Нация ex nihilo

НАЦИЯ EX NIHILO

 

Д. Л.  Б р а н д е н б е р г е р. Национал-большевизм. Сталинская массовая культура и формирование русского национального самосознания (1931—1956). Перевод с английского
Н. Алешиной, Л. Высоцкого. СПб., «Академический проект. Издательство ДНК», 2009^[1].

 

Как гениален и талантлив русский народ, руководимый КПСС.

Из надписи, оставленной посетителем
на открытии станции метро «Смоленская»^[2].

 

Предмет исследования читателю, не сведущему в этнологии, культурной антропологии и современной западной русистике, покажется странным, даже экзотическим: конструирование Сталиным русской нации. Перед нами вовсе не сочинение одинокого интеллектуала, отбившегося от мейнстрима научной мысли.
Напротив, это как раз и есть мейнстрим. Дэвид Бранденбергер держится конструктивизма — теории, согласно которой нации образуются в результате целенаправленной деятельности политической и культурной элиты: политики, ученые, писатели более или менее осознанно создают нацию практически ex nihilo.

Бранденбергер полагает, что до XX века не существовало ни русской нации, ни русского национализма. Слов «русское общество», «русский народ», «русская культура» автор избегает, предпочитая неуклюжий, но политкорректный термин: «русскоговорящие». В сущности, до 1937 года, когда на экраны Советского Союза вышел фильм «Петр I», а в школу поступил учебник «Краткая история СССР» под редакцией профессора Шестакова, на месте нации существовало лишь разобщенное скопление индивидуумов, зачастую не объединенных ничем, кроме общего языка.

Были в XIX веке люди, как будто способные создать из русскоговорящих единую нацию. Славил же Пушкин русский колониализм, «имперскую экспансию в сторону финнов на западе, кочевников на юге и малых народов севера», а загадочный украинец Гоголь воспевал «русскую силу». Но, не подкрепленные последовательной и целенаправленной политикой правительства, эти усилия оказались напрасными. А власти имперской России в национальном вопросе были осторожны и непоследовательны. До 1917 года единой русской нации, по мнению американского ученого, так и не сложилось. Ее только предстояло создать товарищу Сталину.

Бранденбергер, в отличие от наших сталинистов, наивных и неглубоких, не причисляет Сталина к русским националистам. Сталин — профессиональный революционер, убежденный марксист-ленинец, сторонник пролетарского интернационализма — собирался создать не русскую, а советскую нацию, воспитать не русский, а советский патриотизм. Но результаты «конструирования» могут резко отличаться от планов «социальных инженеров».

В Европе назревала большая война. Сталинскому режиму была необходима массовая поддержка, но ее как раз и не хватало. Советские мифы приживались медленно, народ усваивал их выборочно. «Русскоговорящие» плохо поддавались коммунистической пропаганде. Сводки ОГПУ о настроениях населения заставляли задуматься: «Скоро будет война, дадут нам, крестьянам, оружие, а мы обратим <...> против Соввласти и коммунистов <…> мы ее должны сбросить, а коммунистов удушить». Тогда Сталин и его окружение решились на нестандартный для большевиков ход — попытались совместить марксизм-ленинизм с  «руссоцентризмом», соединить советский патриотизм с русским национализмом. По мнению американского ученого, перелом произошел уже в первой половине тридцатых, а с 1936 — 1937 годов мощь советской пропаганды обратилась на конструирование русского национального самосознания: «…партийная верхушка и творческая интеллигенция не только синтезировали противоречивый корпус традиционных мифов, легенд и фольклора в согласованное, упорядоченное полезное прошлое, но и популяризировали этот нарратив через государственное образование и массовую культуру». Наряду с героями советскими — Чапаевым, Котовским, Щорсом — начали прославлять «исторически прогрессивных» русских героев — Суворова, Кутузова, Дмитрия Донского. На смену марксистскому учебнику Покровского пришел патриотический учебник Шестакова, зрители ломились в кинотеатры, где показывали «Петра I» и «Александра Невского». На полки книжных магазинов поступили первые тиражи исторических романов Алексея Толстого, Василия Яна, Валентина Костылева. Что там романы! Спросом у читателя пользовались даже научные сочинения, с точки зрения Бранденбергера «развивавшие национал-большевистские тенденции официальной линии». Например, «Нашествие Наполеона на Россию. 1812 год» академика Евгения Тарле.

Эффект превзошел все ожидания. Американский исследователь нашел множество свидетельств массового успеха этого нового курса у населения. Старые
и молодые, малограмотные рабочие и ученые с мировым именем — все как будто в одночасье стали пламенными националистами. Не успела кампания по воспитанию национального самосознания стартовать, а Самуил Самосуд, Борис Зон, Корней Чуковский, Всеволод Вишневский уже позволяли себе высказывания в духе русского «шовинизма». Как могло случиться, чтобы взрослые, немолодые уже люди так скоро «перековались»? Где же их ум, опыт, критическое мышление? Что повлияло, скажем, на Чуковского или Самосуда? Неужели статьи Щербакова в журнале «Большевик»? Или учебник отечественной истории для младших классов средней школы? Или новый фильм Сергея Эйзенштейна? Уже в годы войны, по мнению автора, проявило себя «поколение неонационалистов». Когда же оно появилось? Поколение растет лет десять-пятнадцать, как же оно могло сформироваться в краткий период между 1936-м и 1941-м? Если Джон Локк мог уподобить сознание новорожденного ребенка чистой доске, то для Бранденбергера сознание взрослого тоже tabula rasa.

Почему «русскоговорящие» оказались так восприимчивы к националистической пропаганде, но так слабо откликались на коммунистическую и, особенно, интернациональную? У читателя первым делом возникает предположение, что сталинская «национал-большевистская» пропаганда затронула национальное чувство, подавленное после революции и Гражданской войны. Как оно, по всей видимости, и было. «У нас сейчас допускаются всяческие национальные чувства, за исключением великороссийских. <…> это жестоко оскорбляет нас в нашей преданности русской культуре», — писала в 1925 году Лидия Гинзбург^[3].

Но американский ученый считает иначе. Бранденбергер объясняет успех националистической пропаганды примитивностью националистического дискурса, который лучше воспринимался на массовом уровне, поскольку советское русскоговорящее общество отличалось низким уровнем образования: «…хотя сталинские идеологи пытались использовать основанный на руссоцентричной системе образов нарратив для продвижения этатизма, марксизма-ленинизма и советского патриотизма, общество так и осталось глухо ко многим, более философски насыщенным, аспектам этого курса. Русскоговорящие члены советского общества полностью понимали только наиболее узнаваемые, прозаические стороны нарратива».

Но ведь любую идеологию можно изложить простым и понятным языком. Марксизм и советский патриотизм на «низовом» уровне столь же просты и примитивны, как национализм. Чтобы стать советским патриотом, интернационалистом, не обязательно штудировать диалектический материализм. Советские лозунги всегда были просты и доходчивы: «Фабрики — рабочим, земля — крестьянам, мир — народам!», «От каждого по способностям, каждому по труду», «Мы воюем с панским родом, а не с польским трудовым народом». Что тут непонятного?

К тому же Бранденбергер пишет о стремительном распространении русского «шовинизма» на всех этажах социальной лестницы, от рабочих, крестьян, красноармейцев до генералов (П. Тюхов), академиков (Е. Тарле), писателей (А. Толстой, И. Сель­винский, К. Симонов). Выпускник престижного ИФЛИ Константин Симонов, в известном стихотворении повторивший слова «русский», «русская», «русские» одиннадцать раз, вряд ли понимал только «прозаические стороны нарратива».

По мнению американского ученого, свою роль в успехе «руссоцентизма» сыграл и Большой террор. Прежние герои (Тухачевский, Косиор, Ягода, Ежов) один за другим оказывались врагами народа, в то время как место и роль национальных героев далекого прошлого оставались неизменны. Но разве мало героев-революционеров даже после репрессий оставалось в распоряжении советской пропаганды? Во-первых, многие уже умерли, а потому их можно было эксплуатировать безбоязненно: Ленин, Свердлов, Дзержинский, Фрунзе, Чапаев, Котовский, Щорс, народовольцы, декабристы, Разин, Пугачев. Во-вторых, были живы герои Гражданской войны, превращенные пропагандой в неприкосновенные живые легенды: Ворошилов, Буденный. Наконец, был сам товарищ Сталин! Разве не хватит для национальной мифологии? Да с избытком! Согласно теории позиционирования, в памяти человека есть место только для семи брендов, не более. Товарищ Сталин Джека Траута и Эла Райса не читал, равно как их популяризатора Виктора Пелевина. Но психологию масс знал не хуже.

Успех пропаганды, как и успех рекламы, зависит от готовности и желания ее воспринимать. Воду лучше всего рекламировать страдающим от жажды. Магазин с товарами для беременных надо строить неподалеку от женской консультации. Глупо сбоски рекламировать в мужском клубе. Пропаганда должна затронуть душу. Тем более пропаганда предвоенная и военная. Убедить человека сражаться за чужие интересы очень трудно. Помните реакцию бравого солдата Швейка на плакат о героизме вымышленного солдата Йозефа Бонга: «Такими плакатами старая, выжившая из ума Австрия хотела воодушевить солдат. Но солдаты ничего не читали: когда им на фронт присылали подобные образцы храбрости в виде брошюр, они свертывали из них козьи ножки или же находили им еще более достойное применение». Йозеф Швейк и его создатель Ярослав Гашек не хотели сражаться за Австро-Венгрию, поэтому такая пропаганда их только раздражала.

Советские солдаты были не глупее чешских, воевать за мировую революцию они явно не желали, поэтому уже в декабре 1941 года Лев Мехлис запретил использовать в красноармейских газетах лозунг «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!». Место старого революционного призыва занял новый — «Смерть фашистским оккупантам!». А в январе 1942 года Александр Щербаков назвал русский народ «первым среди равных» в семье народов СССР.

Сталин, Щербаков, Мехлис, Жданов никогда бы не обратились к «руссоцентризму», не рассчитывай они на быстрый и вероятный успех. О таком успехе не стоило и мечтать, если бы на месте русской нации существовал лишь конгломерат ярославских, орловских, пензенских крестьян, питерских рабочих, уральских мастеровых, московских интеллигентов, не связанных ничем, кроме русского языка.

Бранденбергер, вслед за известным русистом Ричардом Пайпсом, утверждает: русскоговорящий крестьянин «плохо понимал, что такое русскость. Он мыслил себя не как „русский”, а как „вятский” или „тульский”». Отсюда следует вывод: у крестьян не было ни национального самосознания, ни патриотических чувств. Бранденбергер подкрепляет эту мысль цитатой из статьи Льва Толстого: «Я никогда не слышал от народа выражений чувств патриотизма». Но ведь в русском образованном обществе того времени, как, впрочем, и в наши дни, слово «патриотизм» часто приравнивалось к словосочетанию «казенный патриотизм». В этом значении использовал его здесь и Лев Толстой. Но быть патриотом и говорить о патриотизме — не одно и то же, а фраза, выхваченная из контекста, которого Бранденбергер, очевидно, не знает, решительно ничего не доказывает. Автор же будто и не читал ни «Войны и мира», ни «Севастопольских рассказов», хотя для суждения о национальных чувствах самого Льва Толстого они дают куда больше пищи, чем его поздняя статья «Христианство и патриотизм».

Дэвид Бранденбергер — последователь Бенедикта Андерсона, автора «Воображаемых сообществ», самой цитируемой книги о генезисе нации и национализма.
С точки зрения Андерсона, быть членом нации значит ее воображать. «Воображение» здесь эквивалент более привычного нам (хотя столь же туманного) понятия «национальное самосознание». Если для Ренана нация была ежедневным плебисцитом, то для конструктивистов нация — что-то вроде ежедневного экзамена. По логике конструктивистов, образцом националиста должен быть профессор отечественной истории. Он знает, за что нужно любить свою страну, он даже может связно объяснить, что такое патриотизм. Но ведь все нормальные люди не любят экзамены. Зачем простому обывателю, скажем, из Тамбова «воображать» свое мнимое родство с жителем Кинешмы? У него и без того дел много, «воображать» некогда. Но вот стоит ему столкнуться с чеченцем, необрусевшим немцем или даже казанским татарином, как он без труда вспомнит о своем родстве с русскими по всей стране.
А если с чужаками не приходится встречаться, то и о национальном самосознании можно позабыть. В нем нет необходимости. Еще девяносто лет назад об этом писал дальновидный и знающий австрийский марксист Отто Бауэр: «Разве, в самом деле, все члены нации сознают свою взаимную связь? <…> Немец, знающий только немцев, слышавший только о немцах, не может сознавать своего отличия от других национальностей, стало быть, и своего сходства со своими товарищами по нации <…> он лишен национального сознания. Но его характер, может быть, именно поэтому чище в национальном отношении <…> именно он может быть немцем с головы до ног»^[4].

Для Эрнеста Геллнера, основоположника конструктивизма, национализм был политическим принципом. Но ведь национализм (преданность нации) и пат­риотизм (преданность родине) возникают спонтанно — как чувство, как способ мировосприятия, на политический же уровень они могут и не выходить, как и на теоретический. Борис Слуцкий писал о Михаиле Кульчицком:

 

Одни верны России
    потому-то,
Другие же верны ей
    оттого-то,
А он — не думал, как и почему…
^{..........................}

Она была отечеством ему.

 

А за сто с лишнем лет до этих стихов были написаны другие:

 

Люблю отчизну я, но странною любовью!
Не победит ее рассудок мой.
Ни слава, купленная кровью,
Ни полный гордого доверия покой,
Ни темной старины заветные преданья
Не шевелят во мне отрадного мечтанья.
Но я люблю — за что, не знаю сам…

 

Если оставаться в системе координат конструктивизма, то Бранденбергер конечно же прав. Для радикальных конструктивистов нация не существует в реаль­ности. Нация — это лишь представление о нации, «воображение нации», коллективное заблуждение. Но для заблуждения нужны некоторые внешние условия: должно появиться общество, однородное в социальном, культурном и политическом отношении. Люди посещают одни и те же школы, учатся по одним и тем же учебникам, усваивают общепринятые идеи, верят в одни и те же мифы. Все ходят на выборы, обладают полнотой гражданских прав. Русские XIX века, разделенные не только социальными, но и культурными границами сословий, с точки зрения современного конструктивизма нацию составлять не могли.

А как же 1812 год? Бранденбергер как будто и не слышал о Бородинском сражении, о народной войне, о московском пожаре. К счастью, мы в лучшем положении: «…Москва стыд поругания скрыла в развалинах своих и пепле! Собственными нашими руками разнесен пожирающий ее пламень. Напрасно возлагать вину на неприятеля и оправдываться в том, что возвышает честь народа. Россиянин каждый частно, весь город вообще, великодушно жертвует общей пользе», — писал генерал Ермолов^[5]. За что они так воевали? За веру? Но ведь Наполеон не собирался насаждать в России католичество. Только за царя? Да разве не был царь символом государства, персонификацией Отечества? А ведь если следовать логике Бранденбергера, то Отечественной войны в 1812 году быть не могло, потому что не было ни русской нации, ни понятия «Отечество». А культура, быт, нравы, экономические интересы помещиков и крестьян совершенно расходились.

27 июня 1709 года, в день славной Полтавской битвы, царь Петр обратился к солдатам с речью, которая их настолько воодушевила, что некоторые «срывали кафтаны и требовали скорее вести их в бой!»^[6]. Эта речь известна нам в изложении Феофана Прокоповича. Исследователи полагают, что сам Прокопович ее и сочинил. В любом случае перед нами аутентичный источник начала XVIII века. Если верить Прокоповичу, Петр, обращаясь к простым воинам, в большинстве своем вчерашним крестьянам, призвал сражаться «за государство, Петру врученное, за род свой, за народ всероссийский»^[7]. Петр ставит не только государство, но даже
и «народ всероссийский» выше собственной персоны, выше царской власти.

Но и петровским временем нельзя ограничиться. В древнерусских источниках — летописях, повестях, поэмах часто повторяются слова о «русской земле», о «Святой Руси», «о сыновьях русских» и «русских людях». Конечно, их значение со временем менялось. «Русская земля» в «Повести временных лет» и «русская земля» в «Задонщине» — далеко не одно и то же. Но все-таки лишить это понятие национального смысла и свести, скажем, к религии нельзя:  «Снидемся, братия и друзи и сынове рускии, составим слово к слову, возвеселим Рускую землю» («Задонщина»).

В «Повести об Азовском осадном сидении» донские казаки, с точки зрения московского царя, — мятежники, изменники, беглые холопы, которых на Руси не почитали «и за пса смердящего»^[8], тем не менее восхваляли царство Московское, сияющее «среди всех государств и орд <...> подобно солнцу»^[9], и грозили туркам: «А во всех крепостях ваших турецких не устоял бы камень на камне от нашего приступа русского»^[10].

Бранденбергер противопоставляет низкий боевой дух русских солдат времен Первой мировой войны боевому духу советских воинов — победителей нацизма. Но ведь в первые месяцы Великой Отечественной красноармейцы (в большинстве своем русские и украинцы) сдавались немцам сотнями тысяч, даже спрашивали у нацистов: «Где в плен сдаваться?»^[11]. В 1941 году потери пропавшими без вести (главным образом пленными и дезертирами) превышали боевые потери в 7 — 10 раз!^[12]

Ничего подобного не случалось даже в самые тяжелые месяцы Первой мировой, а тем более — в 1812 году. У Наполеона тогда почти не было пленных, а русские ополченцы отказывались отступать даже по приказу начальства. Генералам подчас приходилось не поднимать их в атаку, а упрашивать отойти^[13]. В 1812 году москвичи покидали город, хотя их никто не гнал и не эвакуировал, иные поджигали собственные дома. В октябре 1941-го, по свидетельству Эммы Герштейн, в столичных парикмахерских к дамским мастерам выстраивались очереди — так готовились встречать немцев. И что же, эти дамочки составляли русскую нацию, а герои 1812-го были всего лишь «конгломератом русскоговорящих»?

Бранденбергер — добросовестный ученый. Судя по ссылкам, он честно отработал исследовательский грант, немало часов провел в ГАРФе, РГАСПИ, РГВА, Архиве РАН, использовал даже материалы из Архива ФСБ. Изучил подшивки «Известий», «Правды», «Литературной газеты» за многие годы. Перечитал немало опубликованных источников, проштудировал сочинения десятков советологов и русистов. Отдельные ошибки, несообразности (например, фильм «Петр I» вовсе не был экранизацией романа Алексея Толстого «Петр I», как почему-то считает Бранденбергер) не ставят под сомнение профессионализм и основательность этого исследования. С точки зрения современной науки работа Бранденбергера едва ли не безупречна, несмотря на вопиющее противоречие с историческими фактами, источниками, с ходом и смыслом российской истории. Беда в том, что наука, оторвавшись от исторических фактов, превратилась в бессмысленную игру с терминами. Интеллектуальные построения теоретиков оказались воздушными замками. Логика конструктивизма вступила в конфликт с историческим материалом. Монография Бранденбергера интересна попыткой приложить теоретические постулаты конструктивизма к исторической реальности. Попытка, доказавшая несостоятельность теории.

Задолго до сталинской национальной политики русские представляли собой нечто куда более значительное, чем сообщество русскоязычных, кое-как объединенное властью династии Романовых и православной церковью. Сталинская пропаганда и в самом деле упорядочила и даже популяризировала некоторые национальные мифы, существовавшие, впрочем, и до нее (с последним согласен и Бранденбергер). Но Сталин не только не хотел, он и не мог создать русскую нацию. В лучшем случае он мог поспособствовать появлению новой, советской формы русского национализма. Только в этом, очевидно, и преуспел.

Сергей БЕЛЯКОВ

Екатеринбург

---

^[1] Русский перевод монографии, выпущенной в издательстве Гарвардского университета: B r a n d e n b e r g e r  D. National Bolshevism. Stalinist Mass Culture and the Formation of Modern Russian Identity, 1931—1956. «Harvard University Press», 2002.

 

^[2] «Кусок коммунизма: московское метро глазами современников». — «Московский архив: историко-краеведческий альманах». Вып. 1. М., 1996, стр. 355.

 

^[3] Г и н з б у р г  Л и д и я. Записные книжки. Воспоминания. Эссе. СПБ., «Искусство — СПб.», 2002, стр. 380.

 

^[4] Б а у э р  О т т о. Национальный вопрос и социал-демократия. — В сб.: «Нации и национализм». М., 2002, стр. 92.

 

^[5] «Записки А.П. Ермолова. 1798 — 1826 гг.». М., 1991, стр. 207.

 

^[6] П а в л е н к о  Н., А р т а м о н о в  В. 27 июня 1709. М., 1989, стр. 230.

 

^[7] Цит. по: М е з и н  С. «„История Петра Великого” Феофана Прокоповича» <http://www.portalus.ru/>.

 

^[8] «Повесть об Азовском осадном сидении». — «Изборник. Повести древней Руси». М., «Художественная литература», 1987, стр. 284.

 

^[9] Там же, стр. 285.

 

^[10] Там же, стр. 285.

 

^[11] С о л о н и н  М а р к. 23 июня: «день М». М., 2007, стр. 303.

 

^[12] См. там же, стр. 422 — 423. Солонин здесь опирается на статистический сборник «Гриф секретности снят» (под ред. Г. Ф. Кривошеева. М., «Воениздат», 1993).

 

^[13] См.: Т а р л е  Е. В. Нашествие Наполеона на Россию. 1812 год. М., «Воениздат», 1992, стр. 69.