Незабытая мелодия для афганской флейты

НЕЗАБЫТАЯ МЕЛОДИЯ ДЛЯ АФГАНСКОЙ ФЛЕЙТЫ

Олег Ермаков. Арифметика войны. М., «Астрель», 2012, 350 стр.

_{Волною моря пена рождена,}

_{И пеной прикрывается волна.}

_{Так истина, как моря глубина,}

_{Под пеной притч порою не видна.}

Джалал ад-Дин Руми, «Маснави-йи-Манави»

«Арифметика войны» вышла из печати только весной 2012-го, хотя первый открывающий книгу рассказ «Блокнот в черной обложке» появился на страницах журнала «Октябрь» почти четыре года назад. Рассказ Олега Ермакова для читателей — поразительный, революционный.

Имя Олега Ермакова — символ афганской прозы рубежа 80 и 90-х. В 1994-м Ермаков издал свою самую знаменитую книгу — роман «Знак зверя»^[1]. Его предварял эпиграф из «Откровения Иоанна Богослова» о «поклоняющихся зверю и образу его» и «принимающих начертание имени его». И зверь тот, понятно, не только Советская армия, а сама война — несправедливая, бесчеловечная, бессмысленная. Критики точно нашли место молодого писателя в истории литературы, не русской даже — мировой: «…роман Ермакова замыкает некалендарный XX век с тем же правом, с каким открывали его романы Ремарка и Хемингуэя о Первой мировой и с каким обозначили его переломную средину военные романы Бёлля…»^[2] — писала Ирина Роднянская.

Счастье — не попасть на войну. Не только потому, что душман может снести полголовы пулей из тяжелого «Ли Энфильда» или прошить очередью из АК-47 китайского производства. Страшно идти на смерть, но страшно и самому стать убийцей. Солдат в ранних вещах Ермакова — преступник. Да, войну начали сановные старцы из Политбюро, а боевые операции планировали генералы, но претворяли их замысел в жизнь простые солдаты и офицеры, именно они — убивали. Вот герой «Последнего рассказа о войне» смотрит на военного летчика, что разместился за соседним столиком ресторана, и гадает: а воевал ли он в Афганистане? Может быть, не воевал, не бомбил кишлаки и караваны, и тогда «воспоминания о войне не пронзят его простым вопросом: зачем я делал это?».

И вот Михаил Глинников, герой «Блокнота в черной обложке», нежданно-негаданно получает шанс: уклониться от войны, остаться в учебке, затерянной где-то в предгорьях Копетдага. Глинников своего шанса не упустил. Он сохранил жизнь. Более того, не принял участия в несправедливой войне: не обстреливал кишлаки из «Градов» или гаубиц, не убивал пленных караванщиков, припрятавших цинки с патронами между мешками изюма. Он никому не сделал зла. Просто отслужил свое и вернулся домой. А несколько лет спустя, когда пришли новые времена и «всех затопило море Черное правды», Глинников «играл байроническую роль того певца, что спасся» и даже перехитрил жестокую систему, что равнодушно направляла «молодняк на заклание». А дальше — дальше начинается история, которая должна бы очень удивить читателей ранних афганских рассказов.

Возвращались на родину отслужившие «воины-интернационалисты», которых уже в разгар войны стали называть «афганцами». «Они имели вид людей, приобщившихся к чему-то неведомому»^[3]. Это «неведомое» теперь манит Глинникова, он все больше не осознает — просто чувствует, что тогда, в учебке, ошибся с выбором. И жизнь постепенно, шаг за шагом убеждает его: да, он ошибся.

Даже девушка Эля, «гибкая серна или как там… газель», что прежде оказывала Глинникову знаки внимания, совершенно потеряла к солдату интерес, как только стало известно, что он остался. Казалось бы, все должно быть наоборот: девушка одинокая, а молодой, интеллигентный парень рядом. Любого из его товарищей — воинов-афганцев — могут привезти назад в цинковом гробу, а ему угрожает разве что наряд за нерадивость. Его не убьют, не ранят, не оставят инвалидом. Хороший жених, перспективный, надежный.

Сделанного не вернуть, но Глинников как будто пытается переиграть партию и создать себе другую судьбу, от которой отказался тогда, в туркменской учебке. Покупает в магазине карту Афганистана, читает книги путешественников-востоковедов, берет в библиотеке «толстенный том „Шах-наме”».

В чужом блокноте, забытом сослуживцем перед отправкой в Афганистан, Глинников находит адреса товарищей, не увильнувших от войны. Пишет им, напоминает о себе. Бесполезно, ему никто не отвечает. Тогда Глинников придумывает себе новую судьбу: будто бы он воевал где-то под Гератом, но выдумщика тут же разоблачает настоящий афганец.

Разум подсказывает герою, что поступил он правильно, в правоте его укрепляют и прочитанные книги, и сам дух эпохи — в западном мире давно царит пацифизм. Наконец, на стороне Глинникова должен быть и сам автор. Центральный эпизод раннего рассказа Ермакова «Крещение» — убийство пленных. Старые солдаты решили поучить новичков — дали им расстрелять пленных афганцев: это, собственно, и есть их «крещение» (хотя точнее было бы написать «причастие»). И солдат Костомыгин убил. А вот Опарышев, трус и подхалим, презираемый всеми Опарыш, — неожиданно отказался. «Кто гнется, того и гнут». Опарыш поступил наперекор законам войны, наперекор боевым товарищам, обрек себя на жалкую участь. Но правда осталась за этим жалким солдатом.

Между «Крещением» и «Блокнотом в черной обложке» прошло больше двадцати лет. Авторский взгляд изменился. Война, может быть, и зло, но не только зло, она — часть нашей реальности, и никакие новые времена ничего, в сущности, изменить не могут: «Гомеровские боги ткут несчастья, чтобы человечеству было о чем петь… А он — он выбирает молчание». Уклонился от своей судьбы, дезертировал из истории и оказался на обочине жизни. И вот живет герой в провинциальном городе, пишет для молодежной газеты лживые статьи о передовиках производства.

«Арифметика войны» не сборник рассказов, не собрание текстов, а именно книга, с довольно сложной композицией и несколькими сюжетными линиями. Ермаков даже произвел операцию над собственным рассказом.

Прерванный на середине «Блокнот» стал завязкой всей книги: товарищи по учебке «навсегда исчезли из жизни Глинникова. Но это только тогда казалось, что навсегда». Вторую часть «Блокнота» («Кашмир») автор поставил в середину книги, между магическим «Садом» и «Афганской флейтой», полной суфийских мотивов.

Глинников и Мартыненко из рассказа «Боливар» не двойники, конечно, но связь между героями двух, казалось бы, не пересекающихся друг с другом рассказов нетрудно отыскать. Глинников с детства мечтал прокладывать железные дороги в далекие, отсталые страны, вроде Афганистана или Тибета, воображал себя «цивилизатором-железнодорожником». Но в последний момент передумал, простился и с детской мечтой о железных дорогах, и с далекой южной страной, которую он так и не увидит. А лейтенант Мартыненко решил мечту осуществить. Хотел стать героем-освободителем, как Симон Боливар, и отправился освобождать афганскую землю, если не от душманов, то от бедности, от средневекового невежества. Настоящий воин-интернационалист. И вот на его глазах взрывают дом «подозрительного» муллы, а командир приказывает Мартыненко расстрелять информатора-афганца: знает слишком много. Так закончился его путь Боливара.

Не освободитель, не Либертадор, но кто же он — захватчик? Мы привыкли делить войны на захватнические и справедливые. Ранний Олег Ермаков, бесспорно, этого деления держался. Герой «Последнего рассказа о войне», бывший воин-афганец, сравнивает себя с американцем — ветераном Вьетнамской войны и даже с гитлеровцем, солдатом Третьего рейха. Для автора «Арифметики войны» такое сравнение уже неуместно, а старая классификация войн — слишком груба, примитивна. Что же, кроме бесконечных расходов и боевых потерь, получил в Афганистане Советский Союз? Война ненужная и несправедливая, но разве захватническая?

«Арифметика войны» намного сложнее ранних афганских рассказов и «Знака зверя». Хорошо жить в простом и ясном мире, где грань, отделяющая добро от зла, всем заметна. Не убивай, не иди на войну — и ты не сделаешь зла. Но в «Арифметике войны» нет прежней ермаковской «антропологии зла», потому что выделить зло в чистом виде оказывается не так просто.

Ермаков афганскую войну не одобряет и не оправдывает. Читателей ранних афганских рассказов, должно быть, поражали сцены, где советские солдаты убивали ни в чем не повинных или едва-едва подозрительных афганцев, снимали с трупов часы. Но то же самое происходит и в «Арифметике войны». Старший лейтенант Олехнович сбрасывает с набравшего высоту вертолета двух афганцев — погонщиков каравана: отказались выдать путь настоящего каравана с оружием («Боливар»). Советские солдаты уничтожают родной кишлак Джанада, героя повести «Шер-Дарваз, дом часовщика». Но ранний Ермаков отшатнулся от ужасов войны, нынешний — пытается найти им объяснение. Здесь и возникает «арифметика войны», «примитивная древняя наука», где чужой минус дает своим плюс: «Чем меньше непонятных чужих, тем больше надежд выжить своим». Это не случайно брошенная фраза, а настоящий закон, верность которого Ермаков доказывает не раз. Умный, но слишком добрый русский офицер не расстрелял бродячего торговца, что зашил много денег в подкладку жилетки: «Это же деньги, а не взрывчатка». А торговец вез кассу полевого командира Саида Джаграна.

Бунт против войны — это бунт против самого мироустройства, в нем нет ни смысла, ни надежды на успех. Пацифизм — светлая и наивная мечта человечества, которой поддались даже великий Лев Толстой и хитрющий Аристид Бриан. За одиннадцать лет до Второй мировой войны госсекретарь США и министр иностранных дел Франции подписали договор: отказаться от войны как орудия национальной политики (пакт Бриана — Келлога). К договору присоединились почти все европейские страны, включая Советский Союз и еще не фашистскую Германию. Так стоил ли тот договор бумаги, на которой был напечатан? Кровь льется так же, как лилась во времена вавилонских правителей и римских императоров, только вместо пращей и луков — пулеметы и автоматические винтовки.

Олег Ермаков не отказывается от ранних афганских рассказов и не противопоставляет им свои новые книги. В интервью корреспонденту «Известий» Ермаков назвал, в сущности, одно отличие своей новой афганской прозы: «За это время я больше узнал о Востоке». На самом же деле изменился и сам автор, изменились и представления о той, давней уже войне, о ее ветеранах. В разгар Афганской войны это слово еще казалось неуместным: «Ветеранами ясно кто был, предки, солдаты Великой Отечественной, фронтовики. А мы, пэтэушники, шелупонь, раздолбаи…» — рассказывает герой «Вечного солдата». Но со временем, не без некоторого удивления, былые советские «афганцы» поняли, что были на войне и что ветеранами зовут их, «а не дядю в очереди».

В черно-белом мире романа «Знак зверя» мрачные, тоскливые картины армейской жизни в «городе у Мраморной горы» время от времени сменяются идиллией северной природы, мирной жизни, одиночества, прерываемого только появлением женщины. Простая и честная жизнь на лоне природы, вдали от пушек и танков, от обстрелов и боевых операций. Душевное исцеление в мире русского леса или иллюзия исцеления? Но вот у отставного капитана Колядина из «Русской сказки» все это есть: жизнь на природе, общение с добрыми и мудрыми животными (он устроился работать конюхом), свой домик и участок земли, есть жена, наконец. Живописное заснеженное село — чем не сказка, не идиллия? Но все идет не так, как надо. Даже лошади оказались не добрыми друзьями человека, а существами «своенравными, хитрыми и, пожалуй, злыми». Пилит жена — зачем живем в захолустье? А сам Колядин смотрит телерепортажи о новой, уже чеченской войне, и ночами Гиндукуш белеет «снегами сквозь сны». Еще один «вечный солдат»? Нет, герой Ермакова — нормальный человек, а не прирожденный воин, кшатрия, не человек войны, рожденный воевать и убивать. Впрочем, люди этого склада у Ермакова встречаются. Таков старший лейтенант Олехнович из «Боливара». В нем есть «азарт войны». Олехнович пленных не берет, расстреливает «бабаев» при каждой возможности. В глазах Мартыненко (и, видимо, в глазах автора) он не злодей и не герой, он вообще не человек, а природное явление, «как самум».

Герои ранних афганских рассказов, на мой взгляд, почти не запоминались, мало отличаясь друг от друга. Даже в «Знаке зверя», до выхода «Арифметики войны» — самой значительной книги Ермакова, были не столько характеры, сколько герои-маски, герои-функции, герои-символы. У некоторых даже имен нет, только профессии или должности: начмед, хирург, сестра-с-косой. У них нет довоенного прошлого, нет и послевоенного будущего: вся жизнь умещается в пространстве войны, от учебки до кабульского аэропорта.

Герои «Арифметики войны», даже второстепенные, эпизодические, — живые и оригинальные, их невозможно перепутать. «Один» — рассказ молодого солдата, новобранца, принявшего свой первый бой. Будничное повествование об армейской жизни и подготовке к первому бою, первому, как казалось, почти безопасному рейду против душманов, с трагической развязкой. Но сколько же здесь интересных характеров, сколько жизненных историй. Впрочем, осталась любовь Ермакова к именам-символам. Темпераментный, рано созревший, как и полагается южанину, Горинча, красавчик Лебедев, прыщавый, но могучий и добродушный Дубино, нерешительный, «слишком задуманный» капитан Анастасьин, ефрейтор по кличке Адольфыч, похожий на енота и на Гитлера.

Ранние рассказы Ермакова привлекали внимание фактурой, новизной, которая одним Афганом не ограничивалась. Даже о дедовщине тогда только-только начинали писать, а тут оказывается, что даже мраморные туалеты в далеком военном городке молодые солдаты («сынки», «духи») моют зубными щетками. Теперь Ермаков о дедовщине не пишет — о ней и без того знают все. Прошли годы, и писатель отсек все лишнее, неважное, все, что отвлекает внимание. Поэтому «неуставняк» в новой книге Ермакова — всего-навсего часть общего фона, элемент бытия, заметный, но все-таки элемент. Книга Ермакова о другом: человек и война, Россия и мусульманский Восток.

Новая проза Олега Ермакова на первый взгляд — ясная, прозрачная, как чистый воздух. Ничего лишнего: ни стилистических изысков, вычурности, ни трудных, темных мест, требующих долгого и напряженного внимания, многих усилий, старания вчитаться в непростой, «темный» текст (как, например, в романе «Холст»). От читателя как будто и не требуется излишних усилий. Книга небольшая и читается легко. Только вот временами у читателя возникает странное чувство, вроде бы не прямо связанное с текстом. Александр Иличевский однажды написал о совершенно необъяснимом ужасе, что охватывает читателя пушкинской «Пиковой дамы». Это чувство, если не ужаса, то непонятной тревоги (не мороз по коже, но все же — холодок), может посетить и читателя ермаковского «Сада». Хотя в рассказе нет ни пыток, ни отрезанных голов, ни призраков или чудовищ. Сам наряд Справедливого Гура, что принимает у себя в крепости русского майора Кардымова, заставляет поежиться: майор называет хозяина крепости «хирургом». Ассоциации с хирургией вызывает светло-зеленый наряд «феодала». Давний страх пациента перед тем, кто будет резать его тело. Омовение перед трапезой кажется советскому майору приготовлением к казни: «И когда ополаскивал лицо, склонившись над тазом, вот тогда и ждал обжигающего удара по шее арабским или каким там клинком». Хотя Справедливый Гур обойдется с непрошеным гостем в общем-то человечно: не убьет, не бросит в яму или башню.

Ирина Роднянская в обширной и благожелательной статье-рецензии на «Знак зверя» похвалила Олега Ермакова за «дружелюбие» к афганцам, «без тени ксенофобии, внимание к чужому быту и обычаям, к не нашему укладу и вере <…> в духе уже подзабытой „всемирной отзывчивости”»^[4]. Между тем в ранней афганской прозе Ермакова собственно афганцы — пуштуны, хэзарейцы, нуристанцы и даже узбеки с таджиками — были темой в общем-то периферийной. О той же дедовщине, например, там намного больше, чем о людях Востока.

А сами афганцы, как душманы, так и мирные «бабаи», появлялись на страницах от случая к случаю и мало отличались друг от друга: неясные тени, бессловесные создания в чалмах, в длиннополых рубахах и шароварах. Только временами появится какая-нибудь деталь: герой заметит «громоздкие грубые руки» пленных моджахедов или горбатую корову, которую доил оставшийся в полуразрушенном кишлаке старик.

Иначе, наверное, и быть не могло. Взгляд раннего Ермакова — взгляд вчерашнего солдата, а советские солдаты восточным языкам не были обучены (если не считать призывников из Средней Азии) да и восточным бытом, историей и культурой мусульманского Востока не интересовались.

Легко любить издалека, легко рассказывать, что, мол, все люди одинаковы, все рождаются равными в правах, если не в способностях, а культурные различия — не более чем этнографические подробности, которые можно «вынести за скобки».

Горинча из рассказа «Один» вырос на советском Востоке, в Алма-Ате, но именно он называет людей Востока даже не «бабаями», а «зверями» (как это было принято у него на родине), а из всех достижений мусульманской цивилизации признает только анашу, план.

Знание о чужом не приближает к чужому.

Напротив, многое узнав, человек впервые начинает понимать, как далек Афганистан, как непостигаем мусульманский Восток.

Герой Олега Ермакова, русский человек, родившийся на берегу большой реки — Днепра или Вятки, чужероден афганским горам и степям, где все выжигает солнце, а прозрачные, прохладные реки текут в кяризах глубоко под землей, где растут гранаты величиной с пивную кружку или даже с детскую голову, где мальчик играет на нае — афганской или персидской флейте.

Эту флейту, «самый дух и звук» Востока, советский солдат пытается купить у мальчика-афганца, но тот не продает (рассказ «Афганская флейта»). Солдат решает приобрести (дочке в подарок) флейту на базаре, через знакомых афганских трактористов. Афганцы кивают, охотно берут деньги (то есть чеки Внешторгбанка) и обещают привезти флейту. Плевое, в сущности, дело — сделка купли/продажи — оборачивается загадкой: флейту афганцы никак не привозят. Все время что-то мешает. Или на базар не смогли приехать, или торговец уехал за товаром чуть ли не в Индию. Наконец, афганцы покупают русскому солдату немецкие солнцезащитные очки.

Зачем? Просто надули его, подсунули ненужную дешевку? Очки стоят меньше флейты. А быть может, и хуже: оправа очков бликует на солнце — солдат превращается в удобную мишень для снайпера.

Но слишком рациональные объяснения не гармонируют с поэтикой рассказа и с его скрытым смыслом. Рассказ Ермакова предваряет эпиграф из Хазрата Инайат Хана: «Дело не в предмете, а в том, что стоит за ним». А ключ к этому рассказу в одном бейте (двустишии) из «Маснави-йи-Манави» Джалал ад-Дина Руми, величайшего поэта и суфия.

Не разуму доступно откровенье:

Людское сердце — вот ценитель пенья.

Най не должен звучать на берегах большой славянской реки, поэтому умные афганцы так и не принесли заказ русскому солдату. «Дух и звук» Афганистана не перенести на берега Днепра, а дочка русского солдата будет играть совсем на другой флейте, столь же невозможной и ненужной в Газни или Кандагаре.

Двадцать лет спустя Ермаков иначе может обосновать бессмысленность Афганской войны. Дело не в жестокости советских солдат и командиров, не в имперских амбициях Советского Союза, которому эта война принесла одни потери. Просто советские русские и афганцы-мусульмане жили в совершенно разных мирах, и нельзя сказать, будто один мир (советский, европейский, современный) в чем-то лучше другого.

Интеллектуальное превосходство Справедливого Гура над советским майором Кардымовым очевидно. Этот «местный князек» вкрадчиво, но ядовито попрекает советского «мушавера», издевается над его самоуверенностью и невежеством. Как же так, хвастаешься, что можешь правильно поделить землю и воду, но даже не заглядывал в благородный Коран? «— А у нас даже последний мусорщик знает хотя бы Открывающую суру из благородной Книги, — сказал Справедливый Гур».

Миссия «цивилизаторов» должна неизбежно провалиться. В Ташкенте, конечно, советских «мушаверов» готовили к экспедиции в экзотическую страну, читали лекции о перепадах температур в горах, о распространении наркотиков и опасности гельминтозов, но эти знания не помогут Кардымову избежать позорного разоблачения. А «сад» Афганистана так и останется невидимым за непроницаемой стеной.

Впрочем, граница между Востоком и Западом проходит вовсе не по Пянджу. Грозная, дисциплинированная и внешне монолитная Советская армия начала восьмидесятых (помнится, маршал Язов говорил, что это было время расцвета советской военной мощи, его высшая точка) была этнически, а значит, и культурно неоднородной. В иных частях уже тогда мусульмане составляли большинство, а старшины и прапорщики в учебках называли гранатомет «шайтан-трубой», чтобы их «подопечным» было удобнее воспринимать азы военной науки.

Кажется, впервые Ермаков коснулся этой темы уже в повести «Возвращение в Кандагар»^[5], которая перекидным мостиком соединяет раннюю афганскую прозу Ермакова с «Арифметикой войны».

А прежде о войне народов и культур говорилось только вскользь. В романе «Знак зверя» есть примечательная сцена: драка как будто между кавказцами и «азиатами», но национальная подоплека драки затушевана. Сам же эпизод легко встраивается в систему вненационального армейского зла: строгости устава, дикости неуставняка и т. д. Почему так писал Ермаков, сказать не берусь. Вряд ли дело в конъюнктуре. Скорее всего, он хотел тогда рассказать о другом, а национальная тема уводила в сторону.

В новой книге Ермакова все названо своими именами. Оказывается, в частях «ограниченного контингента» национальная солидарность значила не меньше вненациональной дедовщины: «Банно-прачечный комбинат и магазин — условно говоря, чеченские. Хлебопекарня — узбекская. Клуб и продуктовые склады — грузинские. Ну а плац, каменоломня — русские». Молодой офицер принимает «боевое крещение» не в рейде против моджахедов, а разнимая драку между чеченцами и узбеками, в которой дело дошло уже и до стрельбы. Часовой-узбек, увидев, что «его собратьев сминают», дал очередь — «национальное самосознание было у него выше элементарного чувства справедливости, выше римского закона» («Боливар»).

И здесь можно было закончить рассказ об «Арифметике войны», если бы не завершающая ее повесть — «Шер-Дарваз, дом часовщика», единственная неудача книги.

В старом варианте повести, напечатанном «Невой», была еще эффектная кольцевая композиция. В начале повести читатель видел горное озеро, крепость с гарнизоном из афганских «зеленых» (правительственных войск) и советских офицеров, устроивших рыбную ловлю, глазами молодого солдата, которого оставили часовым — охранять отдых начальства, а он взял и раскрыл дневник, начал читать и записывать. Эту же картину читатель видит и в конце, но уже глазами Джанада, молодого моджахеда, который пришел подстрелить кого-нибудь из кафиров.

Но в новом варианте, который и вошел в книгу, Ермаков убрал начало повести, оставив прежний финал: Джанад смотрит на читающего часового, часовой перелистывает страницу, и на этом обрывается вся «Арифметика войны». Красивый открытый финал со скрытым смыслом, который так любит прилежный читатель Руми. Эпиграф к повести тоже из Руми: «…я — это ты…»

Мне трудно представить, как оценил бы повесть Ермакова образованный пуштун или нуристанец, но русскому читателю там все представляется убедительным и достоверным, недаром Олег Ермаков читал Коран, недаром изучал историю, природу, этнографию Афганистана. Сама история Джанада, молодого афганца, который взял в руки фамильную винтовку и пошел воевать против шурави, вроде бы достоверна. Но именно в желании сделать повествование достоверным и кроется ошибка, наверное, единственная в этой удивительной книге. Почему Джанад идет воевать? Потому что неверные стерли с лица земли его родной кишлак, где погибли и мать, и дядя, и друг. Достоверно? Конечно достоверно, но зачем Ермакову понадобилась эта история? Разве само присутствие неверных на земле ислама уже не достаточная причина для войны? Вот здесь и становится ясно, что Ермаков, даже изучив досконально историю и литературу мусульманского Востока, все-таки остался современным русским человеком. А современному человеку, русскому или европейцу, трудно представить, что такое священная война. В его понятии такая война по меньшей мере несправедлива.

Современное атомизированное общество вносит в представления о справедливости войны еще одну поправку: воевать надо, если враги погубили близких тебе людей, то есть причинили вред именно тебе. В разгар чеченских войн журналисты очень просто оправдывали боевиков, уходивших в горы — воевать против «федералов»: мирные чеченцы шли мстить за убитых родственников и соседей. Враги сожгли родную саклю… Допустим, но ведь кто-то же первым поднялся на бой в Чечне и Афганистане? Поднялся еще до всяких карательных экспедиций. Я вспоминаю один репортаж, сделанный в самом начале Первой чеченской войны. Молодые, веселые и вполне трезвые, не обкуренные, чеченцы едут на передовую. Один из них отвечает на вопрос корреспондента: не страшно ли? «Ничего, меня убьют — мой брат будет воевать. Нас много!» И все, никакой мести еще быть не может, да в ней и необходимости нет. А справедливость войны даже не ставится под вопрос. Не так ли было и в Афганистане? Разве джихад, с точки зрения правоверного мусульманина, по определению несправедлив? А раз так, то для чего понадобились леденящие душу истории о родном кишлаке, разрушенном русскими? Ермаков и здесь невольно подтвердил справедливость истины, которую не может не почувствовать всякий внимательный читатель «Сада» и «Афганской флейты»: в чужой мир трудно проникнуть, но и проникший все равно не станет своим. Чужая флейта не дается в руки, а чужой сад остается где-то «по ту сторону мрака».

Есть только один путь проникнуть в этот сад — пройти через мрак, умереть и воскреснуть уже новым человеком, с новым именем, то есть, говоря научным языком, сменить идентичность, религиозную и национальную. Такую операцию может перенести не каждый, а если перенесет, то лишится прошлого, как лишился его рядовой Арефьев, герой «Сна Рахматуллы», быть может, самого совершенного (наряду с рассказом «Один») текста «Арифметики войны». Прежняя жизнь Сережи Арефьева, захваченного в плен моджахедами и принявшего ислам, стала теперь неправдоподобным сном: «…стволы сосен Красного Бора, Днепр; многое, многое еще напрочь забудет Рахматулла, да хранит его пророк и да приветствует Всевышний, уготовивший верным сады и источники благоуханнее сосновых боров и чище земных рек».

Ранние (вторая половина 80-х — начало 90-х) рассказы Ермакова интересны свежестью взгляда, точностью деталей. Они близки к очерку. Написанная двадцать лет спустя «Арифметика войны» гораздо сложнее и многомернее. Книга полна восточных мотивов, цитат из Корана, тайн и загадок, не только суфийских.

Автор почти всегда оставляет читателю ключ — надо только найти его, не проглядеть. Блокнот в черной обложке, разумеется, черный квадрат ₌ окно (но не дверь!) в мир, который навсегда закрыт для Глинникова. Сад из одноименного рассказа — Афганистан или даже весь мусульманский Восток, который останется тайной для советского майора. Можно толковать сон Глинникова про пса Пыльное облачко и золотые огни Ночной страны или послешоковый поток сознания солдата («Один»), в котором черные птицы, дети в белых одеждах и нежное дерево. Но нужно ли? В искусстве не все можно рационально объяснить. Не разуму доступно откровенье…

Сергей БЕЛЯКОВ