю трогал кака / наказали плакал что больше не будет / подарили книгу „Сын полка” / когда вырастет пионэром будет», — строфа буквально сочится ядом; так благодаря тавтологической рифме «не будет — будет» касание экскрементов и вступление в пионеры оказываются действиями одного порядка. Кажется, если Л. Лосев в чем и сходился с Д. Приговым, то именно в понимании тавтологии как лучшего средства для описания избыточной, «доставшей по горло» советской действительности; очевидно, отсюда же и его страсть к постоянным каламбурам на грани дурновкусия, зачастую переходящего в абсурдное нанизывание неуклюжих повторов: «Что-то кровавое есть в слове „кроватка”», «за зверским хребтом мне перебили хребет», «незримый хранитель над ними незрим», «что, что бы я им там не плел, козел». В том же «сатирическом» модусе осуществляются созвучия типа «Союз — сануз.» или мысленное приравнивание двух нулей на табло зимнего стадиона к знаменитым «двум нулям» сортира, что, видимо, следует понимать как «экспансию фекалий» во все сферы отечественной жизни.

Таким образом, если, по Б. Эйхенбауму, множество стихотворений А. Ахматовой складывались в реалистический роман с любовной линией и тонким психологизмом, то поэтический текст Л. Лосева напоминает скорее тенденциозные мемуары, смонтированные как череда едких наблюдений и саркастических анекдотов, лишь изредка перемежаемых настоящей грустью и слабыми надеждами. И если ахматовский «роман» ориентирован на матрицу «Анны Карениной» и «Дворянского гнезда»^[6], то парадигматической основой лосевского текста вполне очевидным образом оказывается «Былое и думы» А. Герцена. Линейное течение фиксируемой в тексте жизни, ретроспективное выстраивание автобиографии из эмигрантского далека, убийственная точность портретов, брезгливость мимолетных определений, язвительность описаний русской провинции при строгом сохранении реалистической оптики — все это явным образом сближает поэзию Л. Лосева с прозой А. Герцена. «„Былого и дум” все-таки не получилось»^[7], — сокрушался С. Волков над мемуарами Л. Лосева («Меандр»), выпущенными в «Новом издательстве» в 2010 году. «Былое и думы» получились (и блистательно), только изданы были на два года позже, у «Ивана Лимбаха», под названием «Стихи»!

Презентуемый А. Герценом тип умного и саркастичного аристократа вообще кажется очень созвучным духу лосевских стихов, и не исключено, что лирический герой поэта бессознательно кроился именно по герценским лекалам. Впрочем, самой любопытной частью данного сюжета представляется настойчивое мерцание парадигматики «Былого и дум» вообще во всех «автобиографических» произведениях писателей третьей волны. По-видимому, герценский метод обретения идентичности (сформулированный им для нужд русского автора-эмигранта) не утратил своей магнетической силы и в семидесятых-восьмидесятых годах двадцатого века. С рядом поправок он кажется очень могущественным и ныне; поэзия Л. Лосева — лишь один из возможных (хотя и весьма ярких) примеров.

В качестве же альтернативного произведения, убедительно отказывающегося от «герценской парадигмы» эмигрантской литературы, хотелось бы упомянуть выпущенную в 2010 году в издательстве «Время» книгу А. Жолковского «Звезды и немного нервно». По сути, это тоже грандиозный автобиографический текст, складывающийся из серии коротких анекдотов (виньеток). В своей язвительной наблюдательности отдельные виньетки А. Жолковского не уступают лучшим стихам Л. Лосева, но тем сильнее отличается эффект от произведения в целом. Отказ от тяжелого политизирования и низких истин быта, романтическая поза героя-любовника, установка на доверительную интонацию и легкую болтовню, игровое подвешивание любых оппозиций (сводящее сам факт эмиграции к шагу почти мимолетному) и принципиальная незавершенность проекта (виньетки пишутся все дальше) напоминают, конечно, не «Былое и думы», но скорее динамическую модель «Евгения Онегина». Такой парадигматический подход очевидно выделяется на общем фоне эмигрантской язвительности; в сравнении же с Л. Лосевым противоположность творческих заданий буквально бросается в глаза. Парадоксальным образом А. Жолковский с помощью прозаических средств создает истинно романтическое и поэтическое произведение, в то время как пишущий стихами Л. Лосев достигает несомненных высот критического реализма. И здесь самое время заканчивать затянувшийся этюд, ибо на горизонте уже маячат ряды бинарных оппозиций, греймасовский квадрат и прочая занимательная геометрия, грозящая полностью разрушить и без того неустойчивый формат данного текста.

_{Этюд №2}

Не секрет, что одним из стилистических инвариантов поэтического мира Льва Лосева является показательно сниженный образ автора — т. е. самого Л. Лосева. На этот факт неоднократно указывали пишущие о поэте исследователи^[8], приводя множество примеров подобной художественной стратегии: от мягкого скептицизма «нью-хемпширский профессор / российских кислых щей» до прямолинейного ругательства «мудак, влюблявшийся в отличниц», от превращения в глумливую заумь творческого имени «Лев Лосевлосевлосевлосев он / онононононон иуда» до ироничного зашифровывания фамилии в строчках «Лиф поправляет лениво рыбачка, / Shits на песке оставляет собачка». Такой странный подход к автопрезентации можно попытаться объяснить непосредственным и мощным влиянием И. Бродского с его галереей «совершенных никто» отталкивающей внешности («Смрадно дыша и треща суставами…», «Я глуховат. Я, Боже, слеповат» и т. п.^[9]), что, однако, будет противоречить заявленной самим Л. Лосевым установке на своего рода технику безопасности при написании стихов: «Почти на бессознательном уровне было, однако, одно с самого начала ограничение: все, что в возникавшем стихотворении отдавало Бродским — его интонацией, словарем, остроумием, — отбрасывалось»^[10].

Возможно, более адекватным покажется вывод описанной особенности лосевских текстов из общего самоощущения советского андеграунда с его чрезвычайно развитой риторикой отверженности/исключительности — вспомним здесь хотя бы декларации В. Кривулина: «Я — говно из говна»^[11] и Вен. Ерофеева: «Хохо, пускай мы всего-навсего говно собачье, а они — брильянты, начхать!»^[12].

Не претендуя на общий анализ этой (достаточно хорошо изученной) проблематики, я хотел бы предложить своеобразный «взгляд вкось» на ряд лосевских текстов, который, быть может, позволит понять практикуемую Л. Лосевым стратегию последовательного самоуничижения в несколько ином ключе.

В качестве исходного шага воспользуемся идеей Ю. Лотмана, предлагавшего (на материале четырехстопного пушкинского хорея) интерпретировать написанные одним размером стихи как своеобразные циклы: «…если суммировать хореи Пушкина… получим — в пределах поэзии 1826 — 1830 гг. — заметную группу лирических стихотворений, которые, бесспорно, циклизировались в сознании Пушкина в некоторое единство… При всем сюжетном разнообразии этих текстов, у них есть существенная общая черта: все они содержат переход от реального наклонения к каким-либо формам ирреального…»^[13].

Следуя данному методу, рассмотрим как цикл ряд стихотворений Л. Лосева, написанных трехстопным анапестом (Ан3): «ПБГ», «Бахтин в Саранске», «Ода дивану», «Стихи о романе», «Почерк Достоевского», «Шаг вперед. Два назад. Шаг вперед», «Вроде как Моисей из пустыни», «Понимаю — ярмо, голодуха», «Я видал: как шахтер из забоя». На фоне очень широкого метрического репертуара поэта тексты, выполненные Ан3, действительно приобретают определенное единство; для разъяснения же природы этого единства необходимо описать семантический ореол трехстопного анапеста в поэзии Л. Лосева. Классическая книга М. Гаспарова дает по интересующему нас поводу следующий весьма лаконичный комментарий: «В 3-ст. анапесте успели сформироваться по меньшей мере две „некрасовские” интонации (романтически-заунывная и реалистически-деловая „Что ты, сердце мое, расходилося…” и „Нынче скромен наш клуб знаменитый…”) и одна „блоковская” („О весна без конца и без краю…”), но детали их семантических окрасок еще предстоит выяснить»^[14].

В отличие от данных формулировок единство перечисленных выше стихов Л. Лосева куда более конкретно, а именно: входящие в обозначенный «цикл» тексты непосредственно посвящены литераторам, литературным героям или литературной картине мира. Конечно, у Л. Лосева и вообще много отсылок к литературным реалиям, но они обычно играют роль остроумных замечаний в сторону, призванных лучше оттенить его едкий реализм («и по-за ними стелется / выхлопной смердяков»), — здесь же перед нами именно литературно-исторические экскурсы на заданную тему. Л. Лосев пишет о ссылке М. Бахтина («М. Бахтин, — говорили саранцы, / с отвращением глядя в зачетки, — / не ахти какой педагог»), о почерке Ф. Достоевского («С детских лет отличался от прочих / Достоевского бешеный почерк»), о пьянстве С. Довлатова («Я видал: как шахтер из забоя, / выбирался С. Д. из запоя»), о переводе Библии М. Лютером («Вроде как Моисей из пустыни, / вывел он прихожан из латыни»), о творчестве Л. Толстого («Знаем эти толстовские штучки: / с бородою, окованной льдом»), о закате Серебряного века («а за столиком, рядом с эсером / Мандельштам волхвовал над эклером»), о вечных героях И. Гончарова («Это я, твой Илюша Обломов. / Где Захар, что меня одевал?») и проч. и проч.

Таким образом, трехстопный анапест в поэзии Л. Лосева приобретает более чем специфическую окраску — это размер историко-литературных штудий и зарисовок. Здесь будет вполне логичным задать вопрос о возможных прецедентах и предшественниках в подобном использовании размера Ан3. Гаспаровские указания на Н. Некрасова и А. Блока срабатывают вхолостую, однако в истории отечественной поэзии обнаруживается-таки интересный предтеча. Очень известное и выразительное изображение русского литератора дал трехстопным анапестом В. Ходасевич; пикантность ситуации состоит в том, что описал он при этом — самого себя! Речь, разумеется, идет о знаменитом стихотворении «Перед зеркалом»: «Разве мама любила такого, / Желто-серого, полуседого / И всезнающего, как змея?»^[15]. Данный текст был обсуждаем неоднократно, но, кажется, никто до сих пор не указал на самый изящный ход стихотворения: выбор для разработки темы «отражения» именно анапеста. Ведь само название этого размера (скажем, по А. Квятковскому^[16]) означает не что иное, как «отраженный назад», по самой своей сути он является именно «зеркальным». Произведение В. Ходасевича благодаря этому приобретает необыкновенную иконическую выразительность, однако нам пора вернуться к Л. Лосеву (близость язвительных стихов которого к поэтике позднего В. Ходасевича сомнений, кажется, не вызывает).

Если предположить, что «Перед зеркалом» является парадигматическим текстом для обсуждаемого «цикла» Л. Лосева, то семантический ореол этого цикла получает не только окраску «историко-литературной штудии», но и окраску «зеркальности». Герметичная подборка написанных трехстопным анапестом стихов приобретает в таком случае универсальный смысл — на протяжении всей своей жизни обращаясь к теням классиков с помощью «зеркального» размера, Л. Лосев словно бы создает огромное отражающее стекло, призванное продемонстрировать (прежде всего, самому автору) истинное положение вещей и величин в подлунном мире. И быть может, именно напряженное вглядывание в подобные зеркала — а вовсе не навязшие в зубах поведенческие клише советского андеграунда! — приводит поэта к пониманию своей личности как незначительной и маргинальной, в лучшем случае, делающей заметки на полях, оставленных великими предшественниками. «Он считал, что поэзия — это не вещание всемирных истин и тем более личных страстей, а это изготовление зеркала, чтобы, заглянув в него, увидеть свое ничтожество. Это орудие нравственности в мире без Бога»^[17]. Более чем характерная фраза М. Гаспарова сказана — разумеется! — все о том же В. Ходасевиче, однако трудно будет найти лучшее описание литературной философии и Л. Лосева.

_{Аппендикс}

Любопытным моментом сложившегося выше текста представляется мне почти самопроизвольное — т. е. не диктуемое насущными потребностями аргументации — появление в этюдах фигур двух замечательных филологов: А. Жолковского и М. Гаспарова. Причем не в печальной роли поставщиков колюще-режущего инструмента, потребного для препарирования поэтической ткани, но в качестве равноправных собеседников и коллег Л. Лосева, делящихся собственными наблюдениями (размышления М. Гаспарова о В. Ходасевиче) или опытом работы на схожей стезе (книга виньеток А. Жолковского). Какие силы притягивают их друг к другу? Вероятнее всего — профессиональная деятельность Л. Лосева (литературоведа и преподавателя) и его склонность насыщать собственные поэтические тексты чисто филологическими сюжетами.

А. Зорин недаром называет Л. Лосева «одним из филологичнейших русских поэтов»^[18], однако в этой же формулировке заключается вопрос о границах и пределах существования лосевской поэзии. Помянутая характеристика озвучена А. Зориным в послесловии к знаменитой книге «Конец цитаты» еще одного филолога — М. Безродного. Но как раз к остроумным фрагментам М. Безродного зачастую тяготеют стихи Л. Лосева, забывающие порой о миметической функции ради свободы языковых ассоциаций. Вспомним, например, обыгрывание обоими авторами смысловых оттенков слова «выше»: «Мы птиц выпускали ценой от рубля / и выше, и выше, и выше» (Л. Лосев), «Или лучше назвать „См. выше”? В смысле „гляди веселей!”, „дыши глубже! ”, „шире шаг!”. Как в авиамарше П. Германа и Ю. Хайта: „См. выше, и выше, и выше”»^[19] (М. Безродный). Речь здесь не о возможных аллюзиях и заимствованиях, но о сходстве творческого метода — художественно оформленной аналитики, восходящей к Л. Гинзбург. Помимо «Конца цитаты» можно найти совпадения также с «Записями и выписками» М. Гаспарова: «Поэт есть перегной, в нем мертвые слова» (Л. Лосев), «Из меня будет хороший культурный перегной»^[20] и т. п.

Но дело, повторимся, не в частных перекличках; суммируя общую прозаичность лосевской поэзии, обилие в ней почти научных догадок и интуиций, явную страсть к исследованию и комментированию, хочется задать вопрос: не вызревала ли в его стихах особая, оригинальная версия филологической прозы? Там, где Л. Лосев отходил от язвительных описаний окружающей среды и полностью погружался в языковую игру, это ощущается сильнее всего. Его стихи существовали как бы в двух одновременных модусах: состоявшейся поэзии и возможной, потенциальной прозы в стиле М. Безродного, М. Гаспарова, Л. Гинзбург. Остается гадать, почему эта потенция осталась нереализованной (хотя движение актуализации прослеживается отчетливо: см., например, «17 агностических фрагментов» из предпоследней книги стихов): быть может, Л. Лосев не смог преодолеть влияния стереотипов эмигрантской прозы, написав нормативный «Меандр»; быть может, он внутренне сомневался в оправданности «гибридного» жанра как такового. А быть может, ему просто немного не хватило времени, чтобы осуществить задуманное, — он умер в Нью-Хемпшире 6 мая 2009 года, оставшись в наших глазах прежде всего замечательным поэтом.