Книжная полка Сергея Белякова

+ 6

 

Лукьянин В. П., Никулина М. П. Литературный квартал. Екатеринбург, «Сократ», 2008, 308 стр.

Современный Екатеринбург — это нечто среднее между Шанхаем и спальным районом Москвы. Уродливые стекляшки торгово-развлекательных центров перемежаются стеклянными же «деловыми» небоскребами, безликие многоэтажки эконом-класса чередуются с почти столь же безликими элитными домами. Шедевры конструктивизма закрыты рекламными щитами и растяжками. Неоклассицистские и псевдорусские особняки позапрошлого века испуганно жмутся друг к другу у подножья высоток — долго ли им еще стоять? Но в самом центре города есть странное место. Небольшой уголок старого города, Екатеринбурга второй половины позапрошлого века. Этот квартал застроен одноэтажными и двухэтажными домами, каменными или деревянными на каменном фундаменте. Здесь же маленький сквер с высокой литой чугунной оградой; широкая гранитная лестница, идущая через весь сквер, украшена четырьмя парами фонарей. Это одно из немногих мест в городе, где тротуары и даже внутренние дворы (характерная черта старого Екатеринбурга) вымощены гранитными плитами, которые Борис Пастернак некогда принял за мраморные. Удобно, красиво (между плитами растет трава), долговечно и практично: не бывает луж — вода просачивается между плитами.

Место это называется Литературный квартал (неофициально, конечно) — официально — Объединенный музей писателей Урала. Книга ведущих краеведов Екатеринбурга, литературного критика и публициста Валентина Петровича Лукьянина и поэта, прозаика, эссеиста Майи Петровны Никулиной, посвящена истории создания этого «музейного чуда».

Книга издана роскошно, она напоминает фотоальбом: на каждой странице — одна-две-три черно-белые фотографии, есть и роскошная цветная вклейка (два­дцать восемь цветных фотографий). Поэтому к соавторам книги я отнесу художника Н. В. Худякову, фотографов Ю. М. Демидова, В. Л. Шура, С. В. Малышеву.

Первая часть — о музее классика уральской литературы Д. Н. Мамина-Сибиряка. Вторая — о Бажове и бажовских местах. Они разбросаны между многими городами Среднего Урала и составляют что-то вроде «архипелага» с крупнейшими островами — музеями в Сысерти и Екатеринбурге (не на территории квартала). Третья часть — о музеях Литературного квартала: «Литературная жизнь Урала в XIX веке», «Литературная жизнь Урала в XXвеке», «Музей Ф. М. Решетникова», «Музей кукол и детской книги».

Основной текст (история создания Литературного квартала и рассказ о его музеях) перемежается небольшими вставками. Они посвящены местным писателям, филологам, краеведам и напоминают по жанру статьи из энциклопедии.

Литературный квартал — это уголок старого города, ограниченный улицами Пролетарской (бывшей Офицерской), Толмачева (бывшей Колобовской), Первомайской (бывшей Клубной) и Вознесенским переулком. Квартал начали строить четверть века назад практически на пустыре.

Сохранившиеся постройки XIXвека после революции стали коммуналками, пережили несколько пожаров, превратились едва ли не в руины, поросли чертополохом и крапивой. Дома отреставрировали, а нынешнее здание музея «Литературная жизнь Урала XX века», памятник деревянного модерна рубежа XIX — XX веков, с окнами причудливой конфигурации и разнообразными деревянными кружевами, перенесли с одной из соседних улиц и восстановили.

На строительстве использовали труд заключенных. Не политических, разумеется, а мелких уголовников из КПЗ. Чтобы стимулировать их труд, допустили «утечку информации»: при закладке домов в фундамент замуровывали золотые вещицы…

Никулина и Лукьянин замечают, что в наши дни подобный проект был бы невозможен. Но в 1980-м, когда принималось решение о строительстве, еще никто не думал о рынке недвижимости и ценах на землю. Гений места как будто хранит этот квартал. С ним связана жизнь самых известных уральских писателей. Неподалеку жил Мамин-Сибиряк, его домик, купленный на гонорар от «Приваловских миллионов», стал первым писательским музеем города и положил начало Объединенному музею. Здесь бывал Бажов. По легенде, ныне опровергнутой краеведами, в доме на Офицерской (Пролетарской) родился Федор Решетников, один из авторов некрасовского «Современника». К северо-западу от Литературного квартала располагалась некогда Мельковская слобода. Память о ней сохранилась благодаря одному из самых интересных писателей, когда-либо живших на Урале, — Николаю Никонову.

 

Николай Никонов. Собрание сочинений в 9-ти томах. Екатеринбург, Средне­­Уральское книжное издательство, 2006 — 2007.

Кто такой Николай Никонов?

Сейчас имени этого писателя в Москве не знает, кажется, никто. Критики и филологи пожимают плечами. Нет, даже фамилии не слышали. Хотя книги Никонова выходили неплохими тиражами в «Советском писателе», «Современнике», «Детской литературе». Пару раз публиковался он в «Нашем современнике» в период расцвета этого журнала. Но столичная критика (в отличие от уральской) его не замечала. Только А. Макаров как-то похвалил «Лесные дни», Е. Сидоров написал о прозе Никонова для «Литературной России», но кто сейчас помнит об этом?

Николай Григорьевич Никонов (1930 — 2003) остался уральским писателем. Печатался в «Урале», «Уральском следопыте», Средне-Уральском книжном издательстве. В шестидесятые Никонов стал известным прозаиком, спустя тридцать лет превратился в живого классика уральской литературы. «Приносите что угодно, хоть пьесу, хоть стихи, все напечатаем!» — говорил ему Николай Коляда, главный редактор журнала «Урал» в 2000 году.

Теперь Никонов в неофициальной уральской литературной табели о рангах занимает третье место — после Бажова и Мамина-Сибиряка. Недавно в городе появилась улица Никонова на территории родной для писателя Мельковской слободы. Никонов сейчас местночтимый классик, чья слава практически не выходит за пределы екатеринбургского Дома писателей, редакций «Урала» и «Уральского следопыта», Объединенного музея писателей Урала, областного министерства культуры и городского департамента культуры. Живы еще старые читатели Никонова, но все меньше их. Между тем Никонов — писатель талантливый, самобытный и, пожалуй, уникальный, но, увы, не вписавшийся ни в советский, ни, тем более, в постсоветский литературный контекст. Никонова нельзя отнести ни к одному литературно-политическому лагерю. Он не умел и не хотел быть актуальным, модным. 
В 1969 году Никонов прошел по конкурсу на Высшие литературные курсы, но «едва-едва вытерпел три месяца». В Москве! Не завел нужных знакомств, не попытался пристроить свои рукописи в столичные журналы. Вернулся в Свердловск, к своему лесу, птицам, кактусам. Превыше всего он ценил личную свободу.

В 2006 — 2007 годах Средне-Уральское книжное издательство на грант област­­ного министерства культуры выпустило девятитомное Собрание сочинений Никонова. 
В продаже оно появилось только в мае 2008-го. Скромного тиража (1000 экз.) не хватило даже на областные библиотеки. До столицы оно, конечно же, не дошло. Эта книжная полка — последняя попытка познакомить с «уральским классиком», незаслуженно лишенным всероссийской славы.

Николай Григорьевич Никонов составил план этого (далеко не полного) со­­брания сочинений. Он задумал создать свой автопортрет в девяти томах. Отсюда отказ от традиционного хронологического принципа. Раннее «Солнышко в березах» оказалось в одном томе с более поздним «Глаголом несовершенного вида», последний завершенный роман Никонова «Стальные солдаты» помещен не в девятый, а в шестой том. Жанровый принцип выдержан частично.

Три повести первого тома, «Солнышко в березах», «Глагол несовершенного вида» и «Мой рабочий одиннадцатый», составляют никоновское «Детство», «Отрочество», «Юность». Второй том — повести о природе — на мой взгляд, самое замечательное, совершенное из написанного Никоновым. Третий том — от мира природы к миру людей, от «русского Вертера» до «деревенской прозы». 
В четвертый вошли сравнительно поздние (конец восьмидесятых) записки путешественника. Нарушение хронологии вызвано логикой автопортрета. «Заочные» (по книгам) путешествия Никонова начались еще в детстве, они повлияли на его интересы, увлечения, выбор профессии. Увлечениям посвящен пятый том. Шестой («Стальные солдаты», роман о вожде), седьмой («Весталка», роман о простом человеке) и восьмой («Чаша Афродиты», роман о художнике) тома составляют незаконченную тетралогию«Ледниковый период» (так он называет советскую эпоху). Четвертый роман «Бытие» остался в набросках. Девятый том отдан публицистике.

 

Том 1. «Солнышко в березах». Повести

Творческая индивидуальность Никонова определилась к началу шестидесятых. Юношеское увлечение живописью повлияло на стиль: преобладание зрительных образов, внимание к деталям, подробностям, от покроя костюмов до пятнышек на лапах у кошки. А еще больше повлияла его уникальная память. Критик и многолетний редактор «Урала» Валентин Лукьянин вспоминает, как Никонов мог детально рассказать о декоре здания, снесенного десятилетия назад, «воспроизвести давно кем-то произнесенную фразу, артистично имитируя ее интонацию».

«Солнышко в березах» (1961) — повесть о детстве. Она не теряется даже рядом с катаевским «Волшебным рогом Оберона» и «Школой для дураков» Саши Соколова (при всей несопоставимости этих вещей). Ключевое понятие «Солнышка» — место действия. Мельковская слобода (в повести Никонова — «Основинская») — уголок деревни, сохранившийся в центре индустриального Свердловска. Кусочек девятна­дцатого века в годы первых пятилеток. По берегам золотоносной речки Мельковки (Основинки) стояли старые деревянные дома, где жили в основном камнерезы, ювелиры, гранильщики и даже старатели. Мир не советский, а старый, дореволюционный, почти бажовский. Счастливое детство, ощущение полноты бытия: «Речка течет в городской пруд мимо серых заборов, щербатых, как старушечьи зубы <…> Зато большие березы и тополя привольно растут на логовом черноземе <…> Везде краснеет рябина, клонится через глухие заплоты. В листве тонут моховые крыши, птички посвистывают на все лады <…>» Не было бы Мельковки-Основинки, не появился бы и писатель Никонов: «Именно отсюда начиналось все: мое творческое „я”, мое мироощущение, мировосприятие, начатки характера <…> искренний идеализм». Отсюда и его любовь к природе, и увлечение певчими птицами, и неприязнь к губителям природы, пустившим в речку промышленные стоки. Спилили высокие тополя, на месте «веселой Основинки» остался «пустырь с лебедой да с вонючим дурманом. Там бродили худые, бородатые козы и валялась, зарастая, половина голой гипсовой женщины».

За абсолютным счастьем детства следует «пустыня отрочества», у Никонова к тому же совпавшего с голодным военным временем и учением в ненавистной мужской школе. Толе Смирнову, герою психологической повести «Глагол несовершенного вида» (1972), Никонов передал многие свои увлечения: книги о путешест­виях, ловлю певчих птиц, любовь к старому городу и, конечно же, влюбчивость. Автобиографический герой Никонова влюбляется то в соседку по парте, «тихонькую, рябую, как воробьиное яйцо», то в учительницу географии, «монументальную во всех своих овалах». Из «собственных душевных ран» возник и сюжет повести.

Если в безмятежном «Солнышке» время текло медленно, с какой-то сладкой тягучестью, то в «Глаголе» иной ритм, напряженный, изломанный: «…меняюсь с невероятной, неведомой детству скоростью, каждый день, и месяц, и час, точно калейдоскоп — рассыпается нечто и складывается новое, а к прошлому нет возврата». Из тихой начальной школы герой попадает в «буйный ад», «кишащий одними круглоголовыми мальчиками». Скука, драки, беспричинная подростковая злоба, курение в грязной, «залитой мочой» уборной.

В школе вместе с «простыми смертными» учились дети железнодорожных начальников, снабженцев, офицеров госбезопасности и даже генералов. Классовый конфликт не выдуман. Позднее Никонов вспоминал, что плохо одетые подростки были «для мальчиков в бостоновых костюмах и с настоящими золотыми часами <…> предметом насмешек, презрительных издевок». Герой повести влюбляется в Лиду, дочку богатого снабженца. Случай помогает ему: по школе разнесся слух, будто Толя — сын генерала. Ненадолго его принимают в «аристократы». На «генеральского сына» обращает внимание и Лида. Но поддерживать реноме «аристо­крата» нелегко, нужны деньги на хороший костюм, приличные ботинки, дорогие папиросы, театральные билеты. Толя пытается торговать на базаре, играет на деньги с уголовниками, влезает в долги. После неизбежного разоблачения Лида теряет к нему интерес. Только леностью и верхоглядством советских цензоров можно объяснить сравнительно счастливую судьбу этой жесткой реалистической прозы. Критики увидели в ней всего лишь историю взросления.

Прошляпили цензоры и «Мой рабочий одиннадцатый» (1974), единодушно решив, что ведущий уральский писатель, не любивший соцреалистические романы о передовиках производства, где «чугун льется, сталь кипит, уголь коксуется»,взялся-таки за «рабочую тему» и «педагогическую поэму» о воспитании «нового человека».

О школе Никонов знал, кажется, все. В двадцать один год стал учителем истории, в двадцать три — директором. Правда, директором был необычным: не заставлял учителей писать лишние бумаги, мог принести на экзамены «корзинку с птенцами жаворонков, которых тут же и кормил муравьиным яйцом с хлебом, размоченным в молоке». На вечерах танцевал с ученицами чарльстон (специально учился в школе танцев). Сбегал с педсоветов, как герой его «Лесных дней», чтобы «уйти в леса <…> всласть набродиться в безмолвных чащах, среди буреломов и мхов».

Повесть Никонова реалистическая (без приставки «соц»), местами печальная, с трагическим финалом. Молодой учитель истории появляется в школе рабочей молодежи. Ему приходится «бороться за посещаемость» — вылавливать учеников на рабочем месте.В учителя влюбляется одна из школьниц. Постепенно он становится для учеников «своим». Но учителю всего двадцать четыре года, ему не хватает жизненного опыта, чтобы понять смысл происходящего и предотвратить гибель своей любимицы Лиды Гороховой. Она забеременела от насильника и отравилась. Какая уж тут «педагогическая поэма»?!

Лида (любимое имя Никонова) появилась вновь не случайно. В этой повести окончательно сложился образ Лиды — крупной, полнотелой блондинки: «…красивая, здоровая, розовая <…> редкая теперь красота крестьянки, но крестьянки особенной, благородной, как царевна».

«Мой рабочий одиннадцатый» несколько слабее «Солнышка» и «Глагола», местами излишне дидактичен, хотя Никонов и попытался преодолеть дидактику двойной иронией: самоиронией главного героя и насмешливыми комментариями от автора.

 

Том 2. «След рыси». Повести и публицистическая поэма

Никонов до «Лесных дней» (1961) успел издать пять книг, стать членом Союза писателей, однако именно эту повесть считал своей первой удачей. Прежде Никонов пытался писать на «актуальные», точнее, конъюнктурные темы, но вскоре бросил, а свои ранние соцреалистические повести «Мальчишки», «Голубая озимь» не переиздавал. Когда же начал писать о природе, почувствовал, что нашел свою главную тему: работал легко, с наслаждением, «точно течением каким подхватило». Вещь получилась непартийная, «безыдейная» — несколько дней, проведенных в лесу. Но читателям и критике понравилось. После «Лесных дней» Никонова стали называть «уральским Пришвиным», что его совсем не радовало: «Быть Пришвиным уральским или, скажем, верхнесалдинским, слободотуринским — честь сомнительная». К тому же Пришвина он не любил, упрекал в дилетантизме, как, впрочем, и Сергея Аксакова, Виталия Бианки, — «природу поразительно не знали все». «Птичик самый малый сел на верхний пальчик ели и поет», — иронически цитирует Пришвина Никонов и тут же поправляет, уточняет, дополняет классика: «Мне же нужен не „птичик”, а живая птичка из нашего русского леса <…> надобно знать, какая поет из самых малых: королек ли, крапивник ли, или, допустим, пеночка-весничка, пеночка-теньковка <…> королек обладает слабой, писклявой песенкой, и его с „верхнего пальчика ели” вообще не услышишь».

Пожалуй, более других повлиял на Никонова Иван Тургенев, но лишь одной своей книгой — «Записками охотника». Повесть «Балчуг» (1967) — самый «тургеневский» текст Никонова. Природа здесь не фон, а главное действующее лицо. Композиция, соотношение повествователя и героя тоже тургеневские, только на месте охотника — ученый-орнитолог, а герой — горбатый лесник, добросовестный, неподкупный, к тому же художник-самоучка. Эту печальную историю с трагиче­ским финалом пересказать трудно. Главное в ней не сюжет, а характер героя, лесные пейзажи, настроение. Язык замечательный, местами кажется, что перед нами неизвестный рассказ Тургенева.

Никонов был, наверное, первым русским писателем-экологом, настоящим «зеленым». Публицистическая поэма «След рыси» (1975) — из самых известных и «программных» произведений Никонова. Неоднократно печаталась столичными издательствами, вышла огромным тиражом в «Роман-газете», самую «крамольную» по тем временам главу «Волки», от которой отказались уральские издатели, взял «Наш современник»^[8].

У «Следа рыси» есть подзаголовок — «Публицистическая поэма». На самом деле Никонов соединил несколько трудно сочетаемых жанров: утопию, анти­утопию, притчу, очерк, реалистический рассказ. Они связаны сквозным сюжетом — историей Лесного Кота (рыси) — и главной идеей: человечество (именно так! Урал, Советский Союз — лишь часть общей картины) истребляет среду обитания и обрекает и себя, и окружающий мир животных на мучительную гибель: «Видел он Землю в дымах и развалинах, в тучах пепла и смрада от сгоревших лесов и городов, с равнодушно плещущим океаном, отравленным и зараженным, с излучающим радиацию небом — не Землю уже — то, что осталось после…»

Публицистики в этой «поэме», пожалуй, многовато, а композиция получилась несколько рыхлой. Произведение незаурядное, но неровное. Лучше всего удались Никонову главы о Лесном Коте, они великолепны: «Глаза у кота были золотисто-зеленые, мудрые и древние <…> иногда они светились, как две маленькие позелененные временем луны, иногда были берилловые с теплым жаром в глубине, как хранящие огонь угли. <…> большие уши с кисточками чутких волос-антен <…> позволяли ему слышать <…> движение-шорох кротов в глубине земли, скрип зубов невидимых землероек, пробежку мышей, полет сов».

Никонов старается не очеловечивать животных, но точно, подробно описывать их повадки, пытаясь рассказать читателю об их непостижимо сложном, богатом мире. Рысь живет, бессознательно следуя законам природы, мудрым и совершенным: «Кот не осознавал <…> сколько весен несет ему жизнь <…> он просто был в бесконечности этой жизни, участвовал в ней вместе с лесом <…> Каждый житель (леса. — С. Б.) бессмертен — ведь и погибнув, тотчас переходит он в тела и души других существ, живет в их обликах и смотрит их глазами, переходит… в пищу цветам и травам — и так до нового своего рождения, что безвременно, и мгновенно, и бесконечно, пока жива Земля и живо Солнце…»

Человек живет сегодняшним днем, ведет себя как временщик, нарушает законы природы ради сиюминутной выгоды, а нередко и вовсе бессмысленно вырубая деревья, выжигая травы, убивая зверей, птиц и насекомых. У чиновника было дурное настроение, и он не разрешил перенести строительство дороги, из-за чего Лесной Кот лишился родного дома. В моду вошли рысьи меха, и шкура подруги Лесного Кота украсила витрину магазина в далекой Италии, чтобы когда-нибудь удовлетворить прихоть «изысканно-порочной человеческой самки».

Егерю Петухову, алкоголику и садисту, понадобились деньги на выпивку, и он организовал охоту на волков для местной знати. Директор, предзавкома, парторг лесокомбината и зампредисполкома охоту не любят, но будто против воли подчиняются заведенному порядку. Охота положена им по статусу. А в результате убили семью несчастных, последних в округе волков: «Волк перевернулся через голову <…> забился, разбрасывая снег, затряс лапами <…> в ушах стоймя стоял живой и больной крик — так мог кричать только кто-то умный, по-человечески чувствующий боль и гибель…»

Но лучшей вещью Никонова я считаю не «След рыси», а малоизвестную повесть-быль «Воротник» (1969). Она вышла в «Уральском следопыте», переиздавалась нечасто. Критики ее не заметили, по верхоглядству отнесли к детской литературе: «что-то про лисенка». Между тем это настоящий, никому не известный шедевр.

Истребление лесов, капканы, бессмысленное убийство весенней (с негодным мехом) лисы, осиротевшие лисята, жадность и тупая жестокость людей: бездумно взяли живое существо из леса, приручили и преступно бросили на верную гибель. Читается на одном дыхании, ни одного сбоя, ни одной червоточины. Печальная и очень страшная повесть.

 

Том 3. «Когда начнешь вспоминать». Повести

Том назван по самой объемной и самой слабой из повестей. «Когда начнешь вспоминать» (1969) написана от лица девочки-подростка — кажется, первый у Никонова опыт такого рода. Критики хвалили за хорошее знание деревенского быта и не заметили, что автор сочувственно рассказал о труженике-единоличнике, чуждом колхозному строю. В остальном повесть мало отличалась от заурядных советских историй о «трудной жизни в тылу».

«В больнице» (1965). Первый серьезный конфликт с цензурой. Повесть изъяли из январского номера «Урала» за 1968 год. Цензору показался «мрачноватым» взгляд автора на советскую медицину: больничная скука, бесправие пациентов, сама больница, переделанная из тюрьмы... Впрочем, об этом скупо, сдержанно. По нынешним меркам — совсем безобидно. Повесть, слегка «порезав», все-таки напечатали под «мажорным» заглавием «Вкус жизни». Автор был недоволен, хотя новое название больше соответствовало смыслу повести: на пороге смерти человек другими глазами смотрит на окружающий мир, находит радость в наступившей весне и мартовской капели.

«Кассиопея» (1968). Подзаголовок — «История одной любви». Двадцать лет спустя автор иронично, снисходительно отозвался о ней: «Страдания молодого Вертера на российский манер». Возможно, Никонов отдавал дань времени. Писать о любви «красиво» стало дурным тоном. Теперь, после двадцатилетнего «запрета» на сентиментальность, вновь хочется читать изящную и поэтичную повесть о неразделенной любви. Впрочем, не только о любви, но — о красоте и бесконечности мира: «Огромное, по-осеннему черное небо до краев переполнилось светящейся россыпью, жемчужной пылью <…>мерцали планеты, шевелились звезды. Космос жил своей бесконечной жизнью. А под ним спотыкался в темноте человек, вел в поводу усталую лошадь, и ветки щелкали его по лицу, шуршали и падали последние листья. <…> показался над полями могучий Орион — созвездие охотников и скитальцев, блестела под ним вечно юная Андромеда, а где-то в стороне <…> печально светилась красавица Кассиопея».

«Старикова гора» (1981). Подзаголовок — «Записки художника». Полтора года повесть пролежала в редакционном портфеле «Нашего современника», но не была напечатана. Благодаря смелости Валентина Лукьянина, главного редактора «Урала», «Старикову гору» все-таки удалось опубликовать, хотя четверть ее изъяла цензура. Собравшееся под председательством Бориса Ельцина бюро Свердловского обкома КПСС обвинило Никонова и редакцию журнала в «искажении облика советской деревни» и даже издало специальное постановление по этому поводу.

Повесть для своего времени и в самом деле «злободневная». Перекликается с «Пожаром» Валентина Распутина, но живее и колоритней. Художник на лето уезжает в деревню в поисках тишины и натуры. Но сельская жизнь далека от патриархального уклада. С утра до ночи не смолкают транзисторы и магнитофоны, молодежь гоняет на мотоциклах и мопедах. «Трудовая этика» селян своеобразна: «Надо бы теперь такую скотину, чтобы она <…> молоко, мясо и шерсть давала, еще бы яйца несла, а корму-уходу не требовала. Вот бы Мичурин какой объявился, вывел такую породу <…>». Гибнет скот, под снегом остается урожай. Бесхозяйственность потрясающая: «Что это был за колхоз, в котором собрались словно бы вредители <…>»

Символ вырождающейся колхозной деревни — инвалид Диоген (искаженное «Дядя Гена»). Когда-то вместо привычной «каштанки» (политуры) и «Бориса Федорыча» (клея БФ) выпил неизвестный лак и сунул руки под пилу — «производственная травма». Однако живет себе, не унывает, клеймит соседа, работящего и зажиточного старика, некогда раскулаченного, «богатеем», «жадюгой» и «буржуем-капиталистом». Даже искаженная цензурой, повесть производила сильное впечатление.

 

Том 4. «Северный Запад». Путешествия

Двухтомные путевые очерки «Северный Запад» (1987) и двадцать одно впечатление о Франции «Париж стоит мессы» (1988).

Никонов увидел Европу только на шестом десятке. Почему не раньше? Ему казалась унизительной сама советская процедура выезда за границу. Собеседования, поручительства, характеристики. «Стыд-то какой! Взрослому человеку! Писателю. <…>Члену партии с 56 года!». Были и другие причины. Среди них — серьезное заболевание. Несколько лет он не мог ездить даже на трамвае.

Никонов побывал в Люксембурге, Бельгии, Нидерландах, Дании, Норвегии, Швеции. Несколько позднее — во Франции (в Париже и Провансе). Он почему-то очень любил именно Северную Европу. Эту привязанность пытался объяснить рационально. Любил сказки Андерсена, голландскую и фламандскую живопись, французских импрессионистов (в особенности Ренуара), средневековую архитектуру Западной и Северной Европы. Потом упоминал о «генетической памяти», о неопределенном «западном» происхождении своих предков по материнской линии, но в конце концов пришел к выводу противоположному: его интерес к Северной Европе иррационален. Почему Бенилюкс и Скандинавия, а не, скажем, Испания, Греция, Польша, Балканы? «Не отвечу, не знаю».

Интерес к Франции был связан с историей (все-таки Никонов много лет преподавал в школе этот предмет) и любовью к импрессионистам. Каменистый и жаркий Прованс был для него интересен главным образам как место, где работал Ван Гог.

К поездке Никонов долго готовился, много читал и, вероятно, хотел проверить собственные знания, впечатления, полученные, так сказать, заочно. Но путешествие было слишком кратким (шесть недель на семь стран), и представления Никонова, скажем, о Дании так и остались «андерсеновскими», литературными. Хотя немало любопытных, пусть и несколько поверхностных, наблюдений, забавных случаев в стиле «руссо туристо».

«Северный Запад» и «Париж стоит мессы» читать интересно, как всякие записки неглупого, наблюдательного, обладающего хорошим слогом путешественника.

Том 5. «Золотой дождь». Повествование о коллекциях и коллекционерах

В объемный (более шестисот страниц) пятый том вошли бестселлеры Никонова «Певчие птицы» (1968) и «Созвездие кактусов» (1977). В советское время рынок литературы для цветоводов, собаководов, любителей птиц и коллекционеров был беден. Поэтому книги Никонова сразу же стали дефицитным товаром. Они написаны большим знатоком, настоящим профессионалом, к тому же нескучно, художественно, увлекательно.

«Певчие птицы», простой и удобный определитель птиц, предназначен учителям биологии, школьникам, птицеловам-любителям. В книге описано более полусотни видов, распределенных по местам обитания: певчие птицы опушек и кустарников, полей, пустырей и городских окраин, леса, лугов, болот. Отдельные главы посвящены содержанию, приручению и разведению птиц в домашних условиях.

Еще одна задача автора — сохранить память об уходящем мире «уездных городков», тихих улочек, о старинном провинциальном быте, частью которого было разведение певчих птиц. Сейчас этот мир остался только на картинах Перова и Маковского.

«Созвездие кактусов» начинается эпизодом, не вошедшим в никоновскую автобиографическую повесть о детстве.На подоконнике незнакомого дома, заставленном геранями в консервных банках, «сидел круглый щетинистый ёжик <…> загадочно как-то смеющийся». Кактус для Никонова больше, чем растение, — «суще­ство со своими <…> привычками, откровениями и загадками».

У книги две цели: просветительская (откуда кактусы родом, как растут в природе, классификация кактусов) и практическая (уход и разведение). «Созвездие кактусов» охотно читают до сих пор. Во времена же книжного дефицита успех был грандиозный. Книгу передавали друг другу, перепечатывали на машинке и даже переписывали, конспектировали. Из писем читателей, приведенных в конце тома: «Прочитал запоем. Книга прекрасная». «Случайно приобрел вашу книгу. Счастлив необычайно». «Маленький тираж. Нельзя ли побольше — 100 — 150 тысяч». 
«Я перечитываю ее (книгу «Созвездие кактусов») раз в неделю и все время нахожу что-то новое».

Менее известна «Орнитоптера Ротшильда» (1989). Энтомологией Никонов увлекался с детства. Рассказ о редких бабочках Урала основан на собственном опыте писателя. С тропическими бабочками Малайзии, Западной Африки, бассейна Амазонки пришлось поступить иначе. Никонов адаптировал для широкого читателя дневники и записки британских ученых-путешественников. «Орнитоптера Ротшильда» содержит элемент литературной мистификации: английские ученые-энтомологи Генри Бейтс, Альфред Рассел Уоллес попивают грог и ведут неторопливые беседы у камина.

 Эссе «Золотой дождь» (1977) объединяет книги об увлечениях в один том и дает ему название. Ключевой образ «золотого дождя» означает животворящую силу в природе, в жизни человека, в творчестве. Он навеян картиной Тициана «Даная. Золотой дождь» и детским воспоминанием о грозе.

По мнению Никонова, коллекционирование и увлечения — род творчества, не всегда осознанного и оттого — бескорыстного. О коллекционерах, любителях птиц и аквариумных рыб часто говорят: «Нечего им делать!» Что заставляет людей собирать марки, монеты, фарфоровых собачек, этикетки и даже таблички с железнодорожных вагонов… Зачем тратить время и силы? «Несчастные? Гонимые? Осмеянные? Ошибаетесь!.. О сладкие скитания по опушкам, полянам <…> О счастливые находки под корой пней… в цветах… в болотных травах…» Для Никонова коллекционеры — самые счастливые люди. Настоящим коллекционером движет не расчет, а рационально не объяснимое стремление к совершенству и красоте.

 

_– 3

 

Том 6. «Стальные солдаты: страницы из жизни Сталина». Роман

«Стальные солдаты» (1999). Роман не просто плох, он чудовищно, непоправимо плох. После публикации в «Урале» (2000, № 3—5) издательство «ЭКСМО» выпустило книгу Никонова под названием «Иосиф Грозный», вырезав главу о В.И. Ленине. Не подумайте, что роман «порезали» какие-нибудь верные ленинцы из КПРФ, проникшие в «ЭКСМО». Просто издатели не хотели отпугнуть читателя. Судите сами: «Он был не человек, но Антихрист, сын Сатаны <…> биоробот, сотворенный страшными силами зла и посланный по Великому Предвещанию на столетнюю муку этой стране и, возможно, всему Божьему миру». «Апостолы Антихриста», соратники и продолжатели, подстать своему вождю, «ядовитый как аспид <…> Иудушка Троцкий», «перевертыш, паскуда» Бухарин, «садист-извращенец Дзержинский», Фрунзе, «уголовник с обличием не то извозчика, не то городового», «дохляк Менжинский», «ворюга Урицкий». И только Сталин выглядит приличным человеком, по воле Провидения оказавшимся в окружении нелюдей.

Отношение Никонова к Сталину менялось. В публицистике конца восьмидесятых он повторял общераспространенные в то время антисталинистские суждения. Но позднее, работая над романом, Никонов настолько подпал под обаяние Сталина, что начал оправдывать даже репрессии, подчеркивая, что Сталин был лишь элементом системы, созданной Антихристом. Он не в силах что-либо изменить, ведь сознание людей отравлено флюидами, которые источает «пирамида-мавзолей» с телом Антихриста.

Грубейшие фактические ошибки, исторические ляпы и неточности некуда девать. Писатель как будто не перепроверял факты, не заглядывал в справочники и энциклопедии, пользовался сомнительными сведениями, воспринимая их некритически. Он путал бомбардировщик ТБ-7 с бомбардировщиком ТБ-5, резервный фронт со вторым стратегическим эшелоном, Эдуара Деладье с Полем Рейно, включение Финляндии в состав России почему-то перенес с 1809 года на 1767-й, Алексея Толстого назвал редактором речи Сталина от 3 июля 1941 года. В. М. Молотов (Скрябин) оказался племянником композитора А. Н. Скрябина, хотя семья приказчика Михаила Скрябина (отца сталинского наркома) не имела ничего общего с семьей царского дипломата Николая Скрябина (отца композитора).

Разумеется, писатель не обязан рабски следовать за документом. Художественный вымысел, исторические реконструкции, альтернативные трактовки исторических событий допустимы. Нет ничего дурного в том, что Никонов сочинил историю о тайной встрече Сталина с Гитлером во Львове. Беда в другом: писатель совершенно не разобрался в дипломатическом этикете, в образе мыслей и психологии политических деятелей. Беседа двух диктаторов поражает наивностью. Странную «самоизоляцию» Сталина 29 — 30 июня 1941 года Никонов объясняет по-своему: «Пуст плюхаются… пуст узнают, каково даже день-два БЕЗ СТАЛИНА (выделено Никоновым. — С. Б.)». Ни дать ни взять, капризная женщина, а не глава государства. Правда, скоро выяснилось, что товарищ Сталин в тишине Кунцева разработал план разгрома Германии, который начинался словами: «Попытаться остановить немцев на линии Брест — Смоленск — Ленинград». Пробовал ли Николай Григорьевич провести эту линию на карте? Вообще, пользовался ли он картой?

Впрочем, дипломатические переговоры, международные отношения, политическая борьба для Никонова вторичны. «Стальные солдаты» — роман о личной жизни Сталина, а конкретнее — о любовной связи вождя народов с подавальщицей и сестрой-хозяйкой Валей Истриной. Чувствуется, что отношения стареющего мужчины с молодой женщиной для автора интереснее, важнее и, главное, понятнее государственной политики и военной стратегии. Имя Валя и сам образ полной, широкобедрой женщины для Никонова важен. Валя, кажется, второе, после Лиды, любимое имя Никонова. Возлюбленный Вали выглядел бы органично и естественно, не будь он Сталиным.

Но, увы, героем избран Сталин, который у Никонова, подобно Петру III, потихоньку играет в солдатиков, выплескивает часть вина под кресло — «домовому!», — ощупывает прелести Вали Истриной, ругает ее за то, что вместо рейтузов надела трусы.

Что случилось с Николаем Никоновым? Как мог неглупый человек и талантливый писатель создать такой «шедевр»? Все просто — он взялся не за свое дело. Никонов всегда брал материал «из жизни», он умел писать о том, что видел, слышал, запомнил.

Книга о Сталине потребовала от писателя совершенно иных качеств. Труд хорошего, добросовестного исторического романиста сродни труду настоящего историка-исследователя. Но этот вид работы был Никонову почти не знаком. Изучать, анализировать, извлекать и перепроверять информацию из мертвых письменных источников он не умел. В конце сороковых у него была возможность поступить в Уральский госуниверситет, получить основательное гуманитарное образование. Но Никонов выбрал истфак пединститута, который меньше отвлекал его от любимых занятий — рисования, чтения художественной литературы, походов в лес.

Его живая творческая натураоказалась совершенно несовместима с истматом, диаматом и другими партийными дисциплинами, которые господствовали тогда на истфаке провинциального вуза. Никонов искренне не понимал, зачем так долго учиться истории, а потому окончил институт досрочно, за три года.

Автор «Стальных солдат» работал добросовестно, читал много, но создать единую сколько-нибудь непротиворечивую картину исторического процесса не мог. Время разоблачений изменило взгляд Никонова на советскую эпоху, но советским человеком он остался навсегда. Новые, полученные из газет и журналов, знания противоречили его собственным воспоминаниям, детским впечатлениям. Примирить их он не сумел. Помимо многочисленных повторов и ошибок, бросается в глаза странное противоречие: коммунизм, коммунистов, компартию Никонов ругает беспощадно, называет их «мелкими дьяволами», «хапугами и душегубами», но, через несколько страниц, вдруг вспоминает о сытой, благополучной жизни в довоенном Свердловске и даже поругивает противников советской власти: вот, мол, икра дешевая была на каждом шагу и крабы, и шпроты, и пивоварни для рабочего люда.

 

Том 7. «Весталка». Роман

«Весталка» (1986) — первый роман Никонова. Пришел успех, шумный, даже несколько скандальный. Номера «Урала» с этим романом передавали из рук в руки. Судьба женщины, обреченной войной на безбрачие, была советским читателям близка, понятна. Героине романа сочувствовали, сопереживали. Впрочем, мнения разделились. Одни читатели благодарили автора, другие негодовали. Писали даже в ЦК КПСС, требовали исключить Никонова из Союза писателей, а «Весталку» сжечь. Но цензура роман пропустила, а критика встретила его благожелательно. Книгу издали в Свердловске и в Москве приличными тиражами.

Своих постоянных читателей Никонов удивил: роман о войне, написанный от лица женщины-медсестры. Достаточно необычно для советской военной прозы той поры, но для Никонова закономерно. Женщина, ее природная сущность все более интересовали писателя. «Для меня, очевидца той войны, — писал Никонов, — даже начальный зрительный образ совмещался с плакатами, где была изображена женщина:„РОДИНА-МАТЬ ЗОВЕТ”!»

Сверхзадача «Весталки» сводилась к важной, хотя и не оригинальной мысли: война противна женской природе. Война ассоциировалась у Никонова со словом «вой», «не вой снаряда <…> а тотбезумный и потрясающий крик женщины <…> получившей похоронную…»

Проза для своего времени достаточно жесткая. Никонова упрекали: слишком много «негатива»! Чего стоит честное до натурализма описание челюстно-лицевого отделения госпиталя, где изуродованные солдаты просили: «Убейте! Убейте! Не сообщайте родным». Здесь, «среди бесконечной оглушающей боли», Лида еще до фронта получает первое представление о войне.

Тыловой город с его нищетой, карточками, голодом, расцветом черного рынка, «тыловыми крысами» (кладовщиками, интендантами, завбазами), сменяется фронтом. Пафоса нет вовсе. Даже День Победы героиня — медсестра, которой Никонов дал свое любимое имя Лида, встречает в госпитале, тяжелораненая и обойденная наградами.

Никонов с гордостью рассказывал, что в его романе нет выдуманных подробностей. Жизнь тылового Свердловска он хорошо помнил, а для военных эпизодов использовал воспоминания медсестер-фронтовичек.

Из многочисленных женских военных профессий Никонов не случайно выбрал эту. Медсестра — из любимейших женских образов Никонова (от ранней повести «В больнице» до «Стальных солдат»).

Я не считаю «Весталку» творческой удачей Никонова. Роман неровный. Небольшой по объему пролог написан рукой мастера. Начало восьмидесятых. Новый микрорайон большого города. Осень. «Цвенькали, перелетали синицы-новоселки <…> шатун-ветер бродил вдоль бетонных стен, путался в балконах и лоджиях <…> блажило чье-то радио — назойливое зло коллективного бытия». Точно, зримо, выразительно, вплоть до бездомного кота на автобусной остановке: кот был стар, бит, дран, несчастен, если бы не его взгляд «по-котовому дерзкий, выдающий решительную, опасливую и непреклонную натуру». Здесь же, в прологе, появляются три персонажа. Три психологических портрета, в которых угадываются характеры и судьбы героев. Мучается от боли в своей однокомнатной квартире пенсионер: «Морщины и немощи съели прошлое, сделали человека мирным, как его шляпа», но «от неизбывной военной выправки что-то осталось, проглядывало». Из черной «Волги» выходит генеральша, «в прошлом брюнетка, из разряда вызывающе красивых плотской бесовской красотой, увялой теперь до <…> благопристойности». А по крутой лестнице многоэтажки «с терпением <…> медицинской сестры» поднимается женщина, красивая, «пусть уже осенней красотой».

Сразу наметилась интрига: что-то связывало этих людей в давнем уже военном прошлом. А далее — назад, в прошлое, в 1941 год. С этого момента и до конца романа — исповедь героини, Лидии Одинцовой. Никонов любил повествование от первого лица. Оно почти всегда приносило успех. На этот же раз вступило в конфликт с масштабом темы (женщина и война). Писатель задумал вплести судьбу частного человека в исторический контекст, в поток времени. Появление в таком романе исторических и даже мифологических персонажей естественно, но как его совместить с кругозором медсестры? И Никонов начинает переделывать изначально задуманный образ простой женщины. С первых глав он передает героине свой личный опыт: поселил Лиду в тот же район города, где жил сам, передал свою любовь к чтению, свои воспоминания о первых месяцах войны. И поначалу все это выглядело вполне органично. Но когда он попытался передать медсестре свой интеллектуальный опыт, придуманная конструкция начала рушиться. Это заметно уже во фронтовых главах. Танки — «дети войны», «уродливые чудища» — напоминают медсестре картины Пабло Пикассо и Сальвадора Дали. Она рассуждает о природе войны, припоминает имена Цезаря, Помпея, Александра и даже Ксеркса, Митридата и Дария. Всякий раз Никонов пытается придумать для такого эпизода какое-нибудь оправдание: репродукции картин Дали она видела у соседа-художника, о Цезаре и Помпее рассказывал учитель истории… Но со временем все-таки набирается «критическая масса», после очередного «интеллектуального прорыва» хочется воскликнуть: «Ну все! Хватит, Лида! Признайся, что ты училась в институте».

Вскоре после войны в руки Лидии Одинцовой попадает небольшая библиотека редких книг (художественная литература, сочинения известных философов, словари). Разумеется, медсестра может интересоваться философской литературой, но при условии, что она еще раньше, в школьные годы, привыкла читать умные книжки. Просто так, с ходу, простой женщине взяться за Платона, Спинозу, Фихте, Монтеня, Шопенгауэра, Ницше, Фрейда, Кьеркегора? А ведь Лида всех этих мудрецов еще и конспектирует!

Писатель сочинил для Лиды сложную духовную жизнь, трудно совместимую с тяжким физическим трудом медсестры и уборщицы. В послевоенных главах характер героини не развивается, а искусственность, психологическая недостоверность образа становятся все более очевидны.

 

Том 8. «Чаша Афродиты». Реалистический роман

Никонов возлагал на «Чашу Афродиты» (1993) большие надежды. Но роман, опубликованный «Уралом» в 1995-м, не заинтересовал ни критиков, ни издателей, ни читателей. Это был, кажется, первый коммерческий (и, увы, не только коммерческий) провал Никонова. Ни скандала, ни дискуссий, ни читательских писем. Его просто не заметили. «Никонов был не столько даже опечален, как озадачен: ну не может же быть!»^[9]. Ни одно коммерческое издательство до сих пор не заинтересовалось «Чашей Афродиты».

Герой «Чаши Афродиты» — художник Александр Рассохин, десять лет отсидевший в ГУЛАГе по пятьдесят восьмой статье, — оканчивает художественное училище, но его дальнейшая карьера не удается. Мешает судимость, а главное, Рассохин пишет в основном ню. Любимая и, пожалуй, единственная тема его творчества — женская красота и сексуальность — никак не вписывается в господствующий соцреализм. Рассохин не может вступить в Союз художников, поэтому работает на заводе или перебивается частными заказами. И пишет обнаженных женщин, как говорят художники, «за шкаф».

Образ художника для Никонова не случаен и не нов. Сам Никонов увлекался живописью, но художником из-за врожденного дальтонизма не стал. Этой же болезнью страдают горбатый лесник из «Балчуга» и герой «Стариковой горы», которому из живописцев пришлось переквалифицироваться в графики. Художник у Никонова, как правило, или непризнанный («Чаша Афродиты»), или несостоявшийся («Балчуг»).

Жизнь художника из «Чаши Афродиты» — бесконечный поиск натуры. Творчество невозможно без обладания женщиной или хотя бы любования ее прелестями. Повествование движется от одной картины и, следовательно, одной натурщицы-любовницы к другой. «Я очень хочу писать женщину, женщину, женщину и, может быть, еще пейзаж», — признается герой Никонова. «Всю жизнь я молился женщине», — писал уже сам Никонов, несомненно, передавший герою собственные вкусы. Пейзаж и женский портрет — его любимые жанры.

Герой «Солнышка» еще в детском садике любит девочку из младшей (!) группы и, одновременно, ее маму. Позднее он будет влюбляться и в одноклассниц, и во взрослых девушек. Уже в ранних вещах появляется никоновский идеал женской красоты: полная, широкобедрая женщина/девушка, подобная рыжеволосой «Купальщице» Ренуара или «Большой одалиске» Энгра (одна из глав «Чаши» даже называется «Ученик Энгра»). Идеальная красавица Никонова никогда не пользуется косметикой: она обезличивает женщину, отдаляет от природы.

В романе «Весталка» идеальный женский образ разделен между светловолосой Лидой Одинцовой (в начале романа она еще стесняется своих полных ног, на которые оглядываются мужчины), ее матерью, полной и статной, «величественной, как богиня», и красивой, соблазнительной, тоже не худой Валей Вишняковой, удачливой подругой Лиды.

Найти прообраз никоновских женщин не так сложно, достаточно взглянуть на фотографии его матери Елены Александровны и жены Антонины Александровны, что включены в девятый том Собрания сочинений. Обе — крупные, полнотелые красавицы. А вот одно из самых ранних впечатлений будущего писателя: «Я на руках у матери, теплой, мягкой, огромной. Я еще словно бы ее часть». Дальнейшее оставим психоаналитикам.

Любовь у Никонова почти всегда — плотская, сексуальная (исключение, пожалуй, — «Кассиопея»). Цензурные ограничения долгие годы не позволяли ему «развернуться», но уже со второй половины семидесятых Никонов постепенно, шаг за шагом, «раскрепощает» собственную прозу. В «Золотом дожде» впервые появляются вуайеристские мотивы — переодевающаяся женщина, ее «словно бы сияющий собственным светом зад».

Зина Лобаева из «Весталки», бисексуалка с «прилипчивыми глазами», проявляет к Лиде Одинцовой достаточно определенный интерес. Лида чувствует на себе ее «жадный взгляд». Сам автор откровенно любуется красотой «донельзя голой» Лиды. Раскрепощение успешно завершится в «Чаше Афродиты». Там будет и «черная магия ягодиц», и настоящий гимн этой, по выражению другого писателя, «непритязательной части тела»: «…зад — главная сущность женщины <…> только художники робко, подавленно пытались отобразить красоту лунно-жемчужного, грешно раздвоенного, божественно круглого и как бы вечно всасывающего мужской взгляд, ревниво хранящего еще большие тайны зада».

В «Урале» «Чаша Афродиты» вышла с подзаголовком: «Эротико-реалистический роман». Сам Никонов называл свою прозу девяностых «реализмом высшего порядка» или, — внимание, Сергей Шаргунов! — «новым реализмом». В это вечно новое понятие он вкладывал собственный смысл: полную свободу изображать «все, что творит Человек и творит Природа». Свобода без «цензурных изъятий и оскопляющих купюр». От «нового реализма» Никонова краснеют даже современные молодые люди, читатели Генри Миллера и зрители Тинто Брасса. Я не шучу!

Поздний Никонов не раз поминает имя Божье, особенно часто — в «Стальных солдатах», но неоднократно и в «Чаше Афродиты». Между тем христианство он не понимал и не принимал. Не случайно «Чаша» начинается описанием оргиастической мистерии в честь Афродиты, а завершается гневной отповедью всем противникам «высшего реализма». Особенно достается «христианскому <…> клерикальному догматизму», его «пуританским табу» и «ханжеским запретам».

Все попытки ограничить сексуальную свободу казались писателю бессмысленными и противоестественными. Герой, которому автор передал многие свои чув­ства, вкусы и привычки, полагает, что само понятие «порок» «придумали импотенты и фригиды» (так в тексте. — С. Б.). В романе есть и лесбийские, и садомазохистские сцены, но господствуют все-таки фетишизм и вуайеризм.

Здесь писателя и ждала неудача. Избавившись от цензуры советской, дав отповедь цензуре христианской и, казалось бы, обретя полную свободу творчества, Никонов утратил вкус и чувство меры. Роман едва не лопается от обилия всех этих «ляжек» и «попок», «животов» и «сосков», от потоков спермы и, в особенности, от голубых панталон — излюбленного фетиша, который наподобие сквозного образа проходит через все позднее творчество Никонова.

 

± 1

Том 9. «В поисках вечных истин». Автобиографическая проза

В последний том Собрания сочинений вошли «Размышление на пороге. Опыт автобиографии» (1980) и «В поисках вечных истин» (1989). Автобиография 1980-го лучше, сдержанней, ближе к никоновской прозе семидесятых. «В поисках вечных истин» (ответы на вопросы читателей) — гораздо откровенней, по стилистике ближе к «новому реализму» Никонова. Это не столько автобиографическая проза, сколько публицистика.

Девятый том можно использовать в качестве своеобразного комментария к другим сочинениям Никонова. Многие страницы помогут внимательному, любопытному читателю. Например, почему у Никонова нет каких-либо эпизодов, мотивов, реминисценций, связанных с театром и музыкой, если не считать по­­стоянных жалоб на радио, транзисторы и магнитофоны едва ли не в каждой его вещи? Оказывается, его воззрения на этот предмет сложились уже в детстве: «Если оперы <…> оставили ощущение тяжелой безысходности, то балет лишь на всю жизнь привил мне нелюбовь к худым и голенастым женщинам <…> театр оставил только одно общее ощущение безвозвратно утраченного времени…»

Никонов 1989 года заметно отличается от Никонова 1980-го. Он резок, раздражителен, даже брюзглив. Читать рассуждения Никонова об истории и политике скучно. Его критика советской власти напоминает плохой пересказ тогдашних статей из «Московских новостей» или «Огонька». Когда Никонов писал о судьбе лисенка, о приключениях рыси, о девочке Вале, о девушке Лиде, его проза была свежей, трогательной, талантливой. Но как же скучны и банальны его суждения о марксизме, социализме, о Ленине, Берии, Ежове, Дзержинском и даже о Фадееве и Бабаевском.

Перестройка, разрушение советской мифологии и привычной системы ценностей стали для Никонова ударом.Советская история впервые предстала «Ледниковым периодом» — временем вынужденного приспособления к изменившимся условиям жизни. Но сам-то Никонов не был диссидентом, напротив, вплоть до конца восьмидесятых он оставался советским человеком и советским писателем. Его жалобы на цензуру озадачивают, ведь все лучшие произведения Никонова вышли в авторской редакции еще в Советском Союзе. Потерей можно считать так и не восстановленную в позднейших переизданиях «Следа рыси» главу о мертвом (после ядерного взрыва) лесе, куда забрел однажды Лесной Кот, да изрядно «порезанную» «Старикову гору». Для советского писателя — это счастливая судьба.

Врожденная наблюдательность, исключительная витальность, некий «стихийный материализм» и невосприимчивость к произведениям человеческого духа определили успехи и неудачи Никонова.

В поздних вещах Никонова немало ссылок на труды великих философов, от Платона до Кьеркегора. Никонов и в самом деле много читал, пытаясь вникнуть в чужую мудрость, но великие мыслители, кажется, его все более раздражали. Немецкую классическую философию он и вовсе возненавидел: «Я чувствовал в конце концов тяжелейшую отупь и приступы неудержимой зевоты, как от недостатка кислорода на большой высоте, при панических криках бастующего мозга». Будучи не в силах понять эти сложнейшие философские системы, он лишь «выклевывал зерна афористических истин». Но приверженность к афоризмам характерна для дилетантов, каким Никонов и оставался. Философские и «религиозные» воззрения Никонова отличались эклектичностью. Ему почему-то понравились буддизм и джайнизм, причем «ортодоксального толка». Но уже на следующей странице Никонов напишет сначала о своей приверженности «буддийским заповедям» (?), «поучениям Конфуция» и «законам пророка Мухаммеда», а затем назовет себя «христианином». Как в одной голове могут уживаться четыре вероучения, в значительной степени отрицающие друг друга? Такое сочетание губительно опять-таки для дилетанта, крайне поверхностно (на уровне нескольких плохо усвоенных афоризмов) знакомого с этими религиями. Не случайно Никонов в послесловии к «Чаше Афродиты» после гневной отповеди «христианскому догматизму» заявляет: «Не собираюсь посягать на высшую морально-нравственную ценность Христовых заповедей <…> но разве человек, даже христианин, не нарушал их все и сплошь?» Так и не ясно, какие заповеди Никонов имел в виду. Не путал ли он две евангельские заповеди с десятью заповедями, данными Моисею? Боюсь, Никонов, когда писал эти строки, помнил только «Не прелюбодействуй» и «Не желай жены ближнего твоего».

В автобиографической прозе Никонов наконец подводит итог своим философским исканиям: «…вся философия со всеми ее школами и направлениями не более чем детская игра, которая нужна человечеству, как детям игра в кубики». Через философию человечество лишь приближается к пониманию высших истин — законов природы. Они снимают кажущиеся противоречия между жизнью и смертью, создают ту гармонию бытия, разрушение которой будет для человечества видовым самоубийством. В этой системе находится место и эротомании Никонова, идущей от избытка все той же витальной силы. «Биология и есть высшая философия жизни» (разрядка Никонова. — С. Б.), — утверждает автор «Следа рыси» и «Лесных дней». 

Все естественное, природное разумно и совершенно. Химеры, которые создает человеческий дух, интеллект только вредят миропорядку, в сущности своей — совершенному: «…молодняк весело растет из колодника, красивый и совершенный жук выбирается из древесного гнилого ствола, пни усеяны как бы идущими на приступ опятами, и жадный грибник, сопя, режет их ножом, чтоб наполнить корзину и довольно брести к остановке электрички. Дома будут пироги с грибами и — продление жизни».

Лучше и в самом деле не скажешь. Однажды Никонов заметил, что признает только два божества, — Свободу и Природу. Им Никонов поклонялся всю жизнь.