Если бы я был учителем истории, то начал бы со своего города:
город наш Галич, или Ростов, или Белозерск — город старый;
давно уже стоит на этом месте, ему лет сот пять или более;
он прежде был больше или меньше, богаче или беднее, но случились разные обстоятельства...
От своего города легкий и естественный переход к своему княжеству, а потом и ко всей Русской истории...
М. П. Погодин. Из статьи, написанной после путешествия за вологодскими древностями летом 1841 года.
Возвращение летописцев
Как нам дороги, особенно в осенние или зимние вечера, книги о наших родных местах! Потрепанные, еще советских времен, карты, туристические схемы, путеводители по ленинским и грибным местам... Сколько мы находим здесь примет нашего давнего детского былого.
Сейчас выходят новые путеводители, глянцевые, на хорошей бумаге. Там те же улицы, но названия их нам не знакомы: Покровская, Вознесенская, Градоначальническая... Не много осталось в живых тех, кто родился и вырос под этими названиями. Из нетрезвого монолога в вологодском автобусе: «Заблудился в собственном городе! Была улица Клары Цеткин — и все понятно: комсомолка, спортсменка, партизанка... А тут переименовали — Бла-го-вещенская! Не выговоришь...»
Вернувшиеся названия скоро снова будут дороги и милы, привычны языку и сердцу. Но восстановится ли связь времен? Связь эта таинственна и указам не подчиняется. Выпало одно звено — и цепь оборвалась. Любовь — лучшая музейная хранительница.
Может, именно поэтому меня так порадовало и тронуло издание, предпринятое в Вологде, городе моего детства, — серия краеведческих альманахов «Старинные города Вологодской области» (главный редактор М. А. Безнин). В этом собрании из двадцати (!) увесистых томов заметны не только кропотливые плоды архивного собирательства. Здесь тихая, почти смиренная любовь стала надежным двигателем проекта, который осуществляется на протяжении девяностых годов.
Один из редакторов серии, Александр Камкин, писал мне при присылке очередного тома альманаха со своим историческим очерком о родной деревне Алекино: «На странице двести восемьдесят пять ты найдешь фото моих деда и бабки — Александра Евграфовича и Екатерины Николаевны. Именно она нянчилась со мною с двухлетнего возраста, а глаза я ей закрыл, когда мне было двадцать восемь. Воспитывался русской крестьянкой, за что всю жизнь благодарю Бога...»
Со времени возникновения серии, за восемь лет, вышли (при финансовой поддержке областной администрации) по три альманаха об Устюжне, Кириллове и Вологде, по два — о Тотьме, Белозерске, Череповце, по одному о Вытегре, Великом Устюге, Вожеге и Чагоде. На подходе второй альманах о Великом Устюге и четвертый — об Устюжне. В каждой из этих красивых книг (оформление вологодского художника Сергея Иевлева) — по пятьсот, шестьсот, а то и восемьсот страниц.
О серьезности издания много говорят названия разделов, они присутствуют в каждом альманахе: «Археология», «Этнология и демография», «История в лицах», «Искусство и архитектура», «Исторический архив», «Религия и церковь», «Из истории сословий», «Судьба вологодской деревни»...
В работах многочисленных участников проекта не чувствуется наукообразной прохладцы: они пишут в основном о своем и для своих — для детей прежде всего, для внуков. Чтобы ничего вокруг не было безымянного, ничейного, брошенного. Чтобы человек, приехавший погостить в Устюжну, Белозерск или Тотьму, ступая на хлипкий мостик, вдруг понял, что и этот мостик, и заросший овраг под ним — так же значительны, наполнены памятью и смыслом для местного жителя, как Лебяжья канавка для петербуржца или Кривоарбатский переулок для москвича.
Опубликованные в альманахах личные дневники позволяют ощутить особый северный феномен «внимательной жизни». Настолько внимательной ко всем подробностям повседневности, что действительность предстает в них как будто зафиксированной бесстрастной телекамерой. В чем тут дело — в долгой ли зиме, в летописных традициях, оставленных просвещенными насельниками здешних суровых монастырей, — это нам еще предстоит понять. Пока же местные исследователи еле успевают описывать и комментировать собранный буквально за какие-то десять лет целый свод объемных дневников, охватывающий весь двадцатый век.
Дневник тотемского крестьянина А. А. Замараева представляет собой тетради с каждодневными короткими записями за 1906 — 1922 годы. Дневник подполковника Николая Фаустовича Белова уникален тем, что велся во фронтовых условиях 1941 — 1945 годов (опубликован во втором выпуске альманаха «Вологда»). Дневник Николая Григорьевича Лагинменского, солдата двух войн, работавшего до самой пенсии инспектором отдела кадров треста «Росглавхлеб», и вовсе поразительное явление: первые записи были сделаны пятнадцатилетним подростком летом 1911 года, последние относятся к восьмидесятым годам. Как пишет публикатор дневника Г. В. Судаков (альманах «Вологда», выпуск третий; опубликованы записи за 1912 — 1914 годы): «Дневник отражает всю жизнь автора... Рабочие занятия и встречи каждого дня, будние дни и праздничные развлечения, технология различных ремесел, состояние товарного рынка и цены, репертуар кинотеатров, государственные церемонии и городские пожары — все описывалось обстоятельно, с красочными деталями, а иногда и в подробных диалогах. Весь комментарий, необходимый для современного читателя, автор дневника предусмотрительно включал в текст: указаны географические координаты селений, полные паспортные данные на всех упоминаемых лиц... Даже случайные попутчики описываются, как положено в повествованиях. Точно обозначены названия и адреса различных учреждений... С годами полнота описания возрастает...»
Как-то в начале девяностых я был в гостях у дочери Николая Григорьевича, и она показала мне архив отца, хранящийся на полатях: это многие десятки конторских книг, исписанных мелким почерком. Возможно, одному Марселю Прусту удалось бы до конца понять уроженца вологодского села Непотягово, придумавшего себе диковинную фамилию (настоящая фамилия летописца — Шалагин) и семьдесят лет подряд со скрупулезностью инопланетного этнографа описывавшего жизнь провинциальных землян.
В детстве я, должно быть, встречал этого удивительного старика. Мимо нашего дома он ходил на репетиции хора ветеранов во дворец культуры железнодорожников. Когда я приходил с приятелями в кино и в ожидании сеанса мы бродили под развешанными в фойе портретами киноактеров, иногда из-за стены вдруг раздавалось грозное: «В бой роковой мы вступили с врагами...» Потом старики, возбужденные репетицией, шумно выходили из дверей, грозно стуча палками по паркету и беспомощно шаркая ногами.
Петр Андреевич
Было время совсем недавно, в шестидесятые — семидесятые годы, когда казалось, вся страна — на чемоданах. Деревенских гнала нужда, городских звала романтика и комсомольские путевки, шабашники ехали за длинным рублем. Люди запросто пересекали огромную страну. Многим и она показалась тесной, началась третья русская эмиграция, у которой романтических причин было не меньше, чем идеологических.
Краеведение в те годы было занятием немногих просвещенных пенсионеров и влачило убогое местечковое существование. Но вот наступили оседлые времена, вместо туристов и первостроителей дороги заполнили беженцы с такой тоской в глазах — по уюту, по очагу, по тихой, без выстрелов, жизни... Переезды и путешествия стали делом накладным. Мы принялись обживаться и оглядываться там, где нас застало постперестроечное время.
Были очарованные странники, стали — очарованные жители. Теперь мы потихоньку находим радость в том, что живем там, где живем. Где переживаем, холодаем, страдаем, влюбляемся и гуляем с детьми. Где все: улицы, заборы, деревья, сараи, наши бедные окрестности — все отмечено веселыми вешками и грустными зарубками. И ясно, что от себя не убежишь.
Так пробил звездный час российского краеведения. Конференции русских краеведов собираются не в жэковских красных уголках, а, к примеру, в Париже. (В мае 2000 года в Сорбонне прошла международная конференция «Краеведение в России, 1890 — 1990: истоки, проблемы возрождения».)
Серия вологодских альманахов о старинных городах возникла в самые трудные для издательских проектов времена. Первая книга вышла в 1992 году. Серия началась не с областного центра, не с прославленной Вологды, а с маленькой Устюжны. Чтобы понять, почему так случилось, необходимо вспомнить Петра Андреевича Колесникова.
Он был, наверное, одним из последних в России профессоров-самоучек, провинциальных энциклопедистов. Уроженец кубанской станицы, внук станичного атамана. «Я родился рано утром, в поле, когда пели жаворонки. Но все музы пролетели мимо, и я стал учителем...»
В годы расказачивания и коллективизации погибла мать, умер отец и были уничтожены все родные по отцовской линии. В шестнадцать лет попал в маленький городок на Азовском море, где оказалось много не успевших эмигрировать петроградских учителей, артистов, чиновников, ученых. «Самые интеллигентные и беспомощные, — вспоминает о них Колесников, — они не умели лезть по трапам, расталкивая ближних локтями...»
Первые свои деньги он заработал перепиской научных статей, работал суфлером в театре. В девятнадцать лет влюбился и вслед за своей любовью уехал на Север, в Устюжну. Начинал избачом, был директором начальной школы. Диплом о высшем образовании получил только в сорок два года, окончив с отличием исторический факультет, защитил кандидатскую, потом докторскую. С шестидесятых годов жил в Вологде, был профессором Вологодского педагогического университета, председателем Северного отделения Археографической комиссии АН СССР.
Добрый, сердечный, застенчивый человек, при звуках похвалы красневший как ребенок, он был для Вологды тем, кем был Дмитрий Сергеевич Лихачев для Петербурга.
В середине семидесятых годов вокруг Колесникова сформировалась студенческая группа «Поиск», участники которой разыскивали, собирали, комментировали и издавали фронтовые письма. Во многих случаях ребятам удавалось соединить встречную переписку двух разлученных войной людей. Благодаря авторитету Колесникова книги выходили почти избегая цензуры — вдали от столичных надзирателей такое было возможно.
Скорбные, честные книги. Работа, сделанная вовремя и навсегда. Можно только догадываться, каких душевных сил она требовала от старого профессора и его учеников. Не все из них стали профессиональными историками, но все даже в последние переломные годы остались добрыми и несуетными людьми.
Вот «Книга-мемориал воинов, умерших от ран в госпиталях и захороненных на территории Вологодской области в годы Великой Отечественной войны». Документы по ста эвакогоспиталям, свыше двенадцати тысяч имен.
Вот мартиролог «Реквием» — здесь имена ленинградцев, эвакуированных в дни блокады на Вологодчину и умерших здесь. Около десяти тысяч имен тех, кого не успели спасти. Откроем наугад. Четыреста восемьдесят вторая страница...
Козлов Александр Васильевич, 6 лет.
Козлов Анатолий Павлович, 9 лет.
Козлов Петр Алексеевич, 4 года.
Козлова Валентина Михайловна, 3 года.
Козлова Галина Петровна, 5 лет.
Козлова Зоя Григорьевна, 6 месяцев.
Козлова Людмила Николаевна, 1 год 9 месяцев...
А сколько детей и взрослых не успели назвать себя... Вот записи медсестер: «Славик, русский, умер 24 февраля 1942 года, возраст 4 года, из Ленинграда», «Неизвестный мальчик... 13 лет, умер 19 января 1942 г. Снят с поезда 420. Лицо белое, одет в старое хлопковое пальто...»
Я познакомился с Петром Андреевичем в те дни, когда он обсуждал со своими студентами беспримерное доселе для России издание — «Эпистолярное наследие участников войн ХХ столетия». Он мечтал собрать, сколь возможно, письма вологжан начиная с русско-японской войны, кончая письмами из Афганистана. Тогда еще никто не мог представить, что полевая почта будет доставлять в Вологду письма еще и из Чечни. Да что письма! Ведь и похоронки приходили одна за другой...
Колесников говорил: «Мы мечтаем через эти письма показать, как русский человек в разные времена воспринимал жизнь, показать ту душевную высоту, которая помогала нашим воинам выдерживать немыслимые лишения и испытания. Это будет, мне кажется, жизнелюбивая книга...»
Альманахи о вологодских городах виделись Петру Андреевичу таким же ясным, жизнелюбивым делом, необходимым именно сегодня. Тогда только начиналось перестроечное смятение, многим казалось, что земля уходит из-под ног. Колесников мечтал утешить земляков и успокоить: у провинции есть гораздо более прочные основания для счастливой и осмысленной жизни, чем те идеологические догмы, которые столь стремительно рушились в те годы.
Он не знал ничего наперед, не философствовал и не делал прогнозов, но сам его облик внушал оптимизм. Он был всегда доброжелателен, улыбчив, приветлив — даже в дни своего глубокого одиночества, болезни, страданий.
Когда я уехал работать в другой город, в совсем незнакомые места, письма восьмидесятилетнего старика были для меня огромной поддержкой. Он продолжал в них нашу прерванную разлукой беседу.
«Слышу реплики — сам народ во всем виноват. Это кощунство, — горячился Петр Андреевич в июле 1993 года. — Народ боролся все время. Как же надо написать об этом, чтобы поняли все живущие эту правду?!»
В октябре того же года, не отходя от телевизора, он писал: «Я уже пережил одну Гражданскую, потеряв маму, близких и как-то уцелевший. Еще одна, если начнется, будет много кровавее... Кажется, пронесло. Может, засну спокойнее. Старею, но много работаю. Стали издавать альманахи о бывших уездных городах. Пишу вступительное слово к ним...»
Каждую минуту все могло рухнуть (да и сама его жизнь висела на волоске — он только что вышел из больницы и через несколько дней опять там окажется), а он думает об альманахе, сверяет источники, листает рукописи... И глядит с тесной кухни во двор, на дремлющую Вологду, будто с чем-то и там, в привычном пейзаже, сверяясь.
Листая краеведческий... роман
Жизнь... бессистемна, как г. Вологда, и пестра, как одеяло устюжан.
Питирим Сорокин. (1911).
Если взять вологодские альманахи и торопливо пролистать их, то останется лишь ощущение пестрого набора самых странных сведений. Будто ты рылся в корзинке на чердаке. Вот фенологические записи сельской учительницы Ксении Оношко, а рядом — обзор документов Белозерской городской думы. Статья о том, как и чем ловили рыбу в средневековой Вологде, соседствует с альбомной графикой помещика Боборыкина. Исследование о рождаемости в губернском городе легко уживается с историей эвакогоспиталя 1538. Календарь природы мирно соседствует с дозорной книгой князя П. Б. Волконского и сказанием о моровой язве...
То ли дело учебник или модная ученая монография — тут и стройность композиции, и последовательная хронология, и четкие выводы, и строгая адресность в аннотации — «для школьников, студентов, научных работников...».
Краеведческий альманах в этом смысле — антиучебник. В нем нет видимой стройности фактов и предсказуемости выводов, но здесь можно «случайно» сделать открытие — хотя бы для себя — на стыке, казалось бы, совершенно необязательных текстов.
Именно эта смесь пестрых и по хронологии и по жанру материалов дает увлекательнейшее, фантастическое ощущение, что ты «попал в историю». Несомненная же документальность добавляет к этому сознание подлинности, серьезности происходящего.
Все это похоже на чтение хорошего большого романа — когда ты попадаешь в его течение, с радостью подчиняешься этому потоку, любуешься героями и переживаешь за них. Возможно, в провинциальных альманахах таится зерно нового — непредсказанного, кажется, пока никем — жанра краеведческого романа. Сюжет его будет направляться не прихотью вымысла, а энергией монтажа местных исторических источников — самых камерных, семейных, непритязательных. Здесь все как в древних летописях, когда автор разрешает себе лишь вынести событие на волне своего чувства, а сам тут же уходит в тень, оставляя читателя наедине с хроникой, с протекающим зримо временем.
Медлительность драгоценна нам, выпавшим из нее, как выпадают из гнезда. Но хочется встречаться иногда с этим медленным временем детства — хотя бы в книгах или во сне. Чтобы иметь поутру счастливую минуту промедления и весь день носить в себе какие-нибудь наивные строчки.
Чтоб мне в тиши
мой век прожить,
Все тех же, так же все любить...
Деревянная книга
...И мы где-то жили на этой земле.
Не здесь ли, где в птичьем овраге
росли волчьи ягоды и на стекле
звезда холодела во мраке?
Олег Чухонцев.
Моя первая книга была деревянной. По вечерам мы гуляли с бабушкой, и я учился читать по афишам, наклеенным на деревянные заборы, а считать — по окнам на нашей деревянной улице.
Ю. И. Чайкина во втором выпуске альманаха «Вологда» (статья «Двухэтажная Вологда, лексика строений в Переписной книге 1711 года») напоминает, сколько типов одних лишь промысловых избушек было в восемнадцатом веке: избушка войлошная, избушка зорная, избушка чесноковая, избушка токаренная... А сколько названий было у наших предков для разных типов амбаров — не счесть!
С исчезновением деревянных построек мы теряем нечто большее, чем просто архитектурное своеобразие. Это утрата genius loci, духа места. Смена дерева на камень — это перемена душевных свойств. На смену доверчивости и гостеприимству приходит замкнутость и настороженность.
В деревянном доме не ставят кодовые замки, железные двери, сигнализацию и стальные решетки. Деревянные заборы вокруг домов лишь упорядочивают пространство, но не раскалывают его на неприступные элементы. Щелки между досками пропускают вечерний низкий свет и любопытные детские взгляды. Для велосипедиста любой двор — прозрачен. На скорости просветы соединяются, раздробленная мозаика превращается в импрессионистическую картину.
Кстати, на заборах деревянных городов не пишут ничего особенно уж плохого. В надписях на досках нет торжествующего хамства. Это и сейчас так. Я успел отвыкнуть от своего города и, когда в последний раз приезжал в Вологду, в первые дни не обращал внимания на заборы и стены. Давно привык уже не читать, что там пишут. Ждешь ведь очередной грубости.
В Вологде же заборы до сих пор сродни если не альманаху, то общей тетрадке. Тут происходит часто бурная переписка — полудетская, полулюбовная, рассчитанная не на оскорбление чужого взгляда, а на чтение и перечитывание своими. «Ленька, я тебя очень люблю!» «Love you жизнь!» Или вот жалобная записка: «Я очень устала, я, может, не выйду гулять, у меня болят колени...» Это мелом на крыльце дома на улице Ветошкина.
Рядом с заносчивыми вывесками и рекламными щитами, везде удручающе одинаковыми, эти детские надписи мелом выглядят по-партизански весело и даже победно. В них есть утверждение таинственной вольницы, упрямой и насмешливой травы, пробившейся сквозь асфальт и бетон.
В вологодских дворах мне теперь всегда вспоминается «Капитанская дочка», деревянная белогорская крепость, которой Василиса Егоровна управляла так точно, как и своим домом. Почему-то кажется, что каменной крепостью ей было бы командовать не с руки.
Воздух ссылки
Так вот и решила обратиться к Вам ... у меня и хлеба нету... Прошу тебя помочь мне в этом деле. Иосиф Виссарионович, может, не пожелаешь ли приехать сюда к нам на отдых, то, пожалуй, приезжай, у нас здесь есть речка, лес и много всяких ягод, очень хорошо, воздух чистый.
Из письма крестьянки Андогского сельсовета Кадуйского района Вологодской области Парасковьи Васильевны Куцентовой И. В. Сталину, 1930-е годы.
Бывший земский врач Сергей Дмитриевич Чечулин (альманах «Белозерье», выпуск второй) вспоминает поляка, сосланного в Белозерск в шестидесятых годах XIX века: «Цеханович грустил, но скоро его обворожила молодая барышня Вера Федоровна Никонова, увлекла его, и они повенчались и в дальнейшем жили счастливо до старости...»
Север вообще здорово умиротворяет горячие экспансивные натуры. Большевики предпочитали, чтобы их товарищей по борьбе ссылали в Сибирь — там бунтарский дух только креп. А на Севере человек невольно терялся среди мягкого, тихого, доброго и доверчивого народа. Крикливых и самолюбивых людей здесь могли не только сторониться, но и счесть бесноватыми.
Помню, как в семидесятые годы нам, школьникам, с умилением рассказывали в вологодском музее М. И. Ульяновой о том, как ссыльные революционеры просвещали и облагораживали «дикий» северный край. Показывали крепкий двухэтажный дом на берегу Золотухи, где в начале века жил ссыльный Джугашвили. (Окна в этом доме мне всегда казались голыми — на них не было наличников, и там никогда не горел свет. Он был действительно нежилым. После ХХ съезда располагавшийся здесь сталинский музей закрылся, но дом бережно сохранялся — «на всякий случай».)
На самом деле жизнь ссыльных была часто не совсем благостной и весьма далекой от самоотверженности. Альманах «Вологда» (выпуск третий) публикует письма вологодских ссыльных начала двадцатого века (публикация Ф. Я. Коновалова).
Судя по ним, революционеры-экспроприаторы абсолютно не знали, как живет тот народ, за счастье которого они столь рьяно и ожесточенно боролись.
«Всего более меня поразило, так это, что в каждом селе и в каждой деревне есть школа, очень часто встречаются двухклассные образцовые и двухклассные учительские школы, а также в каждом селении есть бесплатная библиотека. Одним словом, я ничего подобного не ожидал встретить у этих северных жителей...» (из письма неизвестного автора из Усть-Сысольска от 9 марта 1909 года).
Во всех письмах отмечается, сколь благожелательно и терпимо относятся к разношерстной ссыльной публике в северных городках. Чем же отвечали ссыльные на доброту северян? Когда читаешь переписку революционеров, кажется, что речь идет о какой-то дикой колонизации или разграблении завоеванной страны.
«Ссыльные пьют, развратничают, заражаются сифилисом, дерутся из-за проституток и доходят до „туруханских бунтов”, заключающихся в повальном насилии над женщинами и старухами...» (из письма политссыльного А. М. Губанова из Никольска от 6 февраля 1909 года).
«С местными буржуями воюем. Пугаем бомбами и террором...» (из письма политссыльного М. Е. Богданова из Великого Устюга от 29 марта 1908 года).
«Буду здесь жить, пока дорожу связями с русским народом, а когда и это пройдет, уйду отсюда и буду жить с другим народом. Только я думаю, что не уйду от народа: я сам виноват, много беспорядка я натворил...» (из письма политссыльного Н. М. Кузьмина из Великого Устюга от 21 февраля 1909 года).
Конечно, была и другая ссылка — порядочных, совестливых, думающих людей, чуждых любой круговой поруке — и уголовной, и политической. Север помог им прозреть, найти настоящее призвание. Многие из них признавались потом, что вологодская ссылка была для них подарком судьбы.
Именно в вологодской ссылке Николай Бердяев обратился к идеализму и ощутил свое призвание философа. Александр Богданов, будущий создатель и директор Института переливания крови, работал в ссылке земским врачом. Ссыльный Владимир Русанов обследовал реки Усть-Сысольского уезда. Двадцатитрехлетний Алексей Ремизов записывал северный фольклор и работал над своим главным романом. Сосланный в Тотьму Николай Иваницкий занялся этнографией и добился таких успехов, что вскоре был награжден серебряной медалью Общества любителей естествознания. Виктор Жеглинский основал Северное издательство. Революционный студент Анемподист Тарутин все годы ссылки посвятил составлению библиографии Русского Севера и поиску старопечатных книг. Ссыльный революционер Павел Щеголев, в будущем известный историк, пушкинист, в Вологде занимался спортом и работал над биографией Гоголя. Автор увлекательнейшей статьи «Литературная жизнь вологодской политической ссылки» (альманах «Вологда», выпуск первый) Ю. В. Розанов приводит несколько поразительных фактов о том, сколь либеральны и благоприятны для творчества были условия жизни ссыльных. Щеголев, к примеру, постоянно получал из Петербурга и Москвы целые тюки и ящики с архивными материалами. Таким образом, в Вологде побывала, например, переписка Гоголя — и не в копиях, а подлинники!
Библиотеки уже в то время были в Вологде замечательные. Выписывались все примечательные новинки из-за границы. Подписчиков газет на душу населения было не меньше, чем в Петербурге.
Петр Андреевич как-то поделился со мной по телефону радостью:
— Митя, поздравьте меня, я нашел уникальный документ — подворную перепись Архангельской губернии 1785 года. Из нее следует, что почти тридцать процентов мужского населения губернии было грамотным. Ни в одной из стран Европы не было такого уровня грамотности сельских жителей!..
В вологодских альманахах много статей, одни названия которых говорят о том, что Север издавна был частью европейской цивилизации и культуры.
«Иностранные купцы и их дворы в Вологде в XVII — первой четверти XVIII века», «Вологодский цикл Иннокентия Анненского», «Питирим Сорокин в общественной и культурной жизни Вологды. 1911 — 1917», «Письма П. А. Дилакторского академику А. А. Шахматову», «Участие вологжан в строительстве Петербурга»... Оказывается, каменотес из Вологды Самсон Суханов работал с Огюстом Монферраном, последний даже оставил воспоминания о вологодском мастере.
Не выпускайте тепла
Помню, как в 1991 году приехал в Вологду зимой в командировку и тут же вечером пошел к Колесникову, так хотелось повидаться и посидеть немного в уюте.
— Заходите быстрее, не выпускайте тепла.
В кабинете профессора плюс 10 градусов. Он сидит за столом в свитере и халате «времен Очакова и покоренья Крыма». Когда говорит — закрывает глаза. У него глаукома.
Мы засиживаемся до сумерек. Открыв глаза и обнаружив, что мы сидим в полной темноте, профессор включает свет. В люстре горит всего одна слабенькая лампа.
— А если эта перегорит?
— Выкручу из кухни... Что поделать, Митя! Мы переживаем период темного капитализма. Иногда встаю утром и думаю, что приготовить.
Застывшими руками он ставит на плиту чайник.
— Я ничего не имею против «нормального» общества, но не надо погружать людей в туман новых иллюзий. Народ может жить иллюзиями лишь краткий миг истории. Дальше иллюзии можно поддерживать только диктатурой. И водкой. За моим окном, на стадионе, несколько недель круглосуточно торговали спиртным, пока жены и матери не взмолились. Тот, кто обвиняет усталый народ в долготерпении и зовет к бунтам, думает, что надо только поднажать. Страшная игра, и мне стыдно...
Петр Андреевич никогда никого не стыдил. Он только говорил: «Мне стыдно...»
Четыре года назад его не стало. Недавно прошли первые научные чтения памяти Петра Колесникова. Ученики разбирают архив учителя. С удивлением они обнаружили там четыре пьесы, рассказы, автобиографическую повесть...
Выходят альманахи. Снег над Вологдой летит и не тает. Укутывает все, бинтует, сугробы стесняют пространство. И вспоминается детское влечение к тесноте, к сараю, подъезду, чердаку... Утром по местному радио говорят: «На дорогах заносы...»
Только сейчас вдруг понял, что весь двадцатый век наша семья провела в дороге, в сборах или обживании на новом месте. Не успевая обвыкнуть, прирасти — уезжали, гонимые то голодом, то войной, то приказом, то другими неумолимыми обстоятельствами. Никто из моих близких не жил и не живет там, где родился.
Дедушка Коля, оставшись сиротой в тринадцать лет, ушел пешком в город из родного села Китово. Путь был длинный — двести верст. Коля просил по деревням милостыню, читал Псалтырь над умершими за несколько картофелин...
Дедушка Леонид в шестнадцать лет оставил родной Гальбштадт — городок, основанный когда-то немецкими колонистами на реке Молочной, и по направлению районной советской власти поехал учиться на художника в Одессу.
Бабушка Тася навсегда уехала из Тобольска, где в 1918 году вместе с подружками бегала к высокому забору — посмотреть в щелочку, как царь пилит дрова.
Бабушка Вера покинула Керчь, когда ей было всего девять лет. Ее отец, мой прадед, начальник военного лазарета Елисей Волянский, только что получивший от Временного правительства звание генерала медицинской службы, спасал свою большую семью. Уплывали на пароходе. «В этот вечер оркестр играл с таким надрывом, что хотелось плакать. И я плакала, плакала, расставаясь со своим керченским детством...»
Моя мама родилась в Одессе, в 1941-м ей было четыре года. Родным удалось отправить ее в эвакуацию с одним из последних эшелонов. Думали, что эвакуация — это временно, оказалось — навсегда.
Отец очень смутно помнит Тавду, где родился.
Я совсем не представляю Барнаула, где появился на свет. Только кусочек двора с песочницей... Какие-то не зрительные картины, а запахи, звуки.
Мои дочки родились в Вологде. Это обстоятельство, мне кажется, согреет им немного жизнь. В самой этой фразе: «Я родилась в Вологде...» — есть тепло старинного уклада, какая-то надежность. Вот вырастут девочки, будут у них свои дети, и кто-нибудь из них будет иметь потом счастье написать так, как когда-то Сергей Маковский написал в воспоминаниях о своей матери: «Вологда... Детство ее протекло в этом богоспасаемом губернском городке, летом утопавшем в зелени, а в зимние ночи по улицам действительно бродили волки...» Как замечательны эти мифические волки!
Но и из Вологды мы уехали. Одна центральная газета предложила мне работу, а вместе с ней и квартиру. Мы уехали в большой город на Волге, где иногда и на Новый год не бывает снега. Однажды младшая дочка сказала: «Если бы мы не уехали из Вологды, мы бы до сих пор были маленькими...»
Вот какая долгая оказалась эвакуация. Почти сто лет нарушенного уклада, оборванных корней, дружб, симпатий, бесценных человеческих связей... Каких трудов и даже чудес стоило сохранить те осколки домашнего архива, которые мы имеем! Но сколько хрупких свидетельств духовной жизни семьи исчезло в пучине войн и переездов...
Когда пробил час мужества и речь шла о спасении детей, жизни, никто особенно не жалел о пропавших письмах или рисунках. Но вот прошли годы, и эта жалость как-то вдруг проснулась в другом поколении — во мне.
Возможно, из этого сожаления об утраченных семейных реликвиях у меня возник страх одного экземпляра. То и дело хожу на ксерокс — копирую старые фотографии, документы, страницы воспоминаний дедушки Леонида, бабушки Веры, деда Коли, оставивших мне летопись нашей семьи в лирических, смешных и трагических историях... Почему-то кажется, что в одном экземпляре ничего не может сохраниться. С двумя я чувствую себя спокойнее. «Тираж» в три экземпляра я праздную как ребенок. Нет-нет, страшно оказаться человеком, допустившим исчезновение.
Конечно, говорить о таком роде страха — своего рода роскошь. По-прежнему столько пугающих реалий грозят прежде всего не рукописям, а нам самим. Но мне думается, это как-то связано — небрежение беспомощным листком бумаги и попрание человеческой жизни, исполненной той же драгоценной хрупкости.
Поэтому вздох облегчения слышится мне в сухих цифрах, которые я нахожу в конце каждого вологодского альманаха: «2000 экз.», «3000 экз.», «6000 экз.»...
Ни тьмы, ни смерти нет на этом свете.
Мы все уже на берегу морском,
И я из тех, кто выбирает сети...