ФАШИЗМ КАК ФОРМА НЕКРОФИЛИИ
Когда патологические процессы становятся стереотипными, они теряют индивидуальный характер. Больше того, больной индивид, будучи окружен другими такими же индивидами, чувствует себя вполне в своей тарелке. Вся культура приспосабливается к патологии определенного типа и вырабатывает средства, удовлетворяющие запросы больных... Я считаю возможным говорить в этой связи о “безумном обществе” и о проблемах, которые встают перед живущим в таком обществе здоровым человеком...
Эрих Фромм.
Адольф Гитлер: клинический случай некрофилии”[1] — это замечательное исследование знаменитого немецко-американского философа и психоаналитика Э. Фромма, недавно ставшее доступным российскому читателю, дает возможность по-новому взглянуть на уже не новую аналогию сегодняшней России с веймарской Германией. Сходств в данной аналогии, правда, не больше, чем различий, — и серьезные научные публикации безусловно не преминут их отметить. Всякая историческая ситуация уникальна и невоспроизводима в иной стране и в ином историческом контексте. Точно так же любая аналогия инструментальна, условна, и универсалистские трактовки, как правило, являются лишь самым первым приближением к истине.
Однако означает ли все это, что мы обречены на историософский агностицизм в познании самих себя? Способны ли мы в исторической интроспекции увидеть свое “здесь-и-теперь”? Если исторические параллели всегда неточны, то можно ли найти вообще какие-либо константы, повторяющиеся из столетия в столетие с точностью до черт Гитлера или Нерона?
Эрих Фромм (и в его лице вся современная психоаналитика) дает утвердительный ответ: таким универсумом может быть только сам человек. Именно человек своей неисправимой природой заложил инверсию в идеальной конструкции коммунистического эксперимента. Именно человеку суждено постоянно спутывать карты тех мыслителей, которые, подобно Фукуяме, констатируют “конец истории”. Именно человек всегда остается той неизвестной величиной, которая неизменно нарушает математическую выверенность любых утопических уравнений, будь то в коммунистической или либеральной конструкции.
Некрофилия: “норма” и патология
Что такое фашизм? Результат стечения экономических и политических обстоятельств? Побочный результат неудавшейся модернизации? Союз номенклатурной буржуазии и люмпенов? Национальный реванш? А может, консервативная революция: прошлое, обращенное в будущее?
Определений множество. Эрих Фромм дает психоаналитическую характеристику, действительно претендующую на универсализм: фашизм — это прежде всего состояние человеческой души.
Некрофилия не исчерпывается рамками индивидуальных состояний: по Фромму, некрофильский характер в массовом индустриальном обществе заложен имманентно. В известном смысле фашизм и есть не что иное, как сочетание некрофилии с современным технологическим потенциалом. Впрочем, прямая страсть к разрушению — отнюдь не единственное проявление такого характера.
“Возьмем для начала простейшее, лежащее на поверхности качество человека современной индустриальной эпохи: его слабеющий интерес к людям, к природе, к живым структурам и одновременно растущее внимание к механическим, неживым объектам. Примеров более чем достаточно. Повсюду в промышленно развитых странах мы встречаем мужчин, которые испытывают бульшую нежность к своему автомобилю, чем к своей жене. Они гордятся своей машиной, ухаживают за ней, моют ее (порой несмотря на то, что имеют возможность поручить это за плату кому-то другому), а в некоторых странах еще и дают ей ласковое имя... Конечно, машина — не сексуальный объект, но это несомненно объект любви. Жизнь без автомобиля представляется многим более невыносимой, чем жизнь без женщины. Разве нет в этой привязанности чего-то странного, даже извращенного?”
Страсть к неживым предметам в сочетании с утилитарным, механическим отношением к живым людям — массовый симптом некрофилии, считает Фромм.
“Техника заменила мораль”, — еще категоричнее констатирует Игорь Шафаревич[2]. По Шафаревичу, мораль — не просто основа отношения человека к человеку (как в категорическом императиве Канта), а витальная основа Вселенной, способ отношения к живому вообще (и даже сверх того — отношение к неживому как к живому, “одушевление” мира). “Неоднократно описывалось (да и каждый испытал это на себе), — говорит Шафаревич, — как технологическая цивилизация обрекает человека на искусственное существование в искусственных условиях. Мы все больше живем среди механизмов, приспособляясь к правилам и стилю их работы. Как писал Стейнбек, он дошел до того, что, встречаясь с человеком, задумывался — в какую щель этого автомата надо опустить монету, чтобы он заработал?”
Напротив, техника в современной технологической цивилизации выступает как форма взаимоотношения неживых объектов, вещей, превращенных в товар, абстрагированных и изуродованных, оторванных от их действительной витальной сущности. Техника утилитарна, ее задачей является переделка всего живого (включая и самого человека) — создание “второй”, технотронной, природы.
Но ведь известно, что переделать живое в принципе невозможно. “Переделать” его — значит убить, омертвить, превратить в глину, из которой затем будут создаваться такие же мертвые и неодушевленные конструкции. И какая разница, спрашивает Шафаревич, что именно выступает объектом подобного прагматического активизма — природа или сам человек? В одном случае мы имеем технологический тоталитаризм, во втором — более вульгарный коммунистический вариант той же самой технологической цивилизации.
Основа и той и другой, добавляет Фромм, — некрофилия, стремление живое превращать в неживое. Впрочем, убивать можно разными путями: в безумии тотального разрушения, не ставя перед собой никаких положительных целей, но можно и “улучшать” жизнь.
Это особая, латентная, форма некрофилии. Фромм пишет:
“Мир превращается в совокупность безжизненных предметов, включающих среди прочего искусственную пищу и искусственные органы... Сексуальность становится техническим навыком, “любовной машиной”, чувства оказываются как бы сплющенными и обыкновенно подменяются сентиментальностью, радость — это извечное выражение жизнелюбия — уступает место возбуждению, создаваемому “индустрией развлечений”, а в качестве главных объектов любви и нежности начинают выступать машины и механизмы”.
Благодаря этому и сам человек становится частью всеобщей машинерии, которой он управляет и которая, в свою очередь, управляет им. У него нет ни плана, ни цели в жизни, ибо все его действия следуют логике окружающей его техники — технологии. Достижение технического разума, вдохновляющее его превыше всего, это перспектива создания роботов и, как подтверждают некоторые специалисты, роботы эти будут неотличимы от живых людей.
“Надо признать, — иронично добавляет Фромм, — что, когда сами люди становятся неотличимы от роботов, достижение это не выглядит таким уж невероятным.
Обитаемый некогда мир становится миром неодушевленных предметов, населенным не людьми, а всякой “нежитью”. Но на символическом уровне смерть уже более не выражается нечистотами и смердящими трупами (патопризнаки некрофилии. — А. Н.). Теперь ее символы — аккуратные, сверкающие машины. И людей притягивают не вонючие уборные, а ажурные конструкции из алюминия и стекла”.
Таким образом, можно прийти к заключению, что безжизненный мир тотальной технологии — это просто новое обличье, которое принимает сегодня мир смерти и разложения. “И не важно, намеренно это делается или нет. Если бы человек не ведал о последствиях своих действий, он бы еще мог считаться свободным от ответственности. Но укоренившаяся в его характере некрофильская ориентация заставляет его игнорировать очевидные вещи”.
В определенном смысле книгу Фромма “Адольф Гитлер: клинический случай некрофилии” можно было бы назвать иначе: “Современный мир. Неклинический случай некрофилии”. Латентность той формы некрофилии, которая лежит в основе технологической цивилизации, отнюдь не превращает ее в биофилию.
Отсюда неизбежно следует вопрос, в прямой форме который поставил лишь Шафаревич: если произошел крах одной из ветвей технологической цивилизации — коммунистического тоталитаризма, то не означает ли это, что то же самое должно произойти и с западным миром — может быть, гораздо позже и в какой-то иной форме?..
Фромм, конечно, такого вопроса избегает. Как психоаналитик, он просто диагностирует современное общество.
Быть или иметь: собственность как экзистенциальная проблема
“И еще в одном измерении проявляются характерные реакции некрофила: в его отношении к прошлому и к имуществу. Реальным для него является только прошлое, но не настоящее и не будущее. Прошлое, то есть прошедшее и умершее, по-настоящему правит его жизнью — будь то традиции, установления, законы или имущество. Иначе говоря, вещи правят человеком, мертвые — живыми; некрофил всегда предпочитает иметь, а небыть...” —
утверждает Фромм.
Иметь, а не быть... Такова его психоаналитическая трактовка приватизации жизни, вовлечения живых организмов в жесткий мир частнособственнических отношений. Ведь частная собственность — не просто экономическое понятие, это и определенное экзистенциальное отношение. Отношение даже не к вещи, а к другому человеку — через вещь.
Когда-то Маркс очень точно описал понятие собственности — через формулу: “Эта вещь моя”. Я имею в виду иную конструкцию: “Эта вещь не твоя”. Иначе говоря, относясь к вещи, человек определяет свое отношение к другому человеку. В этом вся суть рыночных отношений. Вступая с другим человеком в экономические отношения, мы вступаем прежде всего в нравственные отношения.
“Человек, обладающий рыночным характером, воспринимает все как товар, — не только вещи, но и саму личность, включая ее физическую энергию, навыки, знания, мнения, чувства, даже улыбки. Такой тип — явление исторически новое, ибо он возникает в условиях развитого капитализма, где все вращается вокруг рынка, — рынка вещей, рынка рабочей силы, личностного рынка, — и его главная цель — в любой ситуации совершить выгодную сделку”.
Главная стратегическая ошибка команды Гайдара, быть может, и заключалась в том, что отношения собственности изначально рассматривались молодыми реформаторами лишь как экономические отношения. В этом, несомненно, был налет этакого экономического детерминизма: “деньги не пахнут”, “экономика должна жить по своим законам”... Но ведь экономические отношения не развиваются в вакууме, они заключены в какую-то более сложную метасистему. Конкретные проявления таких отношений в жизни всегда накладываются на определенный культурный и нравственный фон.
Известно, что самые большие сделки на Западе совершаются на первой — решающей! — стадии на честном слове. Без этой культурной компоненты невозможно представить себе современный рынок. Мы же его представили... И получили то, что должны были получить. Полная неразбериха с “предоплатой”, неуверенность в партнере, необходимость надуть его раньше, чем он надует тебя, — вот на таком культурно-нравственном фоне развивается наша рыночная эпопея. Всех этих “негативных факторов” столь много, что порой спрашиваешь себя: способен ли вообще рынок функционировать в таких условиях?..
А насилие?.. Оно — лишь следствие деформированных отношений собственности. Раз ты ни в чем не уверен, вооружайся до зубов. Бей первым, пока тебя не ударили...
Фашизм немыслим без частной собственности. И дело здесь даже не в “диктатуре немецких лавочников” и не в том, что именно у нас сегодня этих лавочников больше, чем кого бы то ни было. Дело в другом. Фашизм — это некрофильское прочтение частной собственности.
Жаль, что “Быть или иметь?” Фромма у нас не появилась вовремя. Хотя понимаю: нельзя заниматься первоначальным накоплением и одновременно решать все экзистенциальные и моральные проблемы, порождаемые частной собственностью.
Конечно, “экзистенция” (“человекобытие”) собственности изначально ущербна. Однако этот экзистенциальный порок, строго говоря, самой же собственностью и преодолевается. Дух капитализма — трансцендентен. Как писал в свое время в “Независимой газете” Михаил Эпштейн, в чем-то этот дух даже “антисобственничен”. Капиталист всегда пытается освободиться от “наличного бытия”, от “налички”. Деньги у него не лежат в сундуке, а делают другие деньги, создают новые жизненные реалии, воплощаясь в стройки, города, фабрики, реконструкцию промышленности. В общем, если имманентным пороком частной собственности считать проблему “быть или иметь”, то эта проблема разрешается на трансцендентном уровне: умножая свои капиталы, собственник превращает “иметь” в “быть”.
Но... Только при определенных обстоятельствах: когда имеет смысл вкладывать капиталы в производство, в жизнь, во что-то новое, а не “обналичивать” их в недвижимость и валютные счета за границей. Здесь и возникает развилка между двумя экзистенциальными типами капитализма: биофильским и некрофильским. Первый путь — “иметь, чтобы быть”. Второй — “быть, чтобы иметь”. Первый — торжество жизни, производства, второй — торжество смерти, наличности, омертвление капитала.
Что же такое фашизм? По Фромму, “некрофильский вариант” капитализма. Оглянемся вокруг — все экономические и психологические условия уже созданы, чтобы мы пошли именно по этому пути.
“Диктатура лавочников” как классическое определение фашизма приобретает в этой связи совершенно конкретный, почти буквальный смысл: это диктатура определенного типа собственников.
Тяга к прошлому
Мы забыли про другую важнейшую компоненту фроммовской концепции “некрофильского характера” — отношение к прошлому. “Забвение в прошлом”, “романтизация прошлого” — совместимо ли все это с теми молодыми людьми в кожанках, которые торгуют сегодня в коммерческих киосках?.. Трудно, кажется, представить играющую в “комке” кассету с песней “Три танкиста, три веселых друга”. Но я, например, еще недавно с трудом совмещал в своем сознании Эдичку Лимонова со сталинскими гимнами и коммунистическими ветеранами. Или — юного рок-оболтуса, баллотирующегося в мэры Москвы от праворадикальной партии.
Да, на демонстрациях Фронта национального спасения мы видели в основном пожилых людей. Но кто знает, что будет дальше.
Молодой, разнузданный, хамский тон “Дня” (теперь переименованного в “Завтра”) — разве он рассчитан на пенсионеров, на “консерваторов” в житейском смысле этого слова? И разве отрицание частной собственности как таковой содержала программа ФНС, а сегодня содержат программные возвания лидера ЛДП Жириновского? Ничуть не бывало.
Коммунизм давно ревизован, вобрал в себя новые измерения, новые энергии. Первое — социальное — измерение коммунизма отодвинуто на задний план. Второе — национал-коммунизм — стремительно формируется на наших глазах. А есть ведь еще и третье, сакральное измерение “белого коммунизма”, рождающееся в творческой лаборатории С. Кургиняна. Ревизованный коммунизм уже развернут в прошлое и пытается вобрать в себя новые энергии — по новому интерпретированные, перетолкованные православие, монархию и народность.
Лидер КПРФ Г. Зюганов как “верный кургиняновец” в своей недавно вышедшей книге “Держава” прямо провозглашает: “Воссоединив “красный” идеал социальной справедливости, являющейся в своем роде земной ипостасью “небесной” истины, гласящей, что “перед богом все равны”, и “белый” идеал национально осмысленной государственности, воспринимаемые как форма существования многовековых народных святынь, Россия обретет наконец вожделенное... межклассовое согласие и державную мощь” (“Общая газета”, 11—17.3.94).
“Утопия, обращенная в прошлое” — таково одно из определений “консервативной революции”. Строительство “светлого прошлого” может оказаться задачей, вполне соизмеримой с “построением светлого будущего”. Это будет, так сказать, коммунистический эксперимент во втором издании... Разве все это — не некрофильская тяга к прошлому?
Кстати, Фромм различает два типа некрофилии — скрытый, когда “любовь к смерти выражается в тяге к неодушевленным предметам”, и откровенно-разрушительный, садистский, тип. Последний случай он связывает с особым “анальным характером”, симптомы которого — фиксация на испражнениях, особая склонность к ругани, к грубостям, смакование разных садистских сцен.
Об этом невольно думаешь, читая остроты из знаменитого “Агентства Дня”. Советский газетный язык всегда был более чем консервативен, поэтому газета “День” — “Завтра” здесь совершила просто стилистическую революцию, сделав ругань литературным жанром. За “Агентством Дня” слышится дыханье улицы. В этом стилистическом союзе литературы и люмпенства, люмпенства и номенклатуры угадываются контуры будущего фашизма.
Фабрика национальных сновидений
Конечно, некрофилия не заключена лишь в своих политических носителях — она разлита во всем обществе, в его мрачном самоощущении. Вот еще одна поразительная цитата из Фромма:
“Есть люди, которые необыкновенно оживляются, когда говорят о болезнях или каких-нибудь других печальных событиях — смерти, разорении и т. п. Этот некрофильский интерес проявляется не только в разговоре, но и в том, например, как человек читает газету. В первую очередь он читает самое для него интересное — сообщения о несчастных случаях и некрологи”.
К этому перечислению симптомов можно еще добавить и поистине садомазохистскую страсть наших средств массовой информации к криминальной хронике и катастрофам. Количество обезображенных трупов, появляющихся сегодня на отечественном телеэкране, явно превышает дозу, которую способен выдержать нормальный человек. Иногда кажется, что в монтажных нашего ТВ существуют специальные ящики для хранения подобных кадров, оперативно извлекаемых в случае необходимости. Еще немного — и трупы начнут использоваться в рекламе.
Телевидение иногда сравнивают со сновидениями. Болезненный интерес к трупным сюжетам, этакое подсматривание в замочную скважину за смертью явно не случайны. Тема смерти, разнообразных форм умерщвления и насилия становится доминирующей в наших “снах”.
ТВ действительно похоже на гигантскую технологию по производству “национальных сновидений”. В телестудиях творится таинственный процесс “вытеснения бессознательного”, по которому другой замечательный психоаналитик, Карл Густав Юнг, пытался реконструировать архетипы нации. Не случайно именно ТВ, обвиняемое в покушении на национальную историю, первым среди других средств массовой информации открыло тему реванша.
Гекачеписты, тусующиеся в “Пресс-клубе”, алые знамена коммунистических митингов — все это с весны 1993 года больше и больше наполняло отечественный телеэкран (хотя как будто у руководства ТВ оставались демократы). Объяснить этот факт можно только одним — бессознательной тягой к прошлому, к национальным архетипам. Успех ТВ построен прежде всего на способности режиссеров залезать в черепную коробку человека, копаться в его бессознательном, ловить его страхи и скрываемые желания, которые затем переносятся на экран.
Но в этом и была ловушка! Наши демократы хорошо проштудировали Фрейда, но, видно, почти не знакомы с Юнгом. Открытие последнего в том и состояло, что сфера подсознательного (бессознательного) не есть сфера личных переживаний одного человека, — в подсознании каждого человека скрыта “зашифрованная” память истории. Копаясь в грязном белье, пережевывая комплексы совкового обывателя, ТВ на самом деле неуклонно приближалось к “историческим сновидениям”, к “коллективному бессознательному”. В этом — невероятный парадокс электронных масс-медиа периода реформы: сами того не подозревая, они готовили реванш.
В своей книге Эрих Фромм подмечает еще один симптом некрофилии — привычку смотреть.
“...смотреть и видеть — разные вещи. Умение видеть — чисто человеческая способность, бесценный дар, которым наделен человек. Оно требует активности, внутренней открытости, интереса, внимания и сосредоточенности. Сделать снимок означает подменить акт видения объектом — фотокарточкой... Всякий, кто когда-либо наблюдал туристов, согласится, что фотографирование мира подменило собой его созерцание”.
Какая точная характеристика телевидения! Чтобы читать газету, нужно усилие, чтение неотделимо от анализа, сравнения, размышления. Иначе — поглощение телепередач. Здесь человек не видит, а именно смотрит. Бесспорно, что понятие “четвертая власть” в значительной степени означает власть электронных средств массовой информации.
А вот взгляд Игоря Шафаревича:
“Изо всех средств массовой информации наиболее совершенным является телевидение. Это как будто фрагмент из фантастического рассказа об искусственном человечестве будущего: реальная жизнь заменяется жизнью в “ящике”. Уже автору книги невозможно задать вопрос. Но в телевидении нельзя даже взглянуть на предшествующую страницу: не говорил ли он там нечто противоположное? И нельзя перелистнуть скучные страницы. Можно только покорно слушать слово за словом. Так формируется сознание хужe рабского: управляемое...”
Идеология (ММ — мифотворчество масс, по выражению Владимира Маканина)[3] как специфическая форма массового сознания — изобретение ХХ века и порожденного им “массового общества”. Радио и ТВ пришли в человеческую жизнь не просто как технические новшества, они возникли как принципиально новые формы сознания, характерные черты которых — унификация личности, минимизация интимности ее жизни, “самобытия”.
Кто-то из западных журналистов, помнится, недоумевал по поводу того, как это миллионы вчера еще вполне ортодоксальных советских людей в конце 80-х — начале 90-х годов превратились в “миллионы антисоветских людей”, полностью поменяв свои идеологические знаки. Понять это действительно невозможно, не поняв ту роль, которую в тоталитарном и посттоталитарном обществе выполняют масс-медиа.
В условиях свободы значение “четвертой власти” многократно возросло! То, что раньше осуществлялось через командную систему, сегодня становится функцией СМИ. Я имею в виду то, что в политологии называют “постоянной мобилизацией электората”.
Демократия — это система, при которой народ сам может выбирать себе власть. Если так, то остается выяснить самый важный вопрос: что же такое “народ”, каким образом происходит формирование массового сознания. Ответ может быть только один: это происходит через средства массовой информации. Демократия — это власть масс-медиа, “прессократия”.
Сравнивая взгляды Фромма и Шафаревича, нельзя не отметить, правда, и одну принципиальную точку несовпадения. Речь идет об отношении к прошлому. Для Шафаревича прошлое священно, в каком-то смысле прошлое для него и есть синоним жизни, ее аутентичности. (Отсюда его критика теории “прогресса”, где прошлое “приносится в жертву” настоящему и будущему.)
Такой взгляд, конечно, полностью расходится с концепцией Фромма, для которого чрезмерная, болезненная тяга к прошлому — существенный признак некрофилии. Для Шафаревича история, корни, прошлое только и есть подлинная жизнь. Ничего не возникает. Все уже было. Новое — хорошо забытое старое. В известном смысле можно сказать даже категоричнее: настоящее — это и есть прошлое. Прошлое является и будущим. Прошлое — единственная цель и смысл человечества, если, как бы добавляет Шафаревич, оно хочет остаться человечеством, а не превратиться во что-то еще.
Шафаревич — теоретик “консервативной революции”, “романтик прошлого”, роль и значение которого для России может быть соизмерима лишь с ролью, которую вольно или невольно сыграл Ницше в веймарской Германии. Какой бы ни была политическая проекция этого консервативного романтизма (это может быть фашизм, а может — еще что-то), но культурно-историческая аналогия России с Германией здесь налицо. Идеализация прошлого для сегодняшней России, в сущности, единственная форма ее культурно-исторической идентификации. В каком-то смысле прошлое — это все, что у России осталось. Но это поистине странное — придуманное, раскрашенное, пряничное прошлое. Когда в него начинаешь вглядываться пристальнее, оно больше походит на красивую сказку, на утопию.
Дело не в том, что у России нет будущего — просто будущее и прошлое для нее сейчас одно и то же. Уже невозможно понять, где находится град Китеж — в глубине веков или в призрачной дымке будущего. Народ, семьдесят лет строивший “светлое” будущее, вдруг с рвением бросился творить такое же лучезарное прошлое. И тут очень кстати пришлись С. Кургинян с А. Прохановым, принявшиеся старательно стирать границы между этими временами. Коммунизм в их интерпретации каким-то странным образом стал продолжением той самой России, которую он же, коммунизм, и уничтожил. Проханов пошел дальше и глубже традиционного бытового уклада, культуры, государственных институтов, монархии — дальше и глубже оказался пласт квазихристианского, полуязыческого фундаментализма. Именно на этой почве и должно состояться чаемое Прохановым и Кургиняном мистическое примирение “красных” и “белых” во имя Великого “прошлого — будущего”.
И лишь одного времени мы лишены, как и прежде, — настоящего. Времени, без которого невозможно ощутить свое бытие, свое “здесь-и-теперь”. Не обретя этого измерения, Россия рискует надолго остаться некрофильской, то есть балансирующей на грани фашизма, страной.
1 Эрих Фромм. Адольф Гитлер: клинический случай некрофилии. М. “Высшая школа”. 1992. 143 стр.
[2] Игорь Шафаревич, “Россия и мировая катастрофа” (“Наш современник”, 1993, № 1).
[3] Владимир Маканин, “Квази” (“Новый мир”, 1993, № 7).