Kогда столица возвратилась из Петербурга, ведомства безопасности и обороны расположились на Лубянке и Арбатской площади соответственно. Ведомства были советские; но метафизическая точность, с которой оба встали на свои места (очевидней всего обозначаемые монументами Первопечатника и Гоголя), свидетельствует, что столица возвратилась — русская.
1. Кучково Поле
Местоположение Первопечатника, ныне глядящее каким-то закутом, совсем не рядовое. И передвижка монумента не изменила этого. Поставленный сначала вне Китай-города, перед его стенами, памятник, когда стены разломали, был отнесен на несколько шагов назад и вверх по крепостному валу, то есть в Китай-город. Однако стены появились здесь только в XVI столетии, располовинив своим пряслом место, известное с XIV века как Кучково Поле, а позднее и как Старые Поля.
В конце XV века впервые упомянута церковь Старых Полей — Старая Троица. Сколь старая? Забелин полагал ее приходской церковью какого-то из сел Кучковых. То есть сел, принадлежавших Кучковичам, убийцам Андрея Боголюбского. Принадлежавших, может быть, еще тогда, когда на Боровицком мысу был только бор. Добавим, что предание вручает эти села сперва отцу Кучковичей, боярину Степану Кучке, умерщвлением которого отец князя Андрея, Юрий Долгорукий, якобы обосновал Москву.
Троицкая церковь стала каменной в 1566 году, то есть в год отъезда первопечатника в Литву. И наоборот: когда в тридцатые, одновременно со стенами Китай-города, церковь снесли, волнухинский Первопечатник перешел примерно на ее фундамент.
Старые Поля служили местом судебных поединков. Здесь правые и виноватые вручали себя Богу за недостатком других свидетелей. В тогдашнем судопроизводстве это называлось «назначить поле». Принцип поединка — квинтэссенция Средневековья, а уж судебный поединок — квинтэссенция самого принципа. С 1556 года вместо «поля» назначали крестное целование в смежном с Печатным двором Никольском монастыре, на соименной улице Китай-города: традиция не уходила далеко.
Еще одна подробность из удельных лет: за год до Куликовской битвы великий князь Дмитрий Иванович устроил на Кучковом Поле показательную казнь Ивана Вельяминова. «И бе множества народа стояще, и мнози прослезиша о нем и опечалишася о благородстве его и о величестви его». Казнимый был сыном последнего московского тысяцкого Василия Васильевича Вельяминова. Великий князь воспользовался смертью этого Василия, чтоб упразднить и его должность, и стоявшую за ней традицию; но сын покойного имел причины надеяться на обратимость перемены: бояре Вельяминовы были наследственными тысяцкими. Иван Васильевич интриговал поэтому против Москвы в Твери и в Орде.
Тысяцкий ведал городом, занимая во властной иерархии второе после князя место. Он представлял верхи посада и одновременно местное боярство, то есть фамилии, владевшие округой раньше князя, как Вельяминовы. Коротко говоря, тысяцкий возглавлял и олицетворял перед князем землю.
Когда в княжение Ивана Красного, отца Дмитрия Донского, был убит — найден мертвым на площади — тысяцкий Алексей Петрович Хвост, выходец из другого боярского рода, то летописец уподобил вдохновителей убийства Кучковичам. И не случайно, как не случайно место казни Вельяминова: мифический боярин Кучка тоже представляет землю перед пришлым Долгоруким. Летописные Кучковичи действительно были древнейшим родом во Владимире, а судя по названию Кучкова Поля, и в Москве. Это они позвали Боголюбского князем во Владимир, привадили Андрея к его будущей столице. Дело кончилось убийством князя, то есть победой земли. А в предании о Кучке и Долгоруком княжеская власть, по замечанию Забелина, взяла реванш.
Коллизии удельной старины в эпоху царства возвратились было с опричниной. Собственно, уход царя всея земли в опричный княжеский удел и был такой коллизией. Но и земщина сделалась неполнотой — частью земли, лежащей за пределами опричной тени. Ущербный месяц тоже светит, но светлее полная луна. Земщина предпочтительней опричнины постольку, поскольку предпочтительней страдать, чем причинять страдание; но всего лучше полнота земли и в ней гражданский мир.
Первопечатник уехал из Москвы в разгар опричнины, но не она, а земщина была причиной этого ухода. При разделении земли Печатный двор остался в земщине, поскольку в городской черте, то есть вне покровительства опричного царя. Именно земщина остановила — и должна была остановить! — станок первопечатника, чтобы раскол земли, опричнина, не усугубился расколом Церкви. При начале печати, как и при начале Раскола, спор шел о букве и о духе книг. И оба раза спорившие стороны подозревали каждая другую в насаждении ошибок, а себе в заслугу ставили их исправление. Правда, во второй раз дело уже не шло о благодатности самой печати, в синодальные времена государев Печатный двор стал Синодальной типографией, а староверы всегда полагали благодатными именно старопечатные, в том числе федоровские, книги. Но сам тип старовера при Грозном был воплощен и в переписчиках. Опричнина с Расколом, не разведенные во времени, могли равняться гибели России.
Покуда Федоров печатал вторую книгу «Часовника» по неисправленным изданиям, исправно перенося ошибки на доску набора, он мог казаться земцем. Казаться, но не быть: Иван готовил правку. Книгопечатание прекратилось.
В следующем, 1566 году опричный царь собрал Ивана с типографией в Литву — и это все, что Грозный смог или захотел сделать для первопечатника. Через два года Печатный двор возобновился на старом месте, в земщине, во главе с другими людьми, и выдал неисправленную «Псалтирь»; но во вторую, безымянную опричнину станок наглядно переехал в Александровскую слободу, к царю.
Между Иванцом Московским, то есть опричным государем, и Иваном Москвитином, первопечатником, есть внутренняя связь: оба вызывали первый, ренессансный, кризис русского Средневековья. (Другой, барочный, кризис вызвал Никон.)
Печатный двор при Федорове, соседствуя с Кучковым Полем, поединки на котором были только что запрещены, сделался новым полем спора двух древнейших сил — великокняжеской и земской. Сделались им и поля книг, ждавшие исправительных помет. Первопечатник в этом споре невольно оказался представителем опричного царя. Его вторжение в один из нервных центров земщины подобно показательной расправе князя Дмитрия над земцем Вельяминовым на том же месте, но почти двумя веками раньше и с другим исходом.
Земщина до и после опричнины, земщина как полнота земли имела Кучково Поле одним из средоточий. Поле среди бора могло казаться образом земли в буквальном, обнаженном смысле. Если же Кучково Поле таинственно, а это так, то и таинственность его как-то наглядна. То есть наглядна исключительная роль Кучкова Поля в самозащите города, или земли, а способ исполнения, природа этой роли доселе остаются тайной.
В день 26 августа 1395 года, когда на Кучковом Поле встречали из Владимира икону Богоматери, Тамерлан отступил от Ельца. Чудотворная сила иконы — отдельная тайна, но здесь составляется с тайной земли. Палладиум Руси встречали на Большой Владимирской дороге, сразу за рытой чертой посада. Рытой годом раньше, в ожидании того же Тамерлана. Рытой, по слову летописи, именно от Кучкова Поля до Москвы-реки. Это трасса Большого Черкасского переулка. Место встречи чудотворной — в конце теперешней Никольской улицы, у выхода ее к Лубянской площади — было тогда же обозначено постройкой Сретенского монастыря, по имени которого разные части Большой Владимирской дороги в разное время назывались Сретенкой. В XVI столетии место вошло в черту Китайгородских стен, взявших больше посада, чем черта XIV века, а монастырь перенесли за стены, далеко вдоль Сретенки. С веками старое место основательно забылось как мемориальное, хотя и было обозначено часовней при Никольских воротах Китай-города, а впоследствии и церковью во имя Богоматери Владимирской. Церковь эта снесена в известную эпоху, вместе с соседними воротами, стеной и Троицей в Старых Полях.
Забвением старого места Сретенского монастыря Москва распространила уже застроенное и потому неразличимое Кучково Поле, или свое представление о нем, вдоль нынешней Большой Лубянки, к новому монастырскому месту. Этот вектор своеобразно подтвержден на рубеже XX столетия и точками строительной активности Страхового общества «Россия». Два его дома — как два фасада одного, раздвоенного. Дом «Россия» на Лубянской площади был позже перестроен для Госбезопасности и в новом виде стал печально знаменит, а знаменитый беспечально дом на Сретенском бульваре остался неизменен. Более протяженный, дом «Россия» на бульваре словно ограничивает край Кучкова Поля в его предельно представимом очерке — и вместе с тем распространяет представление о Поле веером к Мясницкой улице и Чистому пруду. Возле которого боярин Кучка, по одной из легендарных версий, жил и в котором был, по той же версии, утоплен.
Так увиденное Поле есть, в сущности, плоская вершина Сретенского холма, водораздел между Неглинной с одной стороны, Москвой-рекой и Яузой с другой. Тогда как в малом, сдержанном очерке Кучково Поле скорее представляет собой склон Неглинной над поворотом этой речки к северу. Такому видению больше отвечает имя Старые Поля: это такое Кучково Поле, которое не раздалось на северо-восток. Но и к Старым Полям сходились те же московские миры: Неглинный Верх и подкремлевье дальнее, лежащее на склонах москворецкого и яузского стока. Кстати, городские стены в этом месте имели, кроме ворот Никольских, обращенных на восток и северо-восток, ворота к северу, на Рождественку, слывшие Троицкими — по церкви Старых Полей.
Рождественка сопровождала Неглинную на север. Когда устраивали стену и ворота, в Старых Полях между Неглинной и Рождественкой уже стоял Пушечный двор, устроенный Иваном Третьим. Вот новый и опять наглядный пример защитного значения Кучкова Поля! Наглядна, на планах Москвы, и градообразующая роль огромного двора с храмовидным ротондальным литейным домом посреди внушительной ограды, над вершиной совокупного треугольника Кремля и Китай-города. Двор упразднили и снесли только в начале XIX века, а потребность в градостроительном акценте стала блуждать поблизости и воплотилась через улицу, огромным купольным домом «Метрополя».
Но и широкий очерк Кучкова Поля оправдан — как обладающий своими точками силы и противоборств. Так, середину правой стороны теперешней Большой Лубянки занимал огромный двор князя Пожарского, вождя земли в исходе русской Смуты. На баррикаде перед домом, во главе посадского восстания 1611 года, Пожарский отражал вылазку поляков из Кремля и Китай-города. Вылазка была не просто вооруженная, но факельная, и князь, пока не изнемог от ран, отражал ее, не позволяя жечь город.
Из этого же дома спустя два века, в 1812 году, московский губернатор граф Ростопчин, наоборот, распорядился о поджогах.
В обоих случаях город, земля оборонялись, боем или жертвой, от внешней, приходящей силы[1].
Рядом с этим домом есть адрес, где та же тема выступает в «снятом», как бы сказал философ, виде. Москвовед В. А. Никольский в 20-х годах писал: «С угла Рождественки, по правой стороне Кузнецкого моста, начиналось громадное владение Салтычихи (№ 20). Здесь, в глубине двора, стоял в XVIII веке дом-застенок этой „мучительницы и душегубицы”, замучившей до полутораста крепостных... После суда и заточения Салтычихи... это залитое кровью русских крестьян владение, переходя из рук в руки... было собственностью... знаменитого „утрированного филантропа” Ф. П. Гааза... Так из рук жестокой помещицы, истязавшей крепостных, это владение перешло к Гаазу — заступнику угнетенных, к человеку, жизненным девизом которого было: „Спешите делать добро”».
А ведь Гааз до поселения в бывшей усадьбе Салтычихи не был «утрированным филантропом». Он был преуспевающий, с обширной практикой доктор из немцев, приобретатель фабрик, а теперь вот и огромной, традиционно аристократической недвижимости, выходившей на три улицы, — периметр, внутри которого теперь метро «Кузнецкий мост». Немного времени спустя мы видим раздающего имущества, живущего в больницах святого доктора.
Федор Петрович Гааз переменился на Салтычихином дворе; можно сказать, он здесь родился. Возник из земли, налитой кровью ста тридцати девяти женщин и трех мужчин, садистски умерщвленных здесь под предлогом нечистоты полов и господского белья. До императрицы дошел мужик, лишившийся трех жен; сколько же лет длился кошмар? Десять лет.
Эти полы, нечистые от крови, это кровавое белье четверть столетия отбеливал святой доктор. Отбеливал совесть Москвы и всей России, искупал чужое (некогда общее) преступление. Тяжелое тем более, что Салтычиха прожила еще треть века после гражданской казни, пережила казнившую ее императрицу и все эти годы томила Москву своим присутствием в тюрьме Ивановского монастыря, а поначалу и своим видом там, в клетке, через которую жалил любопытных ее прут.
В труд искупления этой давящей тяжести Гааз недаром вовлекал аристократов (Александр Тургенев окончил дни свои, сопровождая праведника в пересыльную тюрьму, где подавал преступникам и где смертельно простудился), особенно недаром — аристократок. Гааз составил по-французски «Призыв к женщинам» — проповедь, кроме прочего, сочувствия и сострадания к слугам и зависимым людям. Друг Гааза княгиня Шаховская, Святополк-Четвертинская в девичестве, основала милосердную обитель «Утоли моя печали», а ее сестра княгиня Трубецкая, разорив себя благотворением, встретила старость в углу фамильного дворца, принадлежавшего уже другому человеку.
Кто знает, какие горшие несчастья, чем те, что выпали и выпадут, отвел от нас Гааз и эти люди, поспешившие за ним с добром!
«Урод рода человеческого», — написала Екатерина Великая на приговоре Салтычихи. Но и Гааз — урод, юрод, вернувший этому слову его плюс. Отбеливший слово, как Салтычихины полы, как общую русскую совесть, от крови, пролитой по адресу: Кузнецкий мост, 20.
Пролитой на Кучковом Поле с его трагической темой поединка земли и внешней кровавой силы.
Арестовала Салтычиху Тайная экспедиция, которая помещалась... Но где?
Палаты бывшего Рязанского подворья на Мясницкой, близ угла Лубянской площади, были предоставлены комиссии о Пугачеве в 1774 году, а от нее достались Тайной экспедиции. Хотя Москва впоследствии считала, что дознание о Салтычихе, а это 1760-е годы, Экспедиция правила здесь же. Снос «дома ужасов» в начале XX века вызвал романтическое возбуждение, сообщившееся Гиляровскому. Который утверждает, что открывались подвалы на подвалах, отыскивались цепи и скелеты. Репортеру передали запись рассказа знаменитого Чередина, секретаря московской Тайной экспедиции на целом протяжении екатерининского и павловского царствований, как тот будто бы видел на Мясницкой не только пытаемого Пугачева, но и Салтычиху.
Вообще, московская традиция назначила этому месту быть вечным центром политического сыска. Конечно, дом Малюты Скуратова есть в каждом уважающем себя квартале старой Москвы. Но вот Алексей Толстой в своем романе о Петре Великом поселяет у начала Мясницкой главу Преображенского приказа, князя-кесаря Федора Юрьевича Ромодановского, жившего в действительности на Никитской. Поселяет двумя дворами: жилым и пыточным. Однако Преображенский приказ, основанный в 1686 году и в 1697-м ставший сыскным, помещался на Яузе, в селе, которому обязан был своим названием. А на углу Мясницкой и Лубянской площади располагалось, если верить Сытину, другое детище Петра — Тайная канцелярия. Учрежденная в 1718 году в Петербурге для дознания по делу царевича Алексея, канцелярия действительно имела отделение в Москве, деля (или, напротив, смешивая) свои обязанности с Преображенским приказом. Когда приказ был упразднен, Канцелярия заняла его место, причем буквально — переехала на Яузу.
Петр III манифестом упразднил Тайную канцелярию, запретил «ненавистное изражение» — сыскной клич «Слово и дело!» — и тут же предложил Сенату учредить Тайную экспедицию. В том же 1762 году воцарившаяся Екатерина указом подтвердила упразднение Канцелярии, а Экспедиция считала тот же год датой своего негромкого рождения. Это был год ареста Салтычихи.
Чему служила Тайная экспедиция — тайной ли силе места или внеположной, петербургской власти? Ответ будет двояким, даже двоящимся, как многое в судьбе Кучкова Поля. Например, дознание о Новикове было направлено против предполагаемой опасности международного масонства, но ведь и против франкофонства всей московской аристократии.
И «вечные французы» Кузнецкого моста были не самые чужие городу. К ним в 1812 году принадлежал бонапартистский прокламатор Верещагин, в день оставления Москвы казненный по приказу и перед домом графа Ростопчина. Содрогание Москвы при казни Верещагина было, видимо, сродни древнему содроганию при казни Вельяминова. Жест оказался внешним, административным, не родным Кучкову Полю. Если граф и в самом деле испугался собравшейся перед домом толпы, то он испугался земли, которую доселе представлял. Ибо как поджигатель Москвы Ростопчин был орудие земли. Не он принес столицу в жертву, а она себя — через него. Напротив, суд над Верещагиным был самосудом, проявлением самости и принесением в жертву другого, не себя.
Итак, необходимо различение Лубянки как синонима безопасности — и Лубянки как синонима политического сыска и пыточного двора. Для службы, занимающейся в самом деле общей безопасностью, Кучково Поле служит лучшей подосновой. Но пыточный или тюремный двор в этих местах есть жест опричный, пришлый, когда часть земли — будь то великокняжеский удел или любого цвета партия — склоняет к подчинению всю землю, целое земли. Когда новый порядок из своего центра тяготеет над старыми порядками и центрами. Это есть избиение земли в ее же средоточии. И в этом жесте всякая опричнина сличается с интервенцией.
2. Арбат военный
Памятник Гоголя, придя на Арбатскую площадь, пришел в геометрический и артериальный центр арбатского района. Как и Кучково Поле, этот район есть средоточие земли. Но средоточие, при грозненском делении попавшее в опричнину.
Оставленное нами Кучково Поле служило центром подкремлевья, продолжением Кремлевского холма, хотя бы это продолжение и называлось Сретенским холмом. Между двумя холмами нет борения, поскольку нет водораздела: это лишь названия двух плеч одной горы, лежащей в междуречье Яузы и Неглинной. Поэтому располагать на продолжении Кремлевского холма структуры власти, как те, что адресованы, к примеру, по Ильинке, Старой и Лубянской площадям, — значит создавать по меньшей мере предпосылки их лояльности Кремлю, по большей — продлевать сам Кремль. Недаром стены города распространялись до конца XVI века в том же направлении, а Занеглименье, Заяузье, Замоскворечье оставались пригородами.
Арбат же до конца XVI века пригород. И если понимать его как область, стянутую к соименной площади, то он есть верх и даль Ваганьковского, противостоящего Кремлевскому, холма. Как противостоящего? Ландшафтно изначально, а политически — от раза к разу. Во всяком случае, это отдельный, отделенный от Кремля рекой Неглинной холм. В переднем, надречном крае Ваганьково увенчано Пашковым домом на месте древнего великокняжеского, царского двора и «новым» домом Университета на месте двора Опричного. Эти дворы были застенными, то есть в административном смысле загородными.
Имя «Арбат», как принято считать, того же корня — пригород, предместье. С той оговоркой, что предместной может быть и крепость. Память предместной крепости, то есть, по-видимому, изначального Арбата, географически и эстетически наследует Пашков дом, а политически ее наследовал соседний Опричный двор. В военном смысле крепость на Ваганькове, как возвышавшаяся над торговым перекрестком главных дорог Руси, у брода, дополняла Кремль. Но слово «дополнительность» опаснейше соседствует в своем синонимическом ряду с опричностью, кромешностью. Нет лучше места для опричного (кроме-) двора, чем укрепление предместное или предмостное, через реку от города, на равной с городом высоте.
И в этом смысле еще один образ Арбата — предмостная Кутафья башня за Неглинной, отводная стрельница, ворота Арбатской улицы.
Перемещая торг и перекресток главных улиц с Боровицкой площади за Кремль, в подкремлевье, Москва тем самым переносила свой форум из междухолмия на холм, с поля напряженного борения холмов в спокойный центр предпочтительного холма.
И, кстати, ближе к Кучкову Полю. Красную площадь, на которой в конце концов остановился торг, можно назвать искусственным Кучковым Полем. Площадь образована послепожарной расчисткой (не леса, конечно, а деревянного города) и взяла себе ритуальную роль. Характерны и явления на ней князя Пожарского, этого добрейшего из злаков Кучкова Поля, — явления то во главе атак, то с храмоздательством, то в виде монумента.
За движущимся торгом двигались междугородние дороги, замещая друг друга на ложе уже оформившихся улиц или образуя новые улицы. Во времена первых князей московских Кремля было так мало, что застенный новый торг располагался на крестце, отмеченном теперь Царь-пушкой. Перенацеливаясь на это место, западные дороги скрестились раньше цели — на нынешней Арбатской площади, где появился и особый торг. Он словно бы отъехал с Боровицкой площади по старой Волоцкой дороге, нынешней Знаменке, до перекрестка с новой Смоленской дорогой.
Две дороги пересекали здесь не только одна другую, но и ручей Черторый, который был естественной оборонительной чертой ближнего Занеглименья. По перекрестку и ручью старая Волоцкая дорога разделилась на нынешние Знаменку и Поварскую, а новая Смоленская — на нынешние Воздвиженку и Арбат. Стрелка на Волок и Смоленск разводится доныне старым домом с корабельной надстройкой ресторана «Прага»; на Боровицкой площади это была бы стрелка Знаменки и Волхонки. Сойдясь, обе дороги какое-то время делили в пути к подкремлевскому торгу ложе Воздвиженки, но когда Дмитрий Донской расширил Кремль, Волоцкий путь ушел на ложе Никитской улицы.
Словом, боровицкий торг распался на два: подкремлевский, окончательно остановившийся на Красной площади, и занеглименский, арбатский. Последний стал, по существу, еще- и кроме-торгом, опричным в буквальном смысле слова.
Так расчерчивались и осваивались вглубь оба начальные холма Москвы.
Не позже 1445 года бывшая крепость на Ваганькове стала великокняжеским двором. А ее военный дух словно переместился вслед за торгом на арбатский перекресток. Здесь уже в 1453 году стояла церковь святых Бориса и Глеба, причастная военным ритуалам. Через сто лет она была назначена соборной (старшей) для Пречистенского сорока, то есть для округа Арбата. Само имя которого, впервые записанное в 1475 году, при втором упоминании, в 1493-м, оказывается урочищным определением Борисоглебской церкви: выгорел посад за Неглинной по Черторыю до Бориса и Глеба на Арбате. (В том же пожарном известии впервые упомянута Троица в Старых Полях.)
Москва сосредоточивалась, собиралась с силой на Арбате, когда бывала угрожаема от запада, включая северо- и юго-запад, и даже от юга. Враг мог идти Смоленской или Волоцкой дорогой, то есть от перевоза в Дорогомилове, от Сетунского или Пресненского бродов. Но мог и от Крымского брода, которым всего уверенней переходила реку конница, прежде всего татарская. Да и Ваганьковская крепость, прикрывая Всехсвятский брод — нынешний Каменный мост, пристреливала южную и юго-восточную дороги. Словом, Арбат благодаря естественному расположению бродов и искусному расположению перевозов был центром обороны от двух третей мира.
Арбат оборонял третью треть — Кремль, которому служил предместным укреплением. Если же Арбат обращался против Кремля, то делался в его глазах передним краем, цитаделью другого мира, каковым и был Опричный двор, каков и дом Пашкова на месте первоначальной арбатской крепости. Считается же, в самом деле, что опричный «орден» был зеркально уподоблен только что разгромленному ордену ливонцев.
Приуроченный к Борисоглебской церкви военный ритуал лучше всего описан в хрониках под 1562 годом. Ливонская война переросла тогда в войну с Литвой за орденское наследство, и Иван IV дважды выступал в поход: «А шел царь и великий князь к Борису и Глебу на Арбат за образы, а с ним царь Александр Казанской и бояре и дети боярские многие, которым с ним быти на его <литовском> деле; а со образы шел архиепископ Ростовский Никандр и архимандриты и игумены. И слушал царь и великий князь обедню у Бориса и Глеба на Арбате». В другой раз тем же годом царь с митрополитом Макарием, с Никандром и со всем воинством шли к Борисоглебской церкви за образом Донской Божией Матери, «еже бе тот чюдотворный образ Пречистые с прародителем его, с великим князем Дмитреем Ивановичем был, егда князь великий Дмитрей победи безбожного Мамая на Дону». Царь с войском слушали обедню в храме и совершили молебен, «чтобы их христиан ради святых молитв Господь Бог путь его царю дал мирен и безмятежен и победу на враги его, иде же бы дом Пречистые Богородицы и град Москву и вся живущая в них и все грады государства его от всякого злого навета Бог сохранил». Здесь же, у Бориса и Глеба, царя встречали на следующий год, из взятого Полоцка.
Еще два года — и царь разделил землю. Опричнина стала тогда почти синонимом Арбата как пространства, совпадая с ним в межах. И в средоточии — на нынешней Арбатской площади. И по фасаду: новая крепость Занеглименья, Опричный двор, была поставлена преемственно от старой — в переднем, противокремлевском крае холма, лишь на другом его плече. Преемственность сказалась в том еще, что новый двор тоже пристреливал истоки Смоленской и Волоцкой дорог; просто сами дороги переместились на Воздвиженку и Никитскую.
С преодолением опричного раздела земли Кучково и Арбат могли больше не меряться своими таинственными силами, а вновь сложить их по количеству и знаку, по направленности, равно охранительной.
В Смутное время город востребовал эту земную — только ли земную? — механику. Всего красноречивей, что Пожарский, сражавшийся в прологе освобождения, в 1611 году, у собственного дома на Кучковом Поле, в кульминацию 1612 года сражался на Арбате.
Но сначала надо знать, что накануне Смуты город раздался за Неглинную, за Яузу и за Москву-реку кругами Белых и Скородомных стен. Скородом — внешние стены — заключил в себя и пространство Арбата, а Белые стены — внутренние, — взяв ручей Черторый за пристенный ров, легли через главный арбатский перекресток, с устройством ворот над ним. Борисоглебский храм вошел в черту Белых стен, от которых отделялся только крепостным проездом.
Подойдя из Ярославля с ополчением, Пожарский встал в пяти верстах от города, на Яузе (в своем Медведкове, быть может). Дорога его прихода — древняя Владимирская — в черте Москвы не миновала бы Кучкова Поля; но князь послал разведать Арбатские ворота. Польский гарнизон в Москве ждал выручки от короля, стоявшего в Смоленске, и Пожарский должен был развернуться против Кремля и против внешней силы одновременно. Эту возможность предоставлял ему один Арбат, всегда именно так двусмысленно развернутый.
Придя в Москву, ополченцы остановились около Арбатских ворот, поставили станы возле Каменного (Белого) города, у стен, сделали острог и окопали его рвом. Ров, видимо, обводнили из Черторыя. Едва успели укрепиться до подхода гетмана Ходкевича, вставшего на Поклонной горе и переправившегося по Сетунскому броду, под Новодевичьим монастырем.
В семичасовом конном и пешем сражении 22 августа у Пречистенских ворот победа осталась за Пожарским. Гетман вернулся на Поклонную гору, а 23-го перешел станом к Донскому монастырю, в Замоскворечье. Тогда Пожарский перешел к церкви Ильи Обыденного, на Остоженку, то есть на москворецкую кромку Арбата. Оттуда можно было равно контролировать Крымский и Всехсвятский броды и видеть с высоты как Кремль, так и Замоскворечье. Где на нынешних Ордынке, Пятницкой и Крымском валу развернулось второе сражение, 24 октября. Гетман был опрокинут и наутро бежал от Москвы.
Еще два месяца длилась осада Китай-города и Кремля. Первый был взят приступом князя Трубецкого 22 октября, а сидевшие в Кремле капитулировали 26-го.
1 ноября мы видим полк Пожарского собравшимся у церкви Иоанна Милостивого на Арбате. Сбор назначался для торжественного входа в Китай-город и совместного с полком Трубецкого молебна на Лобном месте. Милостивская церковь стояла близ Арбатских ворот в черте Белого города. Она была упразднена через два века, пострадав в пожаре 1812 года. Характерно, что престол ее перенесли в соседнюю Борисоглебскую церковь, где устроили придел Иоанна Милостивого. На былом церковном месте еще через сто лет вырос доходный дом, известный как дом «Моссельпрома». Венчающая его зубчатая башня архитектора Лолейта участвует в ансамбле Арбатской площади, напоминая иные времена, а знаменитый тыльный фасад с рекламой Родченко и Маяковского стал главным так же не случайно, как неслучайным было здесь присутствие Пожарского: это фасад на сторону Кремля. Церковь Иоанна Милостивого стояла в той же части домовладения, в нынешнем Малом Кисловском переулке. Из переулка кое-где еще видны верхи Кремля, словно лежащего в низине, и можно оценить все преимущества позиции Пожарского.
Арбат стал полем боя и в эпилоге Смуты, в 1618 году, когда сам королевич Владислав пришел к Москве, пообещавшейся ему за восемь лет до этого неосторожной клятвой. (Почему и новый выбор, сделанный землей в 1613 году, самому выбранному царю казался обратимым.) Владислав встал в Тушине, а его союзник сечевой гетман Сагайдачный — в Замоскворечье. В ночь на Покров, 1 октября, гетман приступил к Арбатским и Тверским воротам Белого города, причем у первых захватил некий острог — видимо, былой острог Пожарского. «Едва Бог сохранил царствующий град Москву; помощию же Пречистой Богородицы, славного Ея Покрова, тех литовских людей от города отбиша». В осаде сидели Пожарский, князь Федор Иванович Мстиславский, Иван Никитич Романов и другие. Вылазка москвичей за стены, на нынешнюю улицу Арбат, превратилась в сражение и принесла победу. Королевич ушел от Москвы, и вскоре был заключен Деулинский мир.
Когда по условию мира из польского плена вернулся и стал патриархом отец молодого царя, Филарет, и развернулось мемориальное храмостроительство, то раньше событий Смуты была отмечена память осадного сидения 1618 года. Среди Покровских храмов этих лет — вотчинных храмов Романовых, Пожарского, Мстиславского — был и придел в церкви Николы Явленного на Арбате, подле места битвы.
Как новый Сретенский монастырь распространил понятие о местности Кучкова Поля на север от Старых Полей, так церковь Николы Явленного задала вектор военной ауры Арбата, вышедший из точки Борисоглебской церкви.
Недаром полагают, что в Никольском храме стояла крестильная купель Суворова, родившегося в этом приходе.
Недаром и путь Пьера Безухова, с кинжалом под мужицким кафтаном, 3 сентября 1812 года лежал «на Арбат, к Николе Явленному, у которого он в воображении своем давно определил место, на котором должно быть совершено его дело» — убийство Наполеона. Правда, «ежели бы он и не был ничем задержан на пути, намерение его не могло быть исполнено уже потому, что Наполеон тому назад более четырех часов проехал из Дорогомиловского предместья через Арбат в Кремль...». А накануне и тоже по Арбату вступал в Москву авангард Мюрата. У Толстого Мюрат остановился «около середины Арбата, близ Николы Явленного... ожидая известия от передового отряда о том, в каком положении находилась городская крепость „le Kremlin”». Участь иноземцев на этот раз решалась не на Арбате, а на Кучковом Поле, на Пожарском дворе, откуда еще 1 сентября граф Ростопчин распорядился о поджогах города.
В николаевское время Никольская церковь была разобрана и выстроена внове. С Борисоглебской церковью это случилось веком раньше и получилось лучше: возникло здание изысканно барочное. Обе церкви были бесчинно снесены в 30-х.
Тогда же на место Никольской церкви предположили (но не построили) жилой дом для командного состава Красной Армии. В то время на Арбатской площади расположилось ведомство обороны.
Красное командование выбрало Арбатскую площадь сразу: Реввоенсовет и наркоматы армии и флота поместились в доме Александровского военного училища на Знаменке, угол Пречистенского бульвара. Само училище поддерживало на Арбате военную тему с 1860-х годов, наследуя, в свою очередь, Сиротскому кадетскому корпусу.
Огромный дом на Знаменке образовался при Апраксиных, в исходе XVIII века, из нескольких дворов, даже кварталов, с надстройкой и соединением многих стоявших в них строений. При юнкерах дом представлялся крепостью благодаря протяженной, в квартал, ограде двора, способной напомнить, при всей невыразительности, о стенах Белого города, к черте которых выходила. Эта ограда и создаваемое ею впечатление одни остались неизменны после перестройки дома Министерством обороны. Крепостное впечатление даже усилилось: над домом появилась башня, перекликаясь с башней «Моссельпрома» через площадь. Перестройка шла в 1944 — 1946 годах и знаменовала, конечно, победу в войне.
У александровца Куприна в романе «Юнкера» есть все, что нужно знать об Александровском училище, и трудно вспомнить дом в Москве, описанный на большем числе страниц. (Разве что Воспитательный — дом-город, ставший у Александра Грина домом «Золотая цепь», домом-романом.) Если и на Знаменке стоит дом-город, то он порожден обстоятельствами места — Арбатской площади как дополнительного к Боровицкой артериального узла, как поля встречи противоречивых смыслов. В любом случае это дом-роман.
В котором (доме и романе) значение имеют присяга императору, рыцарство и московскость — такая, что героям удивительно, как император может жить в Санкт-Петербурге. Москва гордится Александровским училищем как средоточием военного присутствия. Училище есть новый образ этого присутствия, образ военного Арбата.
Есть и другой Арбат — интеллигентский. Но интеллигентское теряет силу на пороге дома и романа. В этом смысле они отделены от Арбата стеной. Или решеткой: герою книги, Александрову, припоминается «тот бледный, изношенный студент, который девятого сентября, во время студенческого бунта, так злобно кричал из-за железной ограды университета на проходивших мимо юнкеров: „Сволочь! Рабы! Профессиональные убийцы, пушечное мясо! Душители свободы! Позор вам! Позор!”». Университет — фасад Арбата на стороне Кремля, как был фасадом и Опричный двор; аудиторный корпус университета занимает северную часть Опричного двора. Такой Арбат против Кремля. В его жестикуляции слиты две фронды — Иванца Московского и Герцена, или, как сказал бы Борис Зайцев, «герценов».
Сила, сосредоточенная в Александровском училище, пока другого рода, и слова студента ей горох. Но в противостоянии гражданском эта сила может быть повернута и слиться с жестом фронды. Так это было, без необходимости, в опричнину и, по необходимости, в исходе Смуты. Во всяком случае, Арбат интеллигентский, чья боевая разрушительная сила рассредоточена пока что по квартирам и особнякам (вроде того, где наверху жил Зайцев, а внизу делали бомбы), — этот Арбат рассчитывает овладеть и древним средоточием защитной силы. Овладеть во зло, как царь опричников, а не во благо, как Пожарский.
На внешнюю угрозу Арбат военный всегда ответит недвусмысленно. «Нет, не прав был этот студентишка, — думает сейчас Александров, допевая последние слова молитвы Господней. — Он или глуп, или раздражен обидой, или болен, или несчастен, или просто науськан чьей-то злобной и лживой волей. А вот настанет война, и я с готовностью пойду защищать от неприятеля: и этого студента, и его жену с малыми детьми, и престарелых его папочку с мамочкой. Умереть за отечество. Какие великие, простые и трогательные слова! А смерть? Что же такое смерть, как не одно из превращений этой бесконечно непонимаемой нами силы, которая вся состоит из радости». Это через солдата заявляет себя военный центр Москвы. Но такая ясность станет невозможной в 1917 году.
3. Красное и черно-белое
В семидневном октябрьском междоусобии «белый дом на Знаменке», как называл свое училище Куприн, сделался тактическим, оперативным штабом правительственных сил. Военно-стратегическим стал Штаб московского округа во главе с полковником Рябцевым, тоже располагавшийся в арбатском ареале — на Пречистенке, 7. Штаб округа был, в свою очередь, к услугам московского Комитета общественной безопасности, который образовался 25 числа. Комитет базировался поначалу в Городской думе на Воскресенской площади, и председательствовал в нем городской голова Руднев.
В лучшие свои часы силы правительства держали под контролем Думу и вообще значительную часть Москвы, включая Кремль, куда в разгар событий перебрался Комитет общественной безопасности. Но только в худший час стало понятно, где помещался силовой и нервный центр белой Москвы: последним, 3 ноября, уже после капитуляции Комитета в Кремле, сдалось Александровское училище. Окопы и баррикады окружали дом-квартал, как стан Пожарского тремя веками раньше окружен был острогом и рвом. Окружной же штаб можно считать, вопреки формальному главенству, тактической проекцией, оперативным отнесением арбатского острога к Пречистенским воротам, переизданием второго стана Пожарского, бывшего у Ильи Обыденного на Остоженке.
Вообще, межи древних уделов и узлы земли явились разом на карте октябрьских боев.
С утра решительного дня 27 октября белый военный Арбат распространяется к традиционным точкам своего контроля — мостам Дорогомиловскому (Бородинскому), Крымскому, Большому Каменному — и даже к Москворецкому мосту и Красной площади. Хотя вечером красный отряд и прорывается через Красную площадь с боем из Замоскворечья на Тверскую, к революционному Комитету в Моссовете, но площадь остается под контролем белых. Граница красного и белого колеблется между Никитской и Тверской, что в мирных обстоятельствах есть только колебание нашего представления об арбатском мире. Знаком этой неустойчивости служит переход из рук в руки дома градоначальника, то есть начальника полиции, на середине Тверского бульвара. Пространство южнее Никитской как древней опричной границы беспримесно бело, и гагаринский дом у Никитских ворот служит его северным бастионом. Западные бастионы этого пространства суть Катковский (Николаевский) лицей и комплекс Провиантских складов — оба в конце Остоженки, у Крымского моста, а также 5-я школа прапорщиков в Смоленских переулках, на горе между Арбатом и Бородинским мостом. Мост соединяет город с Киевским вокзалом, на который ожидаются, но не приходят белые части с фронта.
На следующий день, 28-го, юнкера захватывают здание почтамта на Мясницкой, с телеграфом и междугородним телефоном в нем, и городскую телефонную станцию рядом, в Милютинском переулке. Оба пункта, стратегические в терминах нового века, принадлежат Кучкову Полю. Кроме того, телефонная станция — многоэтажная, на высочайшем в городе Сретенском холме — становится стратегической крепостью и в самом традиционном смысле этих слов. Наружность станции такова, как будто архитектор Эрихсон в 1904 году предвидел ее будущую роль. Делается белой крепостью и гостиница «Метрополь», стоящая в Старых Полях. Белые Кучково и Арбат соединяет цепь укрепленных зданий вдоль нижнего течения невидимой Неглинной: Большой театр, Городская дума, гостиница «Националь», Манеж.
Тем же днем красные роты 56-го полка, блокированные в Кремле, сдаются и расстреляны вступающими в цитадель юнкерами. Сдающиеся не знают, что за кольцом белой блокады лежит мало сказать не усмиренная — отмобилизованная к исходу тех же суток красная Москва: Басманные, Сокольники, Марьина Роща, Сущево, Бутырки, Пресня, Хамовники, Замоскворечье, Таганка, Покровка и Неглинный Верх. В этих пределах были разагитированы все казармы, кроме Крутицких, где помещалась 6-я школа прапорщиков, и Красных (вопреки названию), более известных как Алексеевское военное училище — вторая юнкерская школа Москвы. Училище соседствовало в Лефортове с тремя Кадетскими корпусами, также белыми.
Итак, белей всего в 1917 году Арбат в границах древнего удела и стремящийся распространиться дальше. Распространиться, во-первых, на Кучково Поле, защитное значение которого перетолковано на революционном языке: почта, телеграф, телефон... — и на языке архитектуры телефонной станции. Распространиться, во-вторых, в Кремль, который поначалу подконтролен красной земщине, и в ближнее подкремлевье. Городская дума с ее Комитетом общественной безопасности оказываются звеном в цепи, связующей Арбат с Кучковым Полем. Знаменательно, что в первые два десятилетия своего существования Дума помещалась в доме Шереметева на Воздвиженке, то есть на месте южной половины Опричного двора. Знаменитый городской голова Алексеев почувствовал опасность этой фрондерской по отношению к Кремлю позиции и перенес Думу в специальное здание, решенное как продолжение Кремля, Китай-города, Красной площади.
Далее, белым островом на красном поле земщины глядел бывший дворцовый, а тогда уже военный центр в Лефортове — в опричнине Петра Великого.
Словом, именно опричное, кромешное сделалось белым. Но знаки наших симпатий не будут сбиты, если принять в соображение два обстоятельства. Во-первых, всякая опричнина хочет заключить в себя центры силы, в том числе древнейшие. Во-вторых, в Москве 1917 года Октябрь сражался с Февралем. Белой была Россия Февраля и Реставрации одновременно. Белой была поэтому Москва Арбата, где примирились два начала — интеллигентское и элитарно-военное, до Февраля непримиримые. Городской голова Руднев и полковник Рябцев олицетворяли этот союз. При том, что оба были дети Февраля, эсеры разного оттенка. Незаконной силе противостояла псевдозаконная в отсутствие законной, которую они свалили вместе. Военная элита несуществующей законной власти поставила на меньшее из зол.
В отсутствие законной власти земля расходится по древним трещинам, и две неполноты, как новые опричнина и земщина, спорят за право распространить себя на целое.
А что же памятники Гоголя? Нам не понять всего о «старом» памятнике, как не понять всего о жизни и о смерти самого Гоголя. Кажется, лишь разорванность природы Гоголя соположена Арбату. Как и опричного царя, Гоголя посещает ад, и оба героя прибегают к аскетическому покаянию; но это самое общее уподобление. Имя Гоголя Николай, и улицей Святого Николая назван по обилию одноименных церквей Арбат, но ни образ этого святого, ни образец, канон его изображения не проступают за изображением Гоголя. Гоголь чужой каждой отдельной составляющей Арбата.
Интеллигентской и военной в том числе. Оба эти Арбата, сойдясь на площади, сошлись на неуместности здесь Гоголя «поверженного». Арбат военный сказался в том еще, что «новый», триумфальный Гоголь установлен от лица правительства. Такой Арбат сказался вновь, когда на площади возник Генштаб. И в третий раз — когда перед Генштабом возвели Борисоглебскую часовню в память прежней церкви: эсхатологичное, помнящее о конце, небесное барокко старого храма сменилось жизнестойким и земным, посюсторонним классицизмом. Но военному храму действительно споспешней классицизм. Та же коллизия двух Гоголей! — и, между прочим, та же траектория перемещений: новая часовня стоит настолько ближе к «новому» Гоголю, насколько «старый» Гоголь на новом месте ближе к месту старого храма.
Но это означает, что в образе Гоголя «поверженного» все-таки есть что-то арбатское. В конце концов, оба Арбата — интеллигентский и военный — знали поражение и знают ныне.
Видимо, «старый» Гоголь принадлежит причинам, а не следствиям арбатской природы. В этом Гоголе Арбат трактуется как выдох, как закат (наблюдение моих коллег Константина Сиротина и Геннадия Вдовина), запад Москвы. Так же трактует заарбатскую периферию — Девичье поле — памятник Пирогова с черепом в руке. Вдох — на востоке, на восходе, где Первопечатник или, к примеру, Минин и Пожарский. На возражение, что Минин и Пожарский и Первопечатник отмечают не восток, а центр Москвы, остается напомнить мизансцену начала города. Есть два холма — восходный и закатный. Прибыток и ущерб. И есть зенит над ними.
___________________________
1 Об этом доме и его домовладельческой фабуле подробнее см. эссе: Рахматуллин Р. Сретенка героев. — «Независимая газета», 1999, 11 февраля.