РАБОТА МОЗГА И ПОЭТИЧЕСКИЙ ТЕКСТ

Евгений Борисович Шраговиц — профессор компьютерной инженерии в Университете Миннесоты, Миннеаполис, США. Родился в Ленинграде в 1935 году. Автор многих технических статей. Статьи, посвященные русской поэзии, публиковались в журналах «Звезда», «Вопросы литературы», «Новое литературное обозрение», «Нева». В «Новом мире» публикуется впервые. Живет в Миннеаполисе, США.

ЕВГЕНИЙ ШРАГОВИЦ

_*

РАБОТА МОЗГА И ПОЭТИЧЕСКИЙ ТЕКСТ

Анализ поэтического текста на примере Булата Окуджавы

_{You know far less about yourself than you feel you do.}

Daniel Kahneman «Thinking, Fast and Slow»^[1]

Многие сюжеты в художественной литературе испокон веков строились вокруг конфликта между чувствами и разумом, а за несколько последних лет наука подтвердила интуитивные догадки поэтов. Таким образом, при разговоре о поэзии оказываются релевантными некоторые недавно полученные данные о работе человеческого мозга. Мы покажем это на примере стихов и песен Булата Окуджавы, написанных в поздние пятидесятые — ранние шестидесятые годы. В это время Окуджава во многих своих сочинениях тем или иным способом касался темы борьбы между эмоциями и рассудком. Это был период, когда он интенсивно писал песни, стремительно обретавшие известность. Отношение Окуджавы к песенной ветви своего творчества, в одночасье сделавшей его знаменитостью, было очень неоднозначным и менялось на протяжении жизни. Он видел себя прежде всего поэтом, а путь автора, исполняющего свои песни, иногда казался ему едва ли не ошибкой. Окуджава часто облекал свои раздумья по этому поводу в иносказательную форму: так появились тексты про шарманку, про старый пиджак, про заблудившегося всадника. И хотя даже самый неискушенный слушатель может понять, что это иносказания, нелегко определить, что за ними скрывается. Но прежде чем приступить к интерпретации, расскажем о некоторых достижениях современной психологии и нейрофизиологии; эта информация будет нам полезна при анализе стихов и песен.

_{Две системы принятия решений в мозгу человека}

Современная наука доказала существование и взаимодействие двух различных систем, присутствующих в мозгу человека и отвечающих за рациональные и эмоциональные решения соответственно. Исследование работы мозга, приведенное в книге «Тhinking, fast and slow» («Мышление, быстрое и медленное») нобелевского лауреата, американского психолога Дэниэла Канемана, сегодня многими специалистами приравнивается к открытиям Коперника и Дарвина. В этой работе, основанной на экспериментальном материале, Канеман описал работу мозга как непростое взаимодействие двух условных персон, получивших у него наименования «Система 1» и «Система 2». Конечно, это не следует понимать буквально как существование двух раздельных физиологических систем в нашем мозгу. Базовое различие между персонами заключается в том, что «Система 1» работает всегда и действует автоматически, а «Система 2» привлекается к решению задачи сознательным усилием. Эти две «личности» можно назвать соответственно интуитивно-эмоциональной и логико-рациональной. У каждой из них есть свои слабости, приводящие к ошибочным решениям. Мы можем быть слепы к некоторым факторам и не понимать этого. Осознавая эти слабости, мы можем корректировать свои выводы и поступки. Неправильные решения принимаются не только эмоциональной системой; рациональная система тоже допускает промахи.

Как утверждает Канеман, реакции на мир эмоциональной персоны в человеке — автоматические. Они возникают без всякого специального усилия с его стороны. Среди них не только врожденные реакции, но и приобретенные. Мы появляемся на свет со способностями воспринимать окружающий мир, узнавать предметы, переключать внимание и испытывать страх. Социальные навыки и умения, которым нас обучили, например умение читать, а также способность распознавать словесные описания, что куда более сложно и требует чувства языка и определенного культурного уровня, — тоже автоматические реакции. Ассоциации также возникают в результате работы «Системы 1». Ответ на вопрос «Кто автор „Евгения Онегина”?» человек находит машинально. Продолжить фразу «Мороз и солнце…» он способен без привлечения рациональной персоны, иначе говоря, не задумываясь. Можно сказать, что такие аспекты творческого процесса, как интуитивные «озарения», возникновение метафор и ассоциаций, а также идей, не доведенных до уровня законченной теории, есть результат работы эмоциональной персоны. Информация, которую использует «Система 1», записана в ассоциативной памяти, и доступ к ней не требует осознанного решения и усилий. Мы не можем заставить эмоциональную персону внутри нас замолчать, она функционирует беспрерывно. Она является источником не только большинства наших ошибок, но и правильных решений тоже.

Именно эмоциональная система поддерживает в нашей памяти детальную картину мира. Она способна отличить уникальное явление от обычного, мгновенно подсказать, как будет развиваться ситуация, если случай рядовой, и автоматически ищет интерпретацию неожиданности. Память содержит огромное количество навыков, которые копятся в ней всю жизнь. Они разнообразны. В их число входит и навык ходить по бревну в гимнастическом зале, и навык здороваться с коллегами. Однако для того, чтобы навык закрепился в памяти, требуются повторения и обратная связь, подтверждающая правильность мышления или поведения. Благодаря такой проверке интуитивные суждения и принимаемые решения чаще всего правильны. Все, о чем мы говорили, относится к «Системе 1». Если реакции на события исходят от нее, они мгновенны и машинальны. Когда эмоциональная система не имеет готового ответа на поставленный вопрос, она в процессе поиска генерирует ответы на похожие вопросы и может «выдать» первый приблизительный ответ, который приходит на ум. Подобные реакции не случайны. Они называются эвристиками и часто приблизительно верны, но иногда ошибочны. «Система 1» быстро обрабатывает поступающую информацию, но не дает сигнала, когда ее работа становится ненадежной. Интуитивные ответы приходят на ум быстро, вне зависимости от того, верны они или нет. «Система 2» не знает наперед, насколько можно доверять «Системе 1» в каждом конкретном случае, а проверка требует дополнительного интенсивного труда и, в конце концов, часто зависит от постановки задачи. Рациональная персона в нас подключается к работе, когда действия требуют внимания и сознательного усилия, например, когда нужно понять логическую структуру доводов в диалоге романа или заполнить налоговую декларацию. У «Системы 2» есть одна особенность: она выключается, как только наше внимание отвлекается. Рациональная персона берет контроль на себя в сложных случаях, когда замечает возможность ошибки в работе эмоциональной персоны; тогда она выполняет трудоемкую проверку решения или отказывается от нее.

Таким образом, «Система 2» формулирует решения и делает выбор, а также утверждает результат работы эмоциональной системы. Большая часть того, над чем рефлексирует рациональная персона, проходит сначала через автоматическую систему, однако последнее слово остается обычно за «Системой 2». Она также может опровергнуть решение, принятое «Системой 1». Кроме того, «Система 2» обычно контролирует наше поведение. Каждая из двух персон имеет свое поле деятельности, свои преимущества и недостатки; каждая по-своему ограниченна. Взаимодействие же их необходимо при решении сложных задач.

В работе Канемана затронуты также механизмы творчества. Согласно приведенному в книге определению, «творческие способности — это необычайно хорошая ассоциативная память». Канеман также установил связь между склонностью полагаться на «Систему 1» и такими свойствами, как интуиция, бодрость, доверчивость и творческие способности. С другой стороны, печаль, подозрительность и аналитический подход характеризуют индивида, часто прибегающего к «Системе 2».

Конфликт между «Системой 1» и «Системой 2» — не единственный конфликт в сознании человека, рассмотренный в работе Канемана. Открытия, сделанные Канеманом, приложимы ко многим сферам человеческой деятельности — так психолог Дэниэль Канеман получил свою Нобелевскую премию по экономике. Мы продемонстрируем приложимость теории Канемана к анализу поэзии, исследуя ранние стихи и песни Окуджавы о двойниках.

_{Немного истории}

Сама по себе тема конфликта между эмоциональным и рациональным началом в душе человека возникла еще в древности и прежде (как и теперь) исследовалась в рамках философии. При этом одни призывали подчинять чувства разуму, как стоик Марк Аврелий, а другие, наоборот, советовали не вступать с эмоциями в борьбу. В эпоху Возрождения Эразм Роттердамский утверждал, что «существует один-единственный путь к счастью: главное — познать самого себя; затем делать все не в зависимости от страстей, а по решению разума»^[2]. Мы не беремся описать изучение конфликта между чувствами и разумом на протяжении веков в философском и литературном аспектах, в рамках разных культур и жанров: масштабы этого труда несоизмеримы с тем, что можно сделать в рамках статьи, да это и не входит в нашу задачу. Если говорить о прямых источниках, способствовавших появлению стихов и песен Окуджавы о дуальности личности, можно назвать Жуковского, Лермонтова, Тютчева, а также обратиться к поэзии Серебряного века, и в частности, к поэзии Иннокентия Анненского. Влияние Тютчева и Анненского на Окуджаву прослежено в наших статьях «Перекличка трех поэтов»^[3] и «Г. Иванов и песня „Шарманка-шарлатанка”»^[4]. Анненский опирался в своем творчестве на традиции русской философской лирики Баратынского и Тютчева и произведения французских «проклятых поэтов». Объединяющим началом послужили печаль, в основном личного характера, и утонченная разработка душевных переживаний. Анненский считал, что поэтическое произведение должно оставлять читателю возможности для разнообразного толкования и таким образом пробуждать в нем различные ассоциации и эмоциональные реакции в зависимости от того, как читатель поймет текст. Задача поэта в этом случае — лишь указать направление. Анненский говорил в своей статье под названием «О современном лиризме»: «Мне вовсе не надо обязательности одного и общего понимания. Напротив, я считаю достоинством лирической пьесы, если ее можно понять двумя или более способами, или, недопоняв, лишь почувствовать ее и потом доделывать мысленно самому»^[5].

Можно смело сказать, что некоторые обсуждаемые в нашей статье стихи Окуджавы обладают этим качеством. Популярные атрибуты символизма: двойники и сны — часто появляются в поэзии Анненского. Вот отрывок из его стихотворения «Поэту»:

В раздельной четкости лучей

И в чадной слитности видений

Всегда над нами — власть вещей

С ее триадой измерений.

И грани ль ширишь бытия

Иль формы вымыслом ты множишь,

Но в самом Я от глаз Не Я

Ты никуда уйти не можешь.

Тематически близки к приведенному тексту стихотворения Анненского «Двойник», «Который?», «Другому», а также переводы близких по духу Анненскому стихов французских поэтов, в частности стихотворения Верлена «Я долго был безумен и печален…»^[6].

_{Стихи и песни о внутреннем разладе}

Здесь мы рассматриваем те тексты Окуджавы, где он пишет о себе как о поэте и сосредоточен на отношениях эмоциональной и рациональной сторон своей личности, в которых стержнем этих отношений является конфликт между упомянутыми двумя ее гранями.

Первая песня в сборнике Окуджавы «Стихотворения», где ясно сказано о присутствии двух начал в душе поэта, — «Песенка о моей душе»^[7]. Конкретная дата написания неизвестна; текст был написан между 1957 и 1961 годами.

Что такое душа? Человечек задумчивый,

всем наукам печальным и горьким обученный

(видно, что-то не так в его долгой судьбе).

Но — он сам по себе, а я — сам по себе.

Он томится, он хочет со мной поделиться,

очень важное слово готово пролиться —

как пушинка, дрожит на печальной губе...

Но — он сам по себе, а я сам по себе.

Я своей доброты никогда не разбрасываю,

я его никогда ни о чем не расспрашиваю.

Каждый волен играть, что горазд, на трубе...

Каждый сам по себе: я — себе, он — себе.

Здесь Окуджава впервые говорит о двух сторонах своей личности, обозначая их двумя персонажами: «я» и «он», из которых «я» — скептик, «своей доброты никогда не разбрасывающий», а «он» — не находящий себе места поэт: «Он томится, он хочет со мной поделиться…». Эти двое никогда не придут к согласию. Распределение ролей в этом стихотворении совершенно очевидное и полностью подтверждает теорию о «двух персонах» Канемана.

Следующий текст, на который мы хотим обратить внимание читателя, — «Шарманка-шарлатанка»^[8]:

Шарманка-шарлатанка, как сладко ты поешь!

Шарманка-шарлатанка, куда меня зовешь?

Шагаю еле-еле, вершок за пять минут.

Ну как дойти до цели, когда ботинки жмут?

Работа есть работа. Работа есть всегда.

Хватило б только пота на все мои года.

Расплата за ошибки — она ведь тоже труд.

Хватило бы улыбки, когда под ребра бьют.

(Курсив мой. — Е. Ш.)^[9].

В песне присутствуют две персоны: «я» и «ты», причем «я» — рациональное начало в личности автора, а «ты» — его двойник, причастный к сфере эмоций и названный за свое «плохое поведение» — «шарманкой-шарлатанкой». В этой песне шарманка ассоциируется с обманом и легкомыслием, уже в силу данного ей определения, а строчки «Как сладко ты поешь» и «Куда меня зовешь?» как будто относятся к сирене, завлекающей мореплавателей в бездну своим пением. Очевидно, можно это расценивать как напоминание о том, что следование эмоциональному порыву грозит гибелью. (Вспомним судьбу героя песни того же периода «Бумажный солдатик» — там есть слова «сгорел он ни за грош».) Образ шарманки соединяет в себе привлекательность и смутную опасность: в словах «Куда меня зовешь?» есть оттенок тревоги. Во второй строфе сказано, что шарманка зовет куда-то, куда очень трудно добраться. Желанная цель (гармония между мечтой и реальностью) представляется недостижимой из-за многочисленных реальных препятствий, однако стремление к цели не должно исчезнуть, и нельзя прекращать усилия. Препятствия аллегорически и с юмором названы в этой песне «жмущими ботинками», а в песне «Старый пиджак» будет фигурировать «поношенный пиджак», а в «Ночном разговоре» — «стоптанные башмаки». Окуджава намеренно использует снижающие сравнения для маскировки творческих проблем под житейские. А далее Окуджава декларирует свое кредо: работать не жалея сил и не обращая внимание на препятствия. Песня о шарманке, как и «Песенка о моей душе», построена на противопоставлении эмоционального и рационального начал. Однако здесь «эмоциональная» и «рациональная» личности пытаются войти в контакт. Можно сказать, что в «Шарманке» взаимодействие «рационального» и «эмоционального» происходит при несколько осложненных условиях, по сравнению с «Песенкой о моей душе»: кроме внутренних переживаний, описываются еще и внешние обстоятельства. Но главное отличие от предыдущей песни заключается в том, что в «Шарманке» эмоциональное и рациональное начала находят примирение и способ действовать сообща, пусть это для них очень трудно. Ко всему, что сказано выше, опять же применима теория Канемана.

Песня «Старый пиджак» отсылает слушателя к стихотворению Г. Иванова «Портной обновочку утюжит», с его аллегорическим описанием судьбы портного-поэта. У Иванова сюжет строится на конфликте поэта с судьбой^[10]. У Окуджавы в стихотворении присутствует «скептик», от лица которого оно написано, и портной — поэтическое alter ego автора. Фактически «я» — «скептик» и «он» — портной — две персоны в душе автора, два начала, спорящие друг с другом^[11] — в полном соответствии с теорией Канемана.

Я много лет пиджак ношу.

Давно потерся и не нов он.

И я зову к себе портного

и перешить пиджак прошу.

Я говорю ему шутя:

«Перекроите все иначе,

сулит мне новые удачи

искусство кройки и шитья».

Я пошутил. А он пиджак

серьезно так перешивает,

а сам-то все переживает:

вдруг что не так. Такой чудак.

Одна забота наяву

в его усердье молчаливом,

чтобы я выглядел счастливым

в том пиджаке. Пока живу.

Он представляет это так:

едва лишь я пиджак примерю —

опять в твою любовь поверю...

Как бы не так. Такой чудак.

На протяжении всего стихотворения «я» («скептик») и «он» («поэт») ведут скрытую конфронтацию, причем «скептик» не верит в возможности «поэта». Дважды появляющееся слово «чудак», употребляемое в отношении портного-«поэта», подчеркивает его иррациональность. Диалог между эмоциональным и сознательным началом касается выбора творческой манеры, причем Окуджава подчеркивает, что влияние разума на творчество («перекроите все иначе») может оказаться пагубным. Это отражено в строчках: «…едва лишь я пиджак примерю — / опять в твою любовь поверю... / Как бы не так. Такой чудак». При этом особа, в любовь которой должен поверить «скептик», — его Муза.

Рассмотрим стихотворение «Я никогда не витал, не витал ...» (1962)^[12].

Я никогда не витал, не витал

в облаках, в которых я не витал,

и никогда не видал, не видал,

городов, которых я не видал.

И никогда не лепил, не лепил

кувшин, который я не лепил,

и никогда не любил, не любил

женщин, которых я не любил...

Так что же я смею? И что я могу?

Неужто лишь то, чего не могу?

И неужели я не добегу

до дома, к которому я не бегу?

И неужели не полюблю

женщин, которых не полюблю?

И неужели не разрублю

узел, который не разрублю,

узел, который не развяжу,

в слове, которого я не скажу,

в песне, которую я не сложу,

в деле, которому не послужу,

в пуле, которую не заслужу?..

Ко времени написания этого произведения Окуджава уже был автором стихов, рассмотренных нами ранее; таким образом, их можно считать контекстами данного сочинения. Как и они, «Я никогда не витал, не витал…» отражает проблемы творчества. По форме стихотворение — монолог лирического героя, в нем впрямую не говорится о двойственности, но если учесть контексты, можно предположить, что alter ego в стихотворении незримо присутствует. Тогда становится ясен смысл парадоксов; когда поэт говорит о себе: «Я никогда не витал, не витал / в облаках, в которых я не витал», выявляется возможность существования антипода, делающего все, чего не делало «я» автора. Это стихотворение говорит о том, как бедна реальность, если в ней нет места мечтаниям, и антипода лирического «я» можно смело назвать «мечтателем». После метафорического описания своего творческого пути в восьми строках «я» задает себе вопрос, который расшифровывает смысл стихотворения: «Так что же я смею? И что я могу? / Неужто лишь то, чего не могу?». Это вопрос о том, что делать дальше и нужно ли стремиться к недостижимому. Далее «я» дает ответ на этот вопрос: отказ от стремления к недостижимому равносилен крушению мечтаний как о творческих удачах, так и о яркой судьбе. Теперь мы можем отметить, что «я» и его антипод — «мечтатель» имеют черты соответственно рационально-логической и эмоционально-интуитивной персон в теории Канемана.

В этих стихах, где скептически настроенное «я» вытесняет другого, подразумеваемого героя — «поэта», довольно явственно проступает опасение Окуджавы, что сознательное начало в его творчестве и жизни подавит бессознательное, интуитивное начало, которое принято называть вдохновением. Тут можно напомнить стихотворение Г. Иванова (опубликованное в 1960 году), с которым Окуджава, по всей вероятности, был знаком^[13].

А что такое вдохновенье?

— Так... Неожиданно, слегка

Сияющее дуновенье

Божественного ветерка.

Над кипарисом в сонном парке

Взмахнет крылами Азраил —

И Тютчев пишет без помарки:

«Оратор римский говорил...»

Теперь перейдем к песне «Ночной разговор». С точки зрения психологии она должна стоять особняком. Нужно напомнить об особенности, характеризующей две персоны в теории Канемана: из них только одна — рационально-логическая — способна рефлексировать и задавать вопросы. Во всех песнях Окуджавы, которые мы рассмотрели, этот принцип соблюдается, а «Ночной разговор», как мы увидим, ему не подчинен. Приведем текст этой песни полностью^[14]:

— Мой конь притомился. Стоптались мои башмаки.

Куда же мне ехать? Скажите мне, будьте добры.

— Вдоль Красной реки, моя радость, вдоль Красной реки,

до Синей горы, моя радость, до Синей горы.

— А как мне проехать туда? Притомился мой конь.

Скажите, пожалуйста, как мне проехать туда?

— На ясный огонь, моя радость, на ясный огонь,

езжай на огонь, моя радость, найдешь без труда.

— А где же тот ясный огонь? Почему не горит?

Сто лет подпираю я небо ночное плечом...

— Фонарщик был должен зажечь, да, наверное, спит,

фонарщик-то спит, моя радость... А я ни при чем.

И снова он едет один без дороги во тьму.

Куда же он едет, ведь ночь подступает к глазам!..

— Ты что потерял, моя радость? — кричу я ему.

И он отвечает: — Ах, если б я знал это сам!

Для того чтобы интерпретировать песню «Ночной разговор», обратимся к стихам и песням, которые были написаны примерно в это же время и уже фигурировали в нашей статье как примеры конфликта между эмоциональным и рациональным началом. Ближе всего к «Ночному разговору» по диспозиции персонажей и по взгляду на проблему оказывается «Старый пиджак». Сравним состав действующих лиц. В «Старом пиджаке» это «я», обозначенный нами как «скептик»; «он» — «поэт»; «ты» — Муза, любви которой добивается автор. Под «старым пиджаком» подразумевается, скорее всего, творческая манера поэта. Нельзя ли между героями «Ночного разговора» распределить эти же роли? В «Старом пиджаке» герой, олицетворяющий рациональное начало, призывает к себе «поэта», выражает свое разочарование тем, что старый поэтический метод уже «приелся» ему, не нов для него, и предлагает перекроить все иначе. Иронический характер этого совета прямо декларирован. Далее на протяжении всего стихотворения «скептик» с усмешкой, правда, не исключающей сочувствия, смотрит на мучительные усилия другого. В «Ночном разговоре» один из героев мечется и чего-то ищет, а другой дает ему советы, бесполезность которых этот другой в конце концов и сам признает так спокойно, что это похоже на издевку. Нам кажется, что всадника здесь можно было бы смело идентифицировать с поэтическим началом, а его собеседника — со скептическим, рациональным. В «Старом пиджаке» «скептик» констатирует дискомфорт, который заставляет искать новый путь; в «Ночном разговоре» это делает «поэт» — всадник. Утверждение «Мой конь притомился. Стоптались мои башмаки» на семантическом уровне эквивалентно начальным строкам из «Старого пиджака»: «Я много лет пиджак ношу / Давно потерся и не нов он». Здесь нужно заметить, что в обоих случаях оценка творчества, скрытая в приведенных словах, определяется через ощущение усталости и изношенности. В «Ночном разговоре» всадник, признав необходимость перемен, задает вопрос: «Куда же мне ехать?». В «Старом пиджаке» «скептик» ничего не смог предложить «поэту», кроме шуточного совета: «Перекроите все иначе». В «Ночном разговоре» совет направиться «…вдоль Красной реки, моя радость, вдоль Красной реки, / до Синей горы, моя радость, до Синей горы» — тоже ирония, граничащая с насмешкой, и это подтверждается необычным обращением «моя радость», которое многих вводило в заблуждение, поскольку в совремнной поэзии такая форма, как правило, употребляется при обращении к индивиду противоположного пола или ребенку. Но сам Окуджава в рассказе «Искусство кройки и житья», название которого напоминает читателю о метаморфозах старого пиджака, с очевидной иронией пишет: «Ну хорошо, моя радость, что же ты будешь делать с этой солидностью в этом не самом совершенном наряде, раня руки при малейшем прикосновении к драпу, не сгибаясь, едва переставляя деревянные ножки, гудящие под тяжестью ватной брони?» (курсив мой. — Е. Ш.)^[15], — во внутреннем монологе обращаясь к самому себе. А теперь вспомним еще одну песню Окуджавы «Я выдумал музу Иронии»^[16], в которой он оглядывается на пройденный путь.

Я выдумал музу Иронии

для этой суровой земли.

Я дал ей владенья огромные:

пари, усмехайся, шали.

Зевеса надменные дочери,

ценя превосходство свое,

каких бы там умниц ни корчили —

не стоят гроша без нее.

Таким образом, мы можем с большой долей уверенности предположить, что «Ночной разговор» в значительной мере самоирония, даже шалость, в балладном оформлении. Автопортрет, нарисованный всадником: «Мой конь притомился. Стоптались мои башмаки» выглядит как аллюзия к «рыцарю печального образа» — нелепому и благородному Дон Кихоту, с которым, очевидно, ассоциирует творческую составляющую своей личности Окуджава. Это согласуется с определением, данным «портному-поэту» в «Старом пиджаке»: «чудак». «Я»-«скептик» в «Ночном разговоре» улавливает романтическую, архаическую и балладную окраску ситуации и вопроса и отвечает на него насмешкой, выдержанной в том же стилистическом ключе. Также ответ «скептика» свидетельствует о том, что содержательного ответа на вопрос у него нет. В песне есть еще один персонаж — фонарщик. Если подходить к этому образу как к чисто аллегорическому, то можно счесть, что это талант или вдохновение — часть творческой личности автора. А когда «скептик» говорит: «Фонарщик-то спит», он, таким образом, имеет в виду отсутствие вдохновения у поэта — и тут же декларирует свою непричастность к этой проблеме. Ассоциация между огнем и вдохновением эксплуатируется поэтами часто. Окуджава описывает отношения скептика и романтика, не отождествляя себя полностью с кем-нибудь из них вплоть до заключительного обмена репликами, когда они сливаются в восклицании: «Ах, если б я знал это сам». Многочисленные параллели между «Старым пиджаком» и «Ночным разговором» подтверждают, что это песни на одну и ту же тему. Однако если анализировать «Ночной разговор» отдельно, можно выявить специфику песни, выделяющую ее из ряда текстов, рассмотренных выше.

_{«Ночной разговор» как сон}

Не все песни Окуджавы можно интерпретировать в соответствии с описанной выше моделью поведения двух систем в нашем сознании. Различие между «Ночным разговором» и другими песнями о внутреннем разладе заключается в характере коммуникаций между эмоциональной и рациональной системами. В этой песне он не соответствует теории Канемана. Дело в том, что теория Канемана описывает работу мозга в состоянии бодрствования. В состоянии сна и в процессе сновидений мозг функционирует иначе, поскольку ему практически недоступна информация, поступающая из внешних источников, и он работает исключительно с сигналами, полученными от тела, причем контроль сна рациональной системой отсутствует; используется лишь ассоциативная и эмоциональная память.

Сюжет сна создается эмоционально-интуитивной системой на базе информации, поступающей из памяти. При этом из нее чаще всего извлекаются образы, возникшие как результат недавних и эмоционально важных событий. Можно предположить, что стихотворение «Ночной разговор» представляет собой описание сна или стилизовано под такое описание. Оговоримся сразу, что мы обсуждаем только психологический аспект проблемы, почти не затрагивая физиологических и биографических ее аспектов. Мы, очевидно, никогда не узнаем, видел ли поэт сон, породивший «Ночной разговор», или стилизовал под описания сна свое стихотворение. В художественное описание сна всегда можно включить свои вполне рациональные соображения, а также придумать образы, которые во сне отсутствовали. Не случайно толкование снов издавна и до настоящего времени скорее принадлежит сфере искусства, чем науки.

Если проследить тему снов в поэзии, начиная с баллад Жуковского, мы найдем описания сновидений у Лермонтова, Фета, А. К. Толстого, Надсона, В. Соловьева, а с начала XX века — у Бальмонта, Анненского, Блока, Мандельштама, Ахматовой, Пастернака, Есенина и у самого Окуджавы в романе «Путешествие дилетантов», где описываются сны Лавинии и Мятлева. Однако сон, сопровождаемый внутренним диалогом, появился сначала в переводах из Верлена в цикле Анненского «Тихие песни» в 1904 году. А в собственном стихотворении «Сон иль нет?» Анненский пишет: «Не могу понять, не знаю… / Это сон или Верлен?..».

Прежде всего уместен вопрос: почему же мы решили, что «Ночной разговор» — это описание сновидения? Уже название стихотворения, где названо время суток, намекает на такую возможность. Участники разговора явно не обозначены. Беседуют двое; из беседы следует, что один из них — всадник. Почему его собеседник, ничего не зная о том, кто он такой и каковы его цели, тем не менее отвечает на его вопросы почти до конца стихотворения, не задавая в свою очередь вопросов ему? Да потому, что он узнает в этом путнике своего двойника. И когда еще, кроме как во время сна, со своим двойником можно вступить в диалог? Вспомним отрывок из стихотворения Анненского «Двойник»^[17]: «Горячешный сон волновал / Обманом вторых очертаний, / Но чем я глядел неустанней, / Тем ярче себя ж узнавал».

Стихотворение «Ночной разговор» выглядит как фрагмент; а фрагментарность свойственна сну, у которого может быть самое неожиданное начало.

Теперь приведем некоторые важные психологические характеристики снов и соотнесем их с особенностями стихотворения. Очень важно для нас следующее утверждение: «Функция сновидения — это попытка решения эмоциональной проблемы во сне»^[18]. О какой же эмоциональной проблеме идет речь в песне Окуджавы? Зная контексты, нетрудно догадаться об этом. «Ночному разговору» предшествовал целый ряд стихов и песен, в которых поэт высказывался о двойственности своего отношения к собственному творчеству и утверждал, что одна сторона его личности не удовлетворена его поэзией и хочет «перекроить все иначе», а другая с иронией смотрит на эти попытки. Окуджава облекал этот внутренний конфликт в разные формы. Вначале он прямо писал, о чем идет речь, как в «Песенке о моей душе» или в стихотворении «Я никогда не витал, не витал...», а позже стал прибегать к иносказаниям («Шарманка-шарлатанка», «Старый пиджак»). Ко времени написания «Ночного разговора» стихи и результаты размышлений о проблеме уже находились в эмоциональной и ассоциативной памяти. Тема, занимавшая Окуджаву в состоянии бодрствования, с большой вероятностью могла породить сновидения. Как видоизменяется восприятие проблемы во сне по сравнению с состоянием бодрствования? Психологи считают: «Сны выполняют функции обработки информации, не подчиняясь логике бодрствования»^[19]. Нужно заметить, что содержание «Ночного разговора» алогично. Из ниоткуда появляется всадник и, начав с сообщения: «Мой конь притомился. Стоптались мои башмаки», спрашивает: «Куда же мне ехать?», что совершенно бессмысленно без указания пункта, до которого нужно добраться, и отсылает нас к поговорке: «Иди туда, неведомо куда; ищи того, неведомо чего»^[20], приведенной в секции «Толк-Бестолочь» у Даля. Однако собеседник не удивлен ни появлением всадника, ни его словами, и это понятно, если он видит во всаднике своего двойника. А сама реплика — вариация вопроса, кажущегося почти что выкриком, который возникает в стихотворении «Музыка» («И музыки стремительное тело / плывет, кричит неведомо кому: / „Куда вы все?! Да разве в этом дело?!” / А в чем оно? Зачем оно? К чему ?!!»^[21]). Это стихотворение почти совпадает по времени написания с «Ночным разговором».

А у Анненского в переводе упомянутого выше стихотворения Верлена «Я долго был безумен и печален…»^[22]: «А сердце, плача, молвило ему: / „Ты думаешь, я что-нибудь пойму?”».

Согласно теории Канемана, в бодрствующем сознании функция постановки вопросов «закреплена» только за одной из двух систем, о которых он говорит, — логико-рациональной. Однако в состоянии сна эта система отключена, и действует только эмоционально-интуитивная система. Она сама задает вопросы и отвечает на них. Поэтому внутренний диалог в песне ведется на базе ассоциативной и эмоциональной памяти. За вопросом «Куда же мне ехать?» стоит полная потерянность «поэта», и в неспособности выбрать творческий путь он признается своему двойнику — «скептику». В предыдущих своих стихах о внутреннем разладе, «Старом пиджаке» и «Шарманке», отношение «скептика» к «поэту» снисходительно-ироническое. Можно ожидать, что и в «Ночном разговоре» сохранится эта заложенная в эмоциональной памяти позиция, которая и определит ответы «скептика» на вопросы «поэта». Большая часть диалога в «Ночном разговоре» представляет собой мольбу «поэта» помочь ему найти свою дорогу, перемежаемую насмешливыми советами «скептика», и только в последней строфе становится видно, что «скептик» серьезно обеспокоен судьбой «поэта».

Вопрос «Куда же мне ехать?», очевидно, извлеченный из ассоциативной памяти, где уже хранились такие стихи, как «Музыка», и ответ: «Вдоль Красной реки, моя радость, вдоль Красной реки, / до Синей горы, моя радость, до Синей горы», при всей абсурдности с бытовой точки зрения, вполне допустимы и объяснимы в сновидении. «Скептик» сообщает верховому якобы конкретные географические названия; об этом свидетельствуют заглавные буквы в определениях «Красный» и «Синий». Но в фольклорных текстах «красный» означает «красивый», а синие горы часто упоминаются в поэзии, так что «Красная река» и «Синяя гора» — это еще и обобщения, вроде «райских кущ». И эта обобщенность указывает на то, что, возможно, «скептик» ответил первое, что пришло на ум. Ответ ничем не может помочь «поэту» в разрешении проблемы — это банальность. Она отражает ироническое отношение «скептика» к вопросу; совет дается в самой далекой от практического смысла форме. Если «Ночной разговор» — стилизация сна, то Окуджава блестяще имитирует ассоциацию, которую мог породить такой вопрос во сне.

Согласно исследованиям психологов^[23], спящий может вести «продолжительные и ясные диалоги» даже с бодрствующим собеседником, хотя не факт, что после пробуждения он их вспомнит. В полном соответствии с теорией сна, пытаясь создать связную гипотезу из поступающих данных, эмоциональная система генерирует новый вопрос в уже заданном былинно-песенном ключе. По сути, это просто расширенная первая реплика: «А как мне проехать туда? Притомился мой конь. / Скажите, пожалуйста, как мне проехать туда?». Ирония была совершенно не замечена «поэтом». Ответ: «На ясный огонь, моя радость, на ясный огонь, / езжай на огонь, моя радость, найдешь без труда» — явная отсылка к фразеологизму «путеводный огонь». Если понимать его аллегорически, то таким огнем можно назвать талант поэта; следовательно, «скептик» намекает «поэту», что его дар должен указать ему дорогу. Следующие за этим сетования «поэта» на то, что «ясный огонь не горит», отражают страх, что талант покинул его, а фраза «Сто лет подпираю я небо ночное плечом», с одной стороны, указывает на то, что творческий метод поэта давно уже в работе, а с другой — на то, что проблемы художника вечны. Кроме того, оборот «сто лет» придает ситуации масштабы, характерные для былин, как и «плечо, подпирающее небо». При этом высказывание отражает накопленный негативный опыт решения конфликта. Ответ снова пронизан иронией: «Фонарщик был должен зажечь, да, наверное, спит, / фонарщик-то спит, моя радость... А я ни при чем». Как мы уже отмечали, фонарщик тут — метафорическое обозначение вдохновения. И «скептик» говорит о том, что это не его вина, если талант «поэта» «спит». Мы уже говорили о параллели со «Старым пиджаком», где «скептик» выражает сомнение в том, что его полюбит Муза. Совершенно естественно, что ассоциативная и рациональная память автора «Старого пиджака» могла «вернуть» ему во сне фразу, введенную им потом в текст стихотворения. Следующие строчки: «И снова он едет один без дороги во тьму. / Куда же он едет, ведь ночь подступает к глазам!..» перекликаются со стихотворениями Жуковского и Пушкина^[24]. В приведенных выше строках Окуджавы и следующем за ними вопросе: «Ты что потерял, моя радость?» — впервые «прорывается» нешуточное беспокойство «скептика» за судьбу «поэта». При этом они выглядят как комментарий «извне», произнесенный Окуджавой — автором стихов; в сновидении ситуация казалась ее участникам абсолютно естественной, а в последней строфе звучит вопрос, ставящий под сомнение логику событий. Реплика «скептика» в предпоследней строчке коррелирует с линией поведения рациональной личности в состоянии бодрствования. При этом тон вопроса остается ироническим, а по содержанию эта фраза напоминает приведенные выше строки из стихотворения «Музыка».

Мы уже говорили о том, что задавать осмысленные вопросы может только рационально-логическая система. А вопросы в стихотворении извлекаются из ассоциативной памяти, где они «записаны», и они обнаруживают полное непонимание спрашивающим поведения адресата. Источником предпоследнего вопроса тоже может служить ассоциативная память. Тогда и слова всадника, завершающие песню, «Ах, если б я знал это сам», эквивалентные эмоционально окрашенному, произнесенному с интонацией сожаления ответу «не знаю», могут быть получены из нее же — в ней хранятся строки из собственных текстов, стихотворение А. К. Толстого «Колокольчики мои, цветики степные» с его: «Конь несет меня лихой, / — А куда? не знаю!»; «Песня» З. Гиппиус: «Мне нужно то, чего нет на свете». Таким образом, песня представляет собой внутренне цельное описание реального сна или стилизацию под сон, где развертываются проблемы, волновавшие Окуджаву в период ее сочинения.

В «Ночном разговоре», как и в других текстах Окуджавы со сходной тематикой, представлены «скептик» и «поэт», но «скептик», который, согласно ожиданиям читателя, представляет собой рациональное начало, в отличие от предыдущих случаев, в «Ночном разговоре» оказывается беспомощным, поскольку во сне у него нет рациональных аргументов, и он, отвечая, пользуется материалом из ассоциативной памяти, как и «поэт». Поэтому провести полноценный спор оппонентам не удается. А две последние реплики — это констатация неразрешимости конфликта.

Хотя и без полной уверенности, мы можем предполагать, что Окуджава, как профессиональный филолог и знаток поэзии, был знаком не только с источниками, приведенными выше, но и со многими другими^[25].

Завершая обсуждение темы двойственности сознания в ранних песнях и стихах Окуджавы, мы хотим отметить, что характер внутренних противоречий, представленных в стихах поэта, может служить иллюстрацией того, что недавно стало известно о работе мозга, и новые знания подтверждают аутентичность описания переживаний поэта. Кроме того, с позиций нового подхода удается понять связь между несколькими произведениями, различными по образности, но объединенными темой внутреннего конфликта, что прежде не представлялось очевидным, и расшифровать, может быть, одно из самых таинственных произведений Окуджавы — песню «Ночной разговор».