Сборник статей Дмитрия Галковского “Пропаганда” тихо вышел в Псковском издательстве и остался незамеченным как московскими книготорговыми фирмами (тщетно искать его в продаже), так и широкой прессой.
Дмитрий Галковский, скорее всего, опять увидит тут заговор, осуществление давнего пожелания Александра Архангельского “не обсуждать, не бранить” его, а “подвергать умолчанию”. Считает же он, что изданию “Бесконечного тупика” воспротивились “влиятельные силы”, не то он бы стал человеком “очень популярным”. “С моим мнением стали бы считаться, вип-персоны искали бы моей дружбы, от моих действий в жизни страны что-то бы зависело, иногда очень важное”. И все это случилось бы, если бы “Бесконечный тупик” издали до 1993 — 1995 годов, “то есть до окончания эпохи массового чтения”.
Если уж “влиятельные силы” были так озабочены тем, чтобы помешать публикации книги мало кому известного тогда Галковского, то почему бы им вкупе со “стадом литературных обезьян” не “перекрыть кислород” яростному полемисту, ненавидимому за то, что он “умнее и талантливее” их всех?
На самом деле, конечно, никакого заговора против Галковского никогда не существовало. Не было центра, который руководил бы действиями против него: обдумывал, как преградить путь “Бесконечному тупику”, как “напечатать для смеха” из него отрывки, чтобы ославить, осрамить и извести, назвать “подлецом, антисемитом, евреем и гермафродитом...”. Не выполнял Игорь Золотусский, впервые публикуя в 1991 году отрывки из “Бесконечного тупика” в “Литературной газете”, задание каких-то таинственных влиятельных сил, как утверждает Галковский в интервью в “Континенте” (“Блатари собрались на толковище и решили Галковского опустить”; “Со стороны Золотусского тут была расчетливая литературная подлость”). Не перекрывала заметка Зиновия Паперного, возмутившегося античеховскими инвективами Галковского, путь к публикациям на многие годы. Скорее наоборот — привлекала интерес к автору и стимулировала новые предложения. И, конечно, не ненавистью к Галковскому руководствовался Золотусский, печатая отрывок из “Бесконечного тупика” (как и все другие его публикаторы). Но и не интересами Галковского. Редактор почти всегда руководствуется интересами издания, которое он представляет. Этой простой вещи Галковский никогда не мог понять, вступая в очередной конфликт с прессой.
Роман с “Литературной газетой” закончился быстро: как только газета напечатала отклик на публикацию, Галковский счел, что его “подставили”, и шумно возмутился. Роман с “Независимой газетой” длился гораздо дольше — целых полтора года. Галковский, видимо, понял, что полемика вокруг его статей лишь закрепляет успех, или его убедил в этом Третьяков, делавший ставку на скандальность газеты. Галковский, блестящий парадоксалист, с его провокационно звучавшими текстами был для Третьякова настоящей находкой. С конца 1991-го по июнь 1993-го в “Независимой газете” были напечатаны четыре программные статьи Галковского, ставшие сенсационными и вызвавшие бурю откликов, и некоторое количество его текстов, так или иначе связанных с возникшей полемикой. Все они потом, когда Галковский демонстративно порвал со всякой прессой (упорно называемой им советской) и объявил об издании собственного журнала “Разбитый компас”, были там напечатаны в первом же номере за 1996 год.
Несмотря на демонстративное заявление Галковского, что его журнал — единственный НАСТОЯЩИЙ (“Это не нэповская контора-однодневка для отмывания денег и не приватизированная советская фабрика, в которой „спасаются” несколько десятков литературных чиновников”), что у него за плечами тысячелетняя русская история, тогда как у всех остальных — только 75 лет советской власти, и что спорить с ним у всех прочих изданий “денег не хватит”, просуществовал “Разбитый компас” недолго. Вышло всего три номера. В журнале помимо всех статей Галковского, появившихся в “Независимой газете”, была сделана выборка из материалов полемики с ним, которую Галковский называет то травлей, то “пропагандистской войной”, не отрицая, что “пропагандистскую кампанию” развязал сам.
Этот блок материалов и составил основной корпус сборника с иронично звучащим названием “Пропаганда”. К нему примыкают выступления и интервью Галковского, относящиеся в основном к тому же периоду 1992 — 1993 годов. Сюжет пропагандистской войны органично завершается победой автора — изданием “Бесконечного тупика”, присуждением премии Антибукер и гневным отказом от нее.
Как же выглядит некогда скандальная публицистика сейчас, спустя десятилетие, когда страсти вокруг имени Галковского поулеглись и он стал привычным и, как нередко говорят, культовым персонажем русской литературы, что не мешает даже почитателям помещать его в некое достоевское подполье, а то и в нору. (Так, называющий Галковского “культовым и гениальным” Михаил Золотоносов замечает, что после скандальных и агрессивных статей 1991 — 1992 годов “Галковский отполз обратно в нору и на три года затих”.)
Основной пафос публицистики Галковского начала 90-х — это борьба с советской культурой. В то время как в прессе бушевали идеологические бои между националистами, либералами и демократами и враждующие стороны обменивались ударами, Галковский выступил примерно как Маргарита, наблюдающая спор двух соседок по коммунальной кухне: “Обе вы хороши”. Тотальность отрицания ставила его вне рамок идеологических дискуссий — поэтому он мог печататься в “Нашем современнике”, “Литературной газете”, “Континенте” и “Новом мире”, прекрасно вписываясь (или, скорее, нисколько не вписываясь) в направление этих изданий. 1991 — 1992-й — годы максимальной свободы нашей печати. Закончилась эпоха перестройки с ее сначала осторожными, а потом все более откровенными попытками демонтажа советской идеологии. В 1991-м уже крушили ее остатки. Ельцин имел намерение запретить коммунистическую партию и вполне мог это сделать.
Галковский выкрикнул свои обличения советской власти, ее культуры, литературы, искусства, философии, права тогда, когда вся пресса была наводнена ими. Но умудрился сделать это так, что в короткий срок, четырьмя статьями в “Независимой газете”, не просто завладел вниманием аудитории, но восстановил против себя “общественное мнение”, существование которого он, впрочем, отрицал. Поток “антигалковских” публикаций не иссякал очень долго, и сейчас кажется самым удивительным одно: да как же он сумел всех так разозлить?
Первым досталось шестидесятникам. Статья в форме письма Михаилу Шемякину в связи с предполагавшейся “Энциклопедией Высоцкого” была опубликована в “Независимой газете” 12 декабря 1991 года, когда уже было ясно, что период перестройки завершен. Действующими лицами перестройки были шестидесятники, вскоре оттесненные с политической арены более молодыми прагматиками. Искренность, мечтательность, непрактичность поколения, чьи надежды были обмануты, обычно подчеркивалась в публицистике тех лет. Галковский издевается над привычным портретом. Лица-то у них, может, и человеческие, но вместо сердца — булыжник. “Шестидесятники были крепкими ребятами, забивавшими железными копытами насмерть всех и вся”. Это они “прошли по головам слабо сопротивлявшихся и малочисленных старших братьев и отцов, сожрали и изгадили золотой запас природы”. Невежественные, наглые, страдающие нравственным дальтонизмом, лишенные индивидуальности (“„Возьмемся за руки, друзья” — это песня тестообразной массы, азиатского монстра, утратившего свое „я””), шестидесятники давно исчерпали себя и “заживают чужой век”. Вот Владимир Высоцкий вовремя умер — и “лучше выдумать не мог”. “Освободил место”. И в этом его “благородная непохожесть на свое поколение”.
Понятно, “общественность” возмутилась. Поколение шестидесятников и до того покусывали, но никто еще так нагло не предлагал им сойти со сцены и уступить дорогу другим. Позже, задним числом, Галковский стал говорить, что письмо Шемякину — это “пародия на стиль русской литературной полемики ХIХ века”, что только “полная потеря филологического слуха” может заставить не почувствовать в ней карикатуры (“Я не только нарисовал карикатуру, а еще под карикатурой подписал большими буквами „КАРИКАТУРА”. Но не понял никто”). Что-то пародийное в статье, конечно, чувствовалось (как, впрочем, и во всех статьях Галковского). Однако ж выпад был сделан всерьез. Газета устроила дискуссию, отголоски которой докатывались и до других изданий, клуб “Свободное слово” затеял обсуждение (материалы его Галковский тоже поместил в книгу). А тут подоспели журнальные публикации отрывков из “Бесконечного тупика”, добавившие масла в огонь.
Галковского обвинили в “поколенческом расизме”, “мальчишеском нигилизме”, антисемитизме, русофобии, агрессивности, закомплексованности, интеллектуальном мародерстве, завистливости, бессердечии, невежестве, хамстве, нравственной деградации, у него обнаружили параноидальный синдром, манию величия, шизофрению, раздвоение личности и установили его происхождение от “подпольного человека” Достоевского. Последнее сравнение само напрашивалось — в манере Галковского излагать свои мысли, в способе аргументации, в просматривающихся комплексах, детских психологических травмах, одинокости, уязвленности и в самом деле узнавался подпольный парадоксалист Достоевского, доказывая живучесть открытого писателем типа. “Литературная газета” назвала Галковского “ярким представителем советского андерграунда”. Учитывая, что именно подпольная культура стремительно выходила в эти годы на поверхность и деятели ее гордо именовали себя “андерграундом”, газета, очевидно, считала, что делает Галковскому своего рода комплимент, выводя его из рамок советской культуры.
Но Галковский нарочито упрощает сложную семантику слова, делая вид, что “андерграунд” — это “подонки” общества (“То, что меня советская интеллигенция определила как „представителя андерграунда”, — это цинизм”, — заявит он позже в интервью в “Континенте”). “Это вы — андерграунд, — отбил он подачу в огромной статье, напечатанной в двух номерах „Независимой газеты” под занавес 1992 года. — Вы все, кто считает себя писателями, художниками, учеными. А в действительности — вы советская местечково-пролетарская интеллигенция, уничтожившая русскую культуру”.
“Это не ваша земля, не ваша родина — моя”, — сообщал он под конец, пообещав “извести всех” быстро и НАСМЕРТЬ. Тут многие обиделись. Не говоря уже об отчетливой ксенофобии автора, к которой интеллигенция приучена относиться с брезгливостью, получалось, что все, кто имел несчастие родиться в советскую эпоху, так или иначе пытались в ней выжить и заняться каким-то делом, — все они прокляты, все — ничтожества, все — советские интеллигенты, и маятник истории “сметет их в небытие”. А Галковского — нет. Он не интеллигент — он интеллектуал и наследник всей уничтоженной русской культуры.
“Независимая газета” невозмутимо и педантично еще печатала мнения оппонентов Галковского, закрепляя успех, а тут подоспела и новая его статья “Разбитый компас указывает путь”. Компасом была марксистская философия.
К 1993 году в спину марксизма была уже всажена дюжина ножей. Интеллигенции давно обрыдло, что ее заставляют в предисловии к диссертации по филологии и истории, математике или медицине цитировать Маркса — Энгельса — Ленина — Брежнева. Над “самым передовым учением”, жаргон которого заставляли изучать шахтеров, сталеваров и доярок, над философскими тетрадями Ленина — ученическим конспектом Гегеля с недалекими замечаниями марксиста-начетчика, над диссертациями советских философов о роли марксизма-ленинизма в увеличении энергетического потенциала страны вдоволь насмеялись. Так что статья Галковского, снабженная редакционным подзаголовком “К вопросу об организации ХIХ Международного философского конгресса в Москве”, пинала если не дохлого, то подыхающего льва, как заметил один из доброжелательных оппонентов Галковского В. Кравченко, чем, впрочем, обратил на себя внимание автора и был немедленно наотмашь бит: “Кравченко утверждает, что он философ, тогда как и по способу аргументации, и по фамилии видно, что автор не философ, а украинец”. Но переполох случился страшный. Не то забрало за живое, что советская философия названа псевдонаукой, “безмозглой курицей”, что она названа системой, построенной на “сознательном обмане”, что “научный коммунизм” провозглашен “эталоном глупости и подлости, хранящейся под стеклянным колпаком в советской палате мер и весов”.
Галковский, в сущности, призвал к искоренению всего “сословия советских философов”, не делая особой разницы между мракобесами, давившими всякую живую мысль, и носителями этой живой мысли, кумирами интеллигенции — Мерабом Мамардашвили, С. С. Аверинцевым. Учился на философском факультете МГУ, ну не на философском, так в другом месте, сдавал экзамен по мракобесию? Значит, советское быдло, нет тебе места в будущей России.
Еще больше оплеух досталось за годы перестройки на долю советской юстиции. К 1992 году был опубликован и наконец всеми прочитан “Архипелаг ГУЛАГ”, мемуары бывших лагерников наводнили журналы, правозащитники получили легальный доступ на страницы прессы, “Мемориал” вовсю развернул свою деятельность, пресса кишела статьями, которые ставили под сомнение сами основы советской юстиции, одобрявшей бессудные расправы, массовый террор и отменившей презумпцию невиновности.
“Стучкины дети” — статья яркая, емкая, блестящая, но в своей аналитической части вовсе не сенсационная. “Основой советского права было полное отрицание законности” — вот основной посыл Галковского, далеко не оригинальный. Но те, кто уже с готовностью кивают головой, ожидая одобрения словам “демократизация”, “права человека”, “свобода предпринимательства”, “свобода слова”, снова получат отлуп.
“Только ТЫ-то тут при чем?” — ехидно спросит Галковский. “Вас тут не стояло”. Веревку на шею, пулю в затылок — никакого иного развития у советского права быть не может. Как! — обескураженно восклицает юрист, правовед, журналист, правозащитник, я же всю жизнь мечтал о свободе, я твердил о правах человека, когда о самом Галковском никто ничего не слышал. “Все вы оккупанты российского государства”, — отвечает Галковский, Стучкины дети. “Но сейчас русские постепенно начинают появляться. И они свое государство восстановят, а всех этих Ельциных, Хасбулатовых и Кравчуков[1] прогонят. Разумеется, прикладом... А еще лучше — сделать Стучкиным детям небольшую операцию на головном мозге. Опустить их в первобытное состояние, чтобы ни они, ни их дети и внуки не поднялись больше по социальной лестнице. Никогда”.
Тут интеллигент окончательно теряется. Совсем недавно обзывавший “противников перестройки” шариковыми, он никак не может поверить, что это его, с университетским дипломом, с либеральными идеями, приравняли к шарикову, и начинает кипятиться, возмущаться тем, что Галковский предлагает такой же террор и бессудные расстрелы, как теоретик беззакония Стучка, — неизбежно попадая в комичное положение, потому что пафосный текст Галковского пронизан иронией, а аргументы заменяет метафора. Ведь не предлагается же, в самом деле, массовая лоботомия.
Спорящий с Галковским почти всегда тускло выглядит на его фоне, даже если логика и здравый смысл на его стороне. Вот Галковский ставит вопрос: “Во что превратилась русская интеллектуальная культура?” “В огромном соборе слышен глухой скрип. Приглядевшись, в боковой стене различаешь открывшуюся грязную дверцу. И там, между мусорных ведер и швабр, за небольшим столом сидит низколобое существо в ватнике и ушанке”. С этой выразительной метафоры начинается памфлет, цель которого — уничтожить марксистскую философию в СССР и само сословие философов, насаждавших “мракобесие”.
А возмущенные выпускники философского факультета МГУ в ответ рассказывают о тернистом пути советской науки, о процессе “освобождения от всесильной коммунистической идеологии”, в ходе которого были защищены ряд замечательных диссертаций. “Читателя не должно смущать то, что проблематика этих диссертаций и тезисов гносеологизма была „привязана” к принципам философии марксизма и, в частности, к „Капиталу” Маркса. Иное тогда было невозможно”.
Вот-вот. И Галковский о том же. Его памфлет неисторичен, несправедлив, оскорбителен, но блестящ. А ответ философов с нелепыми потугами на остроумие нуден, дурно написан, лжив и уклончив и невольно подтверждает аутентичность той картинки, которая предшествовала словесной аргументации Галковского.
Это не значит, что тексты Галковского не вызывают отторжения. Вызывают, конечно. Неприятен уже “образ автора”, злобность, закомплексованность, вечная готовность ужалить, подозрительность и мелкость. Неприятна неспособность видеть себя со стороны, что рождает несметное количество противоречий в текстах и в литературном поведении.
Вот примечательный эпизод. В статье “Разбитый компас указывает путь” Галковский называет учебник Соколова по истории философии “лепетом советского кретина”. Соколов не пожелал числить себя “советским кретином” и обратился в суд, потребовав от “Независимой газеты” извинений. “По моему глубочайшему убеждению, — пишет Галковский в связи с иском В. В. Соколова, — любой человек в любой форме, в том числе и самой резкой, может публично выражать свое мнение по поводу любых представленных на его суд произведений... Это основа основ свободной прессы”.
Однако тут же он ставит в вину Третьякову, что постоянно видел на страницах “Независимой газеты” площадную ругань в свой адрес. “Это грубое нарушение основ журналистской этики, которое не потерпел бы никто. Кому же это вынести?”
Браня всех и каждого, Галковский ужасно удивляется, что вызывает ответный огонь. Он оскорбляется бездоказательностью обвинений против себя, но ему ничего не стоит сказать, что Окуджава сорвал публикацию его книги, а Третьяков присвоил его деньги, что при ближайшем рассмотрении оказывается полной чушью.
Он иронизирует над логикой своих оппонентов с философского факультета МГУ, принявшихся высчитывать, что стоит за статьей “Разбитый компас указывает путь”. “Первым делом ужаснуло место публикации. Статья опубликована во влиятельной газете, близкой к ОФИЦИАЛЬНЫМ КРУГАМ. Статья большая по объему — значит, УСТАНОВОЧНАЯ. Значит, статью ЗАКАЗАЛИ. Раз заказали, значит, „ЕСТЬ МНЕНИЕ””. “Вы сумасшедшие”, — смеется он над ними. Но сам демонстрирует ту же логику, когда утверждает, что его решили “опустить”, что вокруг него организовали кампанию травли, клеветы, когда подозревает писавших статьи о нем в “выполнении задания”. “Люди просто не понимают, что мне затыкают рот”.
Он настаивает на том, что его мнение частное. “Я хочу приучить читателя к выслушиванию именно частного, человеческого мнения”. Но он не допускает мысли, что у других людей тоже может быть частное мнение по поводу Галковского. Сам Галковский страшно обиделся, когда его назвали “представителем поколения” (“я никогда не считал себя представителем какого-то поколения”). Он — личность. Но шестидесятникам в праве быть личностями отказано. У них нет индивидуальности.
Даже присуждение премии Антибукер, являющееся следствием сложного взаимодействия индивидуальных мнений пяти разных членов жюри, — для него результат некоего заказа “властей предержащих”, санкционированных действий некоего единого организма, “советских”. “Сначала советские меня хотели просто извести. Увидя, что я не спился, не повесился и, более того, несмотря ни на что, издал свою книгу, они перешли к следующему этапу дискредитации и хотят поместить на глянцевые обложки своих журналов изображение русского писателя, который во время общенационального кризиса и позора жрет в дорогом ресторане севрюжину с хреном”.
Процитирую одного из “заговорщиков”, оказавшегося членом жюри премии “Антибукер”, — Михаила Золотоносова. “Автор предстал агрессивным, закомплексованным и эрудированным инфантилом, который сделал симбиоз из обид и ненависти к миру и людям строительным материалом своего сочинения, — пишет Золотоносов о „Бесконечном тупике”. — Произведение получилось впечатляющим, оно было, так сказать, равномощно текстам Достоевского и Розанова. Я тогда был членом жюри премии Антибукер и выбрал Галковского. Оказалось, что и все другие члены жюри не колебались с выбором[2]. После триумфального присуждения премии Галковский отказался от $ 12 500, и это было настолько логично для антисоциального автора, закодировавшего себя „человеком из подполья” Достоевского, что сам поступок обрел эстетический смысл и нуждался в премировании”.
То, что Михаил Золотоносов, который в жизнь, кажется, никого не похвалил, насмерть раненный темой антисемитизма, преодолел естественную неприязнь к Галковскому и проголосовал за него, мне кажется поступком, возвышающим самого Золотоносова и отнюдь не унижающим Галковского. Думаю, что и остальные члены жюри не более принадлежат советскому социуму, чем Золотоносов. И все же для Галковского это — “они”, “советские”, масса, стая, азиатчина. “Я потерял из-за вашей тупости и равнодушия лучшие годы жизни”, — швыряет он обвинение некой безличной массе, в которую вплавлены и те, кто присудил ему премию, возлагая на всех и каждого ответственность за собственную литературную судьбу. Галковский утверждает, что он европеец — единственный европейский индивидуалист среди общинной азиатской массы, — но при этом совершенно не хочет понять, что индивидуалист не может иметь претензий ни к обществу, проявляющему равнодушие к таланту, ни к издательству, проявляющему равнодушие к его книге.
Он обижается на все и на всех: на тех, кто ему помогал, и на тех, кто не помогал вовсе, на тех, кто его ругал, и на тех, кто хвалил. Пообещал, например, Курицына извести в ответ на его лестную рецензию о “Разбитом компасе” — не понравилась Курицыну рубрика “В гостях у Сосипатыча”. Мне тоже не нравится, особенно памфлет на Георгия Гачева, прожившего достойную отшельническую жизнь. “Зачем вам понадобилось издеваться над беззащитным человеком?” — стонет Галковский. Что ж он сам так любит издеваться над “беззащитными”?
Галковский жалуется на ненависть окружающих, на то, что его все время травили, потому что он был “личностью”, выше, лучше, талантливее, умнее всех. Но похоже, что он может существовать лишь в условиях тотального конфликта с миром, что этот конфликт и есть та питательная среда, бульон, из которого произрастает литература Галковского.
Перечитывая спустя десятилетие некогда скандальные статьи Галковского, видишь, как устарел по тональности их антисоветский пафос, как потускнел “пропагандистский” накал. Как провалились все пророчества автора. Сколь искажена картина мира взглядом из подполья. Мелкой злобы и неумной раздражительности было достаточно и у оппонентов Галковского. Но очень часто на их стороне оказывались и логика, и здравый смысл, и представление о литературных приличиях. А на стороне Галковского (или, может быть, Одинокова, который делит с ним авторство) лишь одно — сама литература.
[1] Цитируется по книге, где устранена правка “Независимой газеты”, заменившей собственные имена на “президенты” и “спикеры”.
[2] Подтверждаю. Я как раз был членом этого жюри. (Реплика Андрея Василевского.)